А ветер тянет нас к северо-западу

Джинн почувствовала себя маленькой, когда услышала первый выстрел. Он, признаться, испугал ее до побеления, но одновременно вернул в реальность, в которой Дилюк остался на вражеском корабле. Ей все еще не хотелось в это верить. Она не могла, не имела права в это поверить. Слишком много волшебных вещей она приняла как истину, неужели, неужели нельзя было постараться еще чуть-чуть? Она поверила, когда отец, нежно улыбаясь, сказал ей, что, как королевской дочери, Джинн придется посетить молодую мондштадтскую колонию на юго-востоке. Эту идею она встретила с воодушевлением, даже готовилась, изучая местные острова, их культуру, если оная была, их историю и экономику. Пока в один момент, одним из вечеров, к ней в комнату не постучала Барбара, которая, неловко прокашлявшись, дрожащим голосом сообщила: – Меня отсылают в монастырь. Джинн тогда впервые во что-то не поверила. И впервые ей пришлось, потому что правды она все же добилась. Симус был крайне слабохарактерен по отношению к своим дочерям. Он рассказал, что против королевской семьи готовится заговор, который им лучше переждать в безопасности. Знал ли король, что в день, когда он проводит дочерей к каретам, которые вывозили их в порт, сам он падёт жертвой этого самого заговора, или нет, было для Джинн загадкой. Сама она узнала об этом гораздо позже, и тоже отказалась верить. Ее тихо усадили в торговый корабль, который перевозил припасы, а когда на материке хватились Барбары и Джинн, их пути уже разошлись; Джинн успешно прибыла на острова и была радушно встречена местным губернатором, Барбара добралась до монастыря, где ей также был оказан радушный прием. Жизнь потекла дальше, притворяясь, что все хорошо. Джинн засыпала и просыпалась с мыслью, что Лоуренсы наверняка пытались установить свои порядки. Делали они это наверняка тихо и исподтишка, как и всегда. Она хотела топать ногами, рвать дорогие шелковые подушки и кричать с раскрасневшимся лицом на Варку, который, старый седой дурак, не позволял ей отправиться обратно и угрожал запереть в комнате, как принцессу из детских сказок. Но здесь, убедила себя Джинн, тоже была ее родина. Она начала отвлекать себя письменной работой, которую выпрашивала, а по вечерам смотрела в море, нервно ожидая очередной торговый корабль. О кончине короля Симуса и его семьи она узнала вместе со всеми. Джинн отказалась в это верить, но опыт смягчил ее упрямство, и смерть отца с матерью ей пришлось принять. Колония скорбела о смерти королевской семьи в результате какого-то печального стечения обстоятельств, даже не догадываясь, что на их островке живёт Джинн Гуннхильдр. Узнав же, что теперь королевской четой Мондштадта провозгласили себя Лоуренсы, Джинн поняла, что сидеть ровно и возиться с бумажками больше не может. Выдать себя народу было первым ее по-настоящему взрослым решением. Она продралась сквозь Варку, сквозь его стражу и выбежала на площадь, в самый центр небольшого городка, обосновавшегося на краю горбатого острова. Тогда Джинн также впервые почувствовала любовь своего народа – то, как простые люди, торговки, рыбаки, дети, кинулись, завидев знакомое лицо, к ней в ноги, кинулись обнимать и плакать, и у самой Джинн вызвало слезы и одновременно свалило с души тяжелый душный камень. Быть может, простые люди и не испытывали к Лоуренсам недоверия или неприязни, ведь те последние лет сто пятьдесят вели себя достаточно тихо, но Гуннхильдров они все-таки любили. Составить пламенную речь было тяжелее всего. Джинн не верила в то, что какое-то из соседних государств (сплетни свалили все на Фонтейн) убило ее родителей, и не хотела распространять ложь, однако в открытую обвинять Лоуренсов ей тоже не хотелось. В самом начале своей речи Джинн боялась, но к середине ее голос вспыхнул гневом, вспыхнул жаждой получить обратно то, что в Мондштадте ценили больше всего. Свободу. Она не поверила в то, что кто-то действительно вдохновится и пойдет за ней. Вдохновились. Джинн повела восстание на одном из кораблей. Они были, откровенно говоря, рады встретить в море Шуберта Лоуренса. Джинн вела их, подняв пламенный меч, возвращать свое, и врагов на пути им до́лжно было уничтожать. Чего они не учли, так это корабля военного ранга, который с такой же радостью встретил их, обстреляв пушечными залпами. В морских сражениях опыта у Джинн не было, но люди все равно дрались, стреляли, заносили мечи, когда поняли, кто на самом деле стоит за изменой. Уже они заражали ее верой в себя, они заставили ее вспомнить, кто на самом деле вырвался из своей башни, кто собрал их всех, кого они встречали громкими бодрыми выкриками. В трюме Джинн не сидела. Никто ее туда не пихал в попытке защитить. И в то, что ее в один момент схватили, сильно ударив по лицу древком ружья, она до последнего не верила. Шуберт Лоуренс, военный корабль, предатели, трюм. Она даже не заметила, что корабль остановился, лишь вновь услышала оглушающие выстрелы, от которых проснулась, вынырнула из кровавого варева, в которое превратился затонувший корабль, а знакомое с детства лицо дало толчок снова стать сильной. Дилюк изменился, похудел, повзрослел, одичал. Как и она сама. Он стал жестоким, весёлым, ходил после