А ветер тянет нас к северо-западу

Дилюку казалось, будто тошнота, о которой он уже позабыл, вернулась в сыром трюме, где негде было сесть, пройтись и спокойно вздохнуть, не закашлявшись от плесневелого воздуха. Родные солдаты кормили его сухими галетами и пресной водой, и все, что Дилюку оставалось, это думать, чтобы не сойти с ума. К нему никто не спускался, только чтобы бросить еду, никто с ним не говорил. Показавшийся дураком вначале, Шуберт быстро понял, как его наказать так, чтобы Дилюк почти скулил, от тоски, тишины и тошноты. Все, что у него осталось, это счёт и воспоминания. Он считал все, что видел, высчитывал разницу, когда за мешками и тросом все же кто-то спускался. А потом Дилюк догадался петь. Будучи выходцем знатной семьи, он с детства умел играть на нескольких музыкальных инструментах и знал нотную грамоту, но сейчас это казалось совершенно не нужным, это и было не нужным; морские песни пелись без разбору и слуха, пьяным, хриплым, осипшим голосом - не важно. У Кэйи слуха не было. Ему это не мешало. Хотя Кэйа, собственно, никогда и не пел в открытую так называемые "шанти". И в не-открытую он их тоже не пел - Дилюк вообще не замечал за ним, что в моменты задумчивости тот что-то бормочет себе под нос, как это делал, к примеру, он сам. Зато когда он находил капитана сидящем на полуюте и смотрящем куда-то в мрачный ночной горизонт, тогда, если Дилюк переставал ворчать и прислушивался, то слышал все эти песни, напоминавшие по содержанию балладки их барда в вельветовой шапочке. Дилюк поначалу не решался к нему подойти, пока его лично не спрашивали. Потом смелел, внаглую выбивал дверь и ругался с капитаном, отрывая его нос от карт. И капитан ругался с ним. Смелость перерастала в наглость, когда он допускал к осознанию те мысли, до которых не было дела днём; быть может, хотя бы Кэйа тоже осмелеет, хотя бы когда пьян, или чрезмерно радостен. Дилюк, который так рьяно сражался на фонтейнском корабле, который уже приноровился орать на матросов, чувствовал себя последним трусом тогда, когда невидимая рука толкала его по плечам к капитану. Признаться и свалить груз с плеч, делов то. Он даже чувствовал, возможно, иллюзорное, но взаимное, исходившее от его теплого взгляда, когда Кэйа цеплял его в толпе матросни. Но Кэйа не никогда не говорил, и Дилюк догадывался, что пират, в отличие от него, и вовсе не нуждается в словах; может, он вообще к ним не привык. Разве пираты предупреждают, когда готовят нападение? Разве он хоть раз рассказал ему о его обязанностях, не принимая Дилюка, как должное рядом с собой? Может, и чувства все для него были как должное? Когда матросы в очередной раз спускались в трюм, то услышали хриплое, складное пение, которое мучительно тянуло слова про королеву, которая влюбилась в барда и сбежала вместе с ним от своего старого мужа. Дилюк улыбался, видя на лицах солдат то сначала проблеск воспоминаний, а потом презрительную гримасу: многие балладу знали, немногие слышали разные ее версии. Дилюк сам, когда услышал вместо привычных слов что-то крайне похабное, чуть не свалился с бочки. А теперь он, нагло смотря в лица, с усталым взглядом тянул про королевские прелести. Дилюку это давало не бояться. Он гордо представлял себе, как выходит на эшафот под гневливые крики толпы. Опять картинка. Дилюк без картинок уже не мог. Привык рисовать их в море, на корабле, рядом с Кэйей. Рисовал и сейчас, даже тогда рисовал, когда они причалили к бухте N, и его, закованного в кандалы, за плечи повели к повозке. И там Дилюк тоже напевал себе под нос, хотя сидеть, скорчившись, в неуютной повозке ему тоже не нравилось. Поэтому он тихо сидел в углу, сжавшись, и вновь вспоминал самое хорошее, что случилось с ним за последнее время. Дилюк вздрагивал каждый раз, когда повозка находила на камень или кривую дорогу, когда из-за ухабов из его головы кусочек за кусочком отрывалось всё это "хорошее" и улетало куда-то очень далеко. В щели, в окошке с нелепой решеткой он видел деревья и небо, вспоминал, как сильно желал попасть на сушу вначале, как сильно хотел век больше не видеть этого пиратского капитана и его людей. Дилюк попал на сушу, больше вряд ли когда-нибудь увидит Кэйю, Розарию, Бенни, но падать наземь и целовать песок уже не хотелось. Хотелось побыстрее убежать обратно. Дилюк лязгал цепями и до крови сдирал с пальцев заусенцы. Ему было холодно и сыро, и он не знал, что дальше будет ещё сырее и холоднее. Он был один, он был самым маленьким человеком на тысячи тысяч миль, и, будучи маленьким, ему хотелось стать ещё меньше, скукожиться до пылинки и исчезнуть, вылететь вместе с кусочками "хорошего" куда-то на свободу, ведь ветер и небо для пылинок были тем же самым, чем для людей было море. Море Дилюк так и не полюбил, но научился уважать. Когда его бросили в ту самую темницу, в которой было и холоднее, и сырее, Дилюк стал сочинять памфлет, который продекламирует перед повешением, хотя делать это было сложно: кроме него "предателей", пойманных Лоуренса и, набиралось достаточно. Все ждали казни, все молча встретили его, дав место на полу. Уставшие равнодушные взгляды не дали ему свернуться калачиком. Кто-то его узнал, подошёл и тихо прошептал: мы думали, вас убили. Дилюк хмыкнул. Маленькая бойница над каменной бочкой людей пропускала свет строго по расписанию и собственной воле. В темнице он продолжил петь себе под нос, и никто не подходил к нему, исхудавшему, пьяному от усталости и чего-то ещё, не садился рядом и не ворчал, нагло утыкаясь макушкой в плечо. И он не мог никого укрыть камзолом и, грустно вздохнув, отнести в каюту. Дилюк не плакал. Он все ещё был упрямым и наглым, сохранить "лицо" было вопросом жизни и тех, кто ходил от стены к стене, словно оживший мертвец. Он, благородно задирая вялый, тусклый взгляд к потолку, готовился к этому моменту, к задорному, жёсткому трепету солдатских барабанчиков, которым окружат секунду, когда пол под его босыми ногами исчезнет. Когда он дернется вниз, хрустнет и закончится. Он мог думать об этом до тех самых пор, пока во время одного полудня его не подняли вместе со скрипом решетки. Люди в темнице были совершенно разные. Верующий старик, когда до казни остался день, скрючился у стены и шептал, сжав ладони перед собой. Он шептал о жизни после смерти, о грехах и всепрощении. Дилюку не нужно было всепрощение. Было бы лучше, если бы его наказали, привязав к рее на ночь, или выпороли на мачте. На старика шикали и ругались, но это все равно подействовало. Впервые за последнее время Дилюк испугался. За ними пришли к вечеру. От Черного Замка, чьи скаловые корни била морская пена, до Мондштадта было ночь езды в куцей повозке. Дилюк не вырывался, хотя тот гадкий звереныш, поселившийся в его грудной клетке, выл, визжал и скребся когтями, требуя выпустить его из солдатских локтей. Его повесят, на него наденут петлю, прочитают приговор, - мерзкий, скомканный, неправдивый приговор, - и оторвут голову от шеи. Вряд ли Шуберт смилуется и повесит его только за пиратство, Дилюк был бы к этому больше готов. В конце концов, веревка из пеньки была частой гостьей шуток в их трюме. Кибитка остановилась, последняя в его жизни поездка завершилась на мощеной площади ранним утром. Их выстроили вряд, и Дилюк в этом ряду слился с серым и рваным, понурив голову и скрыв лицо тяжёлыми волосами - то, на что рассчитывал Лоуренс; никто не мог предугадать, как поведут себя люди, если увидят дворянина, которого они привезли на казнь. Солдаты поноси́ли их за ватные ноги, которые заплетались, а он ничего не мог ответить, потому что чем ближе к свету, тем сильнее становился страх. Тем сильнее выл его гадкий звереныш. Тем сильнее ему хотелось, чтобы кто-нибудь сейчас подержал его за руку. Было достаточно просто знать, что в темнице сидит кто-то, кто будет выть так же сильно, когда его, Дилюка, не станет. Таких не было. По крайней мере, рядом. Он попытался поднять руки, чтобы закрыть лицо от слепящего солнца, но сделать этого не позволили. Дилюк шел по мощеной гальке, опустив голову, и не мог найти