шпицрутена по небольшому пространству и гордо рассказывал, как сорвал с кого-то штаны. Это ее немного пугало, ведь раньше Дилюк был тем, кто осуждающе качал головой, стоило Джинн встрять в какую-то драку. Но одновременно с этим придавало сил. Заставило думать о том, как сбежать, продолжить мятеж против мятежников. И все-таки, сильнее всего Джинн отказывалась верить, что пушечный выстрел разбил лодку, а в нее не попал. Она погрузилась в воду с головой, надув воздухом щеки, подождала немного, а потом, заметив перевернутый кусок лодки, зацепилась за него и всплыла под деревянный купол, судорожно вдохнув мокрого, пахнущего порохом воздуха. Ей оставалось надеяться, что море было мутным от пузырей и обломков, ночь – темной, а Лоуренс остался таким же нервным и наивным. Она пробыла в холодной воде долго, казалось, что вечность, прежде чем осторожно выплыть из рваного пузыря и проверить, как далеко уплыл корабль. Убедившись, что он ушел достаточно далеко, Джинн неуклюже забралась на остатки лодки, схватила то, что ранее было бортом, и стала грести. Куда – непонятно. Эола говорила что-то о направлении, в котором ей следует двигаться касаемо корабля, однако корабль, единственный ее ориентир, отчалил, а ее знатно поболтало по морским волнам. Джинн присела, опустив в море ноги. На отдых она потратила не более десяти минут: то короткое плаванье, закончившееся катастрофой, научило ее, что в море день был жестоким и душным. Двигаться надо было ночью. Она гребла, неуклюже ерзая на выпуклом куске шлюпки, то ли корме, то ли носу, руки у нее ныли, а нос жгло от соли; она сразу же поняла, насколько была наивной, насколько они с Эолой просчитались, не захватив с собой хоть немного пресной воды. Погруженная в такие мысли, Джинн уже и не знала, насколько худшая участь постигла Дилюка. К утру она настолько устала, что не заметила, как странная черная точка на горизонте, которую она приняла за мираж, постепенно выросла в корабль с белыми парусами. Корабль ее, к счастью, заметил. К счастью, к тому моменту, как до ее ушей донеслось: – Там человек за бортом! Джинн успела проснуться и начала в панике грести в сторону, чтобы не оказаться раздавленной тяжелой корабельной тушей. За нервным, едва сломавшимся голоском последовал громкий, рявкающий, который осыпал ее и корабль непонятными терминами: – Отдать шкоты! Убрать нижние паруса, живо, ленивые олухи, живо! Эй, там! – она устало подняла голову на тот же хрипучий женский голос. – Постарайся оставаться на месте, мы сейчас спустим шлюпку! Еще одна шлюпка вызвала у Джинн неприятные копошения внизу желудка, однако она послушалась – кусок деревяшки, заменивший ей весло, вывалился из рук. Джинн постаралась помочь двум юношам, которые, подплыв достаточно близко, стали перетягивать ее в лодку, и неуклюже, неправильно поставив руку, свалилась внутрь. Вставать Джинн не хотелось. Хотелось спать. Вместе со шлюпкой ее подняли наверх, на корабль, где уже собрались матросы. Они не были складными, на них не было одинаковых камзолов и красивых казенных сапог; все были разношерстными, а на поясах у некоторых блестели мечи и пистолеты. Джин поморщилась от нехорошего предчувствия, когда перед ней возникла та самая женщина, кричавшая на свою команду. – Вы капитан…ша? – выдохнула Джинн. На корабле ее начал обдувать ветер, стало слишком холодно даже для кого-то, ночь проведшего на воде. Сжав плечи, она стала яростно их тереть и постаралась не выдать того, что ей холодно, не давая себе клацать зубами. Женщина молчала. Она стояла и рассматривала ее, сгорбившуюся на полу. – Нет, Ваше Высочество. Я Розария. А вы что встали?! - она повернулась к матросам. Те оживились. - Что, бабы на корабле не видели? Меня недостаточно?! Так я вам сейчас устрою, пшли отсюда! – Это в-ваш чин? – она нашла в себе силы улыбнуться. Розария фыркнула, повернулась к ней боком. Красивая, суровая, острая. Как сабля, висевшая у нее на поясе. Рубашка у Розарии была почти так же порвана, как и у нее самой, и, когда она поворачивалась, была видна небольшая грудь. – П-погодите, откуда вы… – Да, да, знаю. Поговорим, когда вы перестанете дрожать, как лист осиновый. Вот, - она приняла от одного из матросов кружку и протянула Джинн. Та жадно глотала воду, сжимая старую, отсыревшую кружку, и даже не замечала ее затхлого вкуса. Одной кружки ей казалось мало, но Джинн не хотела говорить об этом; Розария поняла сама. Взяв кружку, она поймала высокого юношу с рыже-русыми волосами за ворот рубашки и приказала спуститься к коку и принести еще. Он осмотрел Джинн, криво усмехнулся, но послушался. Розария медленно, вальяжно отошла от нее, рявкнув в корабль так, что даже Джинн, не будь она в таком состоянии, выпрямилась бы по струнке. Женщина подгоняла команду, требуя от тех, кто не успел убежать "по делам", налить Джинн горячей похлебки и найти сухую одежду. В этот момент дверь в полуют скрипнула, отворилась, и из капитанской каюты вышел, чуть пригнувшись, чтобы не стукнуться головой, еще один человек. Джинн заставила поднять на него глаза. От ужаса и обреченности, что ее подозрения оказались правдой, засвербило под языком. Кэйа Альберих, обменявшись парой слов с назвавшей себя Розарией, медленно приближался к ней.