силы, чтобы ее поднять, когда под барабанный бой оглашали приговор тем, кому не повезло выстроиться впереди, и от этого было так мерзко на душе, что Дилюку хотелось завыть и от досады порвать всю площадь. Он вспоминал, пока его вели, родной Мондштадт, замок, по которому они вместе с Джинн носились, когда были маленькими, в котором прятались от Фредерики и визжали от восторга, когда их ловил кто-то из слуг. Дилюк судорожно вздохнул. Ему придется поверить, что картинки, без которых он уже не может жить, скоро закончатся. Никто не спасёт, не придет и не вытащит из петли. Дилюк до последнего отказывался признавать, как сильно трясутся ноги, как дрожат губы и как воздуха с каждой ступенькой вверх становится все меньше и меньше. Он ни разу не посмотрел на виселицу, но дерзнул посмотреть в глаза висельнику. Тот вздрогнул. Наверное, он лишь в своих глазах выглядит трусом, напуганным до полусмерти мальчишкой, чьи ноги еле плетутся по деревянному помосту. Рябой мужик, поспешивший толкнуть его к своему квадрату, явно видел что-то другое. Дилюк замер и поднял голову. Он стоял на помосте, слева и справа от которого собрались бравые мондштадтские камзолы, чьи барабанчики готовились с кровожадным задором провожать его пятки. Он осмотрел толпу. Та смотрела на них, на очередную тройку из очереди, как на что-то обыденное. Дилюк не был каким-нибудь известным пиратом, на чью казнь наверняка бы продавали билеты из-под полы, чья казнь была бы выделена словом "Гала". Толпа смотрела. Этого было достаточно. Они не знали, наверное, эти простые люди, как реагировать на монотонный гундеж, который вязал их обвинения. Убийство, покушение на убийство, бунтарство, пиратство и разбой, хищение имущества. Он зажмурился, сильно укусил губу и часто задышал, когда на плечи ему заботливо накинули петлю. Гнусный трусливый звереныш пытался выбраться из своего тела, кусал пальцы и сдирал с них кожу, сжимал пальцы ног на нестойкой деревянной платформе, сжимал легкие, раздирал их и не давал горлу пустить по трубкам воздух. Он ощущал горечь и жар в голове, в теле, и лишь молился, чтобы не упасть от слабости и страха. Умирать было страшно. Осознавать, что это случится вот-вот, тоже. Это было, пожалуй, здорово. Ему повезло больше, чем многим, потому что Дилюк всё-таки смог почувствовать что-то, отчего в душе все вертелось волчком от восторга. Счастье, наверное. Свободу. Влюбленность. Тепло. Сейчас этого не было, было мокрое, холодное и вязкое. Его всё-таки хватило на улыбку. Дилюк глубоко вздохнул и шумно выдохнул, поджав губы. А потом в относительной тишине гулящей толпы над площадью прогрохотал ряд пушечных выстрелов. Объявлявший приговор белый парик дёрнул головой, когда на помост вскочил совсем юный солдат, который бежал, кажется, с самой пристани. – Они захватили "Королеву Амос"! "Королева Амос", да. Дилюк слышал что-то, пока сидел в темнице. Лоуренсы хотели показать свою силу и роскошь, а потому к докам в какой-то момент приплыла их прекрасная "Амос". Вычурная безвкусица была такими силами втиснута в мондштадтские воды, что все, кто хоть немного разбирался в мореплавании, насмехались над решившейся на эту глупость знатью. Ее небольшое вооружение разносило сейчас мондштадтские доки, от которых до их площади было не так уж и много миль, как могло показаться. По безликой толпе пробежала паника и непонимание, что это такое и чем грозит, однако все понимали: так быть не должно. Охранявшие их солдаты тревожно замотали головами, пока все не поняли: из маленьких улочек, текущих к площади, к ней же бежали те, кому не посчастливилось в этот момент выйти на улицу. По тонким мощеным ручейкам на площадь ворвалась паника, крики и свистящие звуки выстрелов. Забывшийся Дилюк дернулся, чтобы посмотреть, что происходит позади него, однако получил пинком по спине, едва успел удержаться на ногах, чтобы пенька не врезалась в шею. Это отрезвило, сбило только вернувшуюся спесь, а оттого сильно обожгло: Дилюк не мог ничего не делать тогда, когда ему буквально под нос подсовывали шанс. Краем глаза он заметил, как побежавший к рычагу палач дернулся, драматично раскинув руки, и упал вперед, пролетев лишь в паре дюймов от того, чтобы задеть своей тушей рычаг и отправить их на тот свет. Потом он услышал скрип половиц, а уже в следующий момент почувствовал щекой горячую ткань. Его притянуло, прижало к себе и зашептало прямо в волосы, в голову, в сердце: – Первый раз всегда страшно, Огонёк. Дилюк судорожно поднял глаза. Кэйа смотрел на него. Он не улыбался, но в единственном глазу плясали огоньки. Он смотрел на Дилюка несколько секунд, а потом резко, не спрашивая, прижал к себе, к груди, сцепив на спине руки, сжав их, и Дилюк неожиданно рассыпался, распался, вновь подкосился в ногах. Кэйа держал. А ещё он нагнулся к его лицу, не дав все осмыслить, и впился в губы, зажмурив глаза так, будто сам был несмышленым мальчишкой. Снова Дилюка заполнил тяжёлый пряный запах, закрыло горизонт пушистой косой и шляпой, этой глупой романтичной треуголкой с перьями. Он вцепился в рукава тёмного камзола и дрожал, шел волной от такого долгожданного и одновременно неожиданного поцелуя. Кэйа целовал, отрывался и вновь целовал, кусал нижнюю губу и тут же заглаживал этот мимолётный порыв, пока вокруг свистели пули, лязгали мечи и кричали люди, - Дилюку даже показалось, что он слышит знакомый голос Джинн, - но все это было так незначительно, так мелко, что читалось разве как галька, о которую бились морские волны. И Дилюку стало так горячо и радостно, что он совсем не замечал катящихся по своим щекам слёз; он, ни разу доселе не целовавшийся всерьёз, цеплялся за Кэйю и его губы и силился показать ему все то, о чем трусил признаться ещё на корабле. – Какой же ты... - сверху зашипели, сжав сильнее на голове руку с оттопыренными пальцами, когда Кэйа разорвал поцелуй. Дилюк уткнулся в грудь и тяжело сопел от накатившейся горечи. - Я же говорил - не вставай грудью на чёртову пушку! Кэйа испугался, этот грозный, высокий, мощный человек, который вполне оправдывал все легенды и на чью казнь наверняка бы продавали из-под полы билеты. От этого силы в ногах у Дилюка оказалось ещё меньше, а потом Кэйа убрал руки, зашипела в ножнах сабля, и он почувствовал, как по спине вторым позвоночником упала веревка. Дилюк судорожно втянул так много воздуха, как только был способен. Воздух был другим и вернул его в реальность, немного грубо вырвав из горячих объятий. Дилюк шмыгнул и вытер грязным кулаком слезы. Кэйа тоже оживился: он отвёл край камзола и вытащил ещё одну шпагу, ту самую, с отломанной гардой, с которой он шел на абордаж. – Не теряй больше, - он улыбался, смотря на Дилюка с теплом и все ещё дрожащей тревогой. - И сам. Сам больше не теряйся. Он никак не мог отпустить руку Дилюка, и тому это казалось крайне странным, хотя сам себя он бы с удовольствием сейчас ударил по лицу: все его догадки о, прости-господи, взаимном, оказались правдой, и этот пират не просто влюбил его в себя, но и влюбился сам? Дилюк огляделся: вокруг их помоста, с которого уже давно сбежали остальные преступники, бегали солдаты, городские жители и знакомые лица с цветастыми тряпками и блестящими красными носами. Дилюк нахмурился, повернулся к Кэйе. Тот улыбался – Но... Как вы узнали, куда надо плыть? – Ну как же, - Кэйа взял его за руку и потянул прочь с помоста. - Моряковое чутье! Ладно, ладно, - он увидел знакомый прищур и рассмеялся. - Мы подобрали твою подругу, и та обо всем нам рассказала. – Джинн?! Она жива? Словно в ответ, на другом конце площади прогремел ее голос. Дилюк обернулся. Джинн стояла на балконе одного из домов, в который ворвалась в суматохе, и использовала его как постамент, с которого сейчас, подняв вверх шпагу, торжественно орала, призывая мондштадтцев вновь подняться против аристократии. Картинка была красивая. Скорее всего, позднее он закажет картину в подарок Джинн, если им обоим удастся и выжить, и победить. Ещё никогда Дилюк не ощущал себя столь уверенно и свободно; наверное, так случается, когда от надежды не остаётся ровным счётом ничего, а потом ее возвращают вместе с наглым и резким поцелуем. – Ну, - фыркнул Кэйа. Дилюк повернулся к нему. - Иди давай. Они же думают, что тебя убили. Ты что, зря Розу довел в гостинице своими разговорами о "свободе"? - он улыбнулся, хотя было видно, как сильно ему не хочется отпускать Дилюка. И Дилюк нерешительно топтался на месте, сжимая шпагу. - Давай, иди уже! Я тебя найду, уж в этом не сомневайся! И Дилюк рванулся к тому самому зданию, где орала Джинн. На первом этаже там располагалось ателье, а верхние были отданы под жилье. Завидев его, солдаты и Джинн вновь взревели и взорвались кроваво-красным восторгом, и его быстро втащили к наверх, поставили рядом. И он тоже кричал что-то воодушевленно, и сам был частью того, что Джинн закажет ему в подарок, если им обоим удастся пережить этот день. Заметившие свою принцессу и того, кого считали убитым, люди воспряли духом; они стали гонять оставшихся верных Лоуренсам, искали их всех, искали и судей, и банкиров, и тех, кого нашли, тащили в то самое здание, где связывали, чтобы впоследствии предать правосудию. Они не сразу заметили, что сама чета Лоуренсов успела скрыться и теперь мчалась по лесам куда-то прочь от города, к своим замкам и деревням. Переворот против переворота забурлил и заискрился, и в этих кровавых красках прибывшие пираты смешались, растворились и смогли ускользнуть от праведного гнева граждан. К вечеру буря стала затихать. Джинн проводила кибитку с предателями, которая везла бы их в то самое сырое и затхлое, в котором недавно сидел Дилюк, и изъявила желание спуститься к докам, оценить ущерб; все были настолько возбуждены событиями прошедшего дня, что посчитали захват "Королевы Амос" в заслуги взбунтовавшихся против Лоуренсов стражников. Дилюка Джинн прихватила с собой, и по дороге рассказала, что произошло в море и каков был план. – Мы прибываем на рыбацких лодках к докам, с восточной части, туда, где стоит этот корабль. Сэр Альберих и его люди... Что ты улыбаешься? - грозно прохрипела она, увидев лицо Дилюка. Он помотал головой. Оба были грязные, уставшие и изрядно побитые, и дурачиться им совсем не хотелось, хотя то, с каким тихим уважением это "Сэр Альберих" сорвалось с ее губ, Дилюка всё-таки позабавило. - Захватывают "Королеву Амос" заряжают пушки и стреляют по докам. – Ты позволила пиратам разрушить доки Мондштадта? Джинн фыркнула. – Это было стратегически необходимо: так мы отвлекли внимание местной стражи. Это... - она замерла, хмурилась и расслабляла брови, думала: стоит ли проговаривать это вслух. Решила всё-таки сказать, понизив голос и представив все будто бы просто рассуждениями себе под нос. – Было впечатляюще. Он умудрился проникнуть на корабль без единого шума, а предположения, которые он сделал касаемо расставленного караула, оказались верны. Дилюк почувствовал неожиданную гордость за свору морских разбойников. – А потом пираты вошли в город. – Погоди, так ты обставила все, как простой пиратский разбой, пока сама... – Двинулась к центру. Суматоха сыграла мне на руку, хотя ринуться в центр города, надеясь лишь на себя да на пару вооруженных головорезов, конечно, было крайне опрометчиво... Да не смотри ты так на меня! Дилюк удивлённо поднял брови. Он и подумать не мог, что Джинн позволит тем, за чьими головами была готова охотиться, так вольно проникнуть в город. Он понял: Джинн позволила ограбить Мондштадт в обмен на свое возвращение. Дилюк хмыкнул. Они остановились. Вместе с Джинн и парой солдат они проходили по темнеющим в сумеречном воздухе улочкам, разбитым стеклам и покосившимся вывескам, скрипевшим над их головами. Запах рыбы и выпивки смешивался с запахом пороха. Джинн говорила о том, как много им предстоит работы, хотя мятеж удалось подавить довольно скоро, и Лоуренсы довольно быстро отступили; никто не мог гарантировать, что они не явятся вновь со сворой наемников. – Кстати, о Лоуренсах, - Дилюк нагнал ее и повернулся. – Что будет с Эолой? – С Эолой? Она получит неприкосновенность. Конечно, от реакции простых людей ее это вряд ли убережет, но с этим мы тоже что-нибудь сделаем. – Понятно. А, Джинн. Можно еще вопрос? – Да? – Что с моим приговором? – улыбнулся Дилюк. Джинн вопросительно посмотрела на него, а он пожал плечами. - Бунтарство, разбой, покушение на убийство, убийство… Джинн усмехнулась. – Оправдан. Приказ Королевы. Хотя насчёт разбоя и пиратства мы, конечно же, еще с тобой поговорим. Они прошли до самого конца переулка, который упирался в небольшой старый пирс – к нему было пришвартовано несколько шлюпок, а рядом стояли, собравшись в кучку, люди, даже в сумеречной темноте блестевшие драгоценными камнями, саблями и цветастыми тряпками. В груди у Дилюка что-то задорно подскочило к горлу; он едва сдержался, чтобы не ринуться, подобно мальчишке, к ним. Рядом шла Джинн. Надо было сдерживаться. Пираты встретили их обоих тепло. Беннет врезался в него, крепко обняв, разревелся. Дилюк смеялся и трепал ему волосы, когда ему самому на плечи положил руки капитан. Дилюк поднял на него глаза. Улыбался Кэйа устало и нежно, потом, углядев что-то, вдруг нахмурился и прохрипел. – Я же сказал тебе, сними этот чертов галстук! Дилюк вздрогнул и быстро стянул через волосы оставшуюся петлю. От взгляда на нее в ногах тут же потерялась стойкость, он сглотнул, а Кэйа рассмеялся. – Эй, а отдай ее мне? На удачу. – На удачу?! – Да. Петля, в которой пирата повесили – к удаче. От слов пирата флер нежности почти сразу же выветрился. Дилюк посмотрел на него широко открытыми глазами. – М-меня не повесили! - Сэр Альберих, можно вас на пару слов? – Джинн подняла руку, призывая к себе. Кэйа похлопал его по плечу и отошел вместе с Ее Высочеством, а к Дилюку подошли остальные. Он счастливо улыбнулся, вновь увидев знакомые лица, и даже Аякс не казался ему таким противным и заносчивым, улыбнувшись ему в ответ. Дилюк отвечал на расспросы и подбадривания, но в следующий момент окружившие его товарищи замерли и сделали незаметно шаг назад, даже Бенни отлип и предусмотрительно отошел. Дилюк даже не успел почувствовать недоумение, как тут же получил сильный подзатыльник. – Ты должен мне две пули, понял? И больше даже не думай лезть к моим пушкам, засранец ты этакий! – Дилюк что-то возмущенно проскулил, поворачиваясь к Розарии. Она кивнула на капитана, стоящего у него за спиной. – И что он в тебе нашел, понять не могу. Помнится, ради одной сумерской девицы мы топтали джунгли в поисках какой-то зачарованной стекляшки, но участвовать в целом перевороте и помогать законному монарху вернуться домой… - она замолчала, а потом с силой хлопнула его по плечу. – Рада, что мы успели. А то хватит с меня повешенных. – Кстати, о повешенных, - Дилюк тоже осторожно повернулся к Кэйе и Джинн. Пират слушал ее с той же самой лисьей ухмылкой, а она с осторожностью, силясь смотреть ему в лицо, что-то говорила. – А что за история о том, как нашего капитана повесили, но он воскрес? – Какая это?.. А, - Розария посмотрела ему за плечо – убедилась, что их не подслушивают. – Есть такая. Грозному капитану Кэйе Альбериху раз сломало шею, а через несколько месяцев он же прибыл в порт набирать себе команду. Ты знаешь, как много желающих было тогда попасть к бессмертному-то капитану? – фыркнула она. Дилюк недоверчиво скосил левую бровь, и Роза тяжело вздохнула. – А тебе правду надо, да? Ну, слушай. Лет пять назад в Петрикоре – это городок на побережье Фонтейна – тамошний губернатор поймал Кэйю у себя в резиденции. В гостевой спальне. Со своей дочерью, подробности сам себе представляй. И сразу же кинул в темницу, намереваясь повесить на следующий же день. Ну, и Кэйа, конечно же, решил напиться чуть ли не вусмерть со своими сокамерниками, в последний раз все-таки. Уж не знаю, откуда в фонтейнских каталажках так много пойла, но разнесло их всех знатно. Ну, напились мужики, и что им делать остается? Начали в карты играть. И наш бравый капитан проиграл все свои тряпки, от шляпы до сапог. Победитель это все напялил сразу же – сколько раз за жизнь тебе выпадает шанс капитанский камзол заиметь? Так они и задрыхли. А на следующий день стражники зашли в камеру и забрали того, кто, по их мнению, больше на пирата похож. И повесили. - Розария замолчала. Дилюк тяжело вздохнул, вновь посмотрел себе за плечо. – Я тогда с его ребятами и кораблем где-то к северу была. Как узнали, что нашего капитана повесили, так и прибыли к Петрикору, отомстить, тело забрать. Тело не нашли, город разграбили. Отправляемся помянуть, отплываем, а на третий день один из матросов мне бунт устраивает – взбирается на мачту и кричит, что я их недокармливаю. И улыбается, зараза, так нагло, как только один чёрт улыбаться может. – М-да… - только и смог выдавить Дилюк. Хмурая от воспоминаний Розария покосилась на него. – Чего «м-да»? Я ему тогда чуть пулю в лоб не пустила, - мрачно проворчала она. Дилюк подумал, что на ее месте сделал бы то же самое. Он еще раз посмотрел на Джинн, которая и рассказала ему эту легенду, и подумал, что правду ей лучше не знать. Он давно не видел в ней столько живого энтузиазма и радости, сколько рисовал на ее лице разговор с Кэйей Альберихом. Частично Дилюк понимал, частично – нет. Но, когда они закончили, когда повернулись к остальным и когда капитан приказал погружаться в лодки, на его плечи словно кто-то внезапно накинул тяжелое осознание: он не сможет отправиться с ними. Не сейчас. Нужно короновать Джинн, нужно возобновить отношения с торговыми компаниями соседей, нужно что-то сделать с Лоуренсами и морской территорией, нужно… нужно много чего сделать. И ему, как потомку Рагнвиндров, семьи, наиболее приближенной и верной короне, совсем не к месту было бы сорваться вместе с шайкой пиратов и пуститься в разбой. Так говорил ему разум; сердце вторило о другом. В шуме разбойников, грузивших шлюпки награбленным добром, и скрипа зубов Джинн, которая позволяла им это делать исключительно из договора с капитаном, Дилюк стоял и старался не дышать. Он так долго хотел попасть домой, что забыл, как он, этот дом, ощущается. Зато прекрасно помнил, как ощущается накинутый на плечи капитанский камзол, зудящая боль от проколотого уха и горячий, страстный, жесткий поцелуй, в котором он почти растворился. Он поднял голову, когда капитан закрыл собой горизонт. Он очень правдоподобно изображал недовольство, вперившись руками в бока и сведя кустистые брови к переносице. – Поблагодари свою принцессу и ее острый язык. Вы, небось, с ней вместе росли, да? – фыркнул он и, увидев вопросительный взгляд, громко заявил. – Её Высочество потребовала от нас забрать ее сестрицу и привезти сюда. Как будто мы каперы какие-то. Я что, похож на капитана пассажирского судна? – закатил глаза капитан. Дилюк ухватился за его слова. – Кстати, а почему бы тебе не стать капером? – Мне-то? – Капитан бросил задумчивый взгляд в сторону морского горизонта. Дилюк, конечно же, знал ответ. И о причине он тоже догадывался, и от этого на душе становилось кисло – осознавать, что он был такой же сумерской девицей, ради которой Кэйа искал какую-то зачарованную стекляшку, тогда как Кэйа для Дилюка был один. Он все равно попытался зацепиться за хрупкий, невесомый шанс. – Пойми, Огонёк. Каперство – это… не то. Я не хочу кому-то прислуживаться и, как какая-то псина, бежать, когда скажут «фас», - он посмотрел на Дилюка, читал его горечь, и взгляд этот стал неожиданно теплым, даже горячим: Дилюк замер, когда Кэйа резко нагнулся к его уху и прошептал, обдал горячими словами. – Только если вы не скажете «фас». Дилюково нутро дернулось и сжалось, а легкие раскалили воздух. Пират издевался, это было понятно по его ухмылке, понятно Дилюку и его голове, но остальное тело клюнуло, купилось на такой дешевый, издевающийся флирт. Дилюк шумно втянул воздух и аккуратно отошел на пару шагов. Кэйа улыбался. – Мы встретимся, Огонёк. Обязательно встретимся. Быть может, ты будешь зачитывать мне мой смертный приговор, а? Не думаю, что благосклонность Джинн к нашему брату будет длиться вечно. Он вернул те пару шагов, на которые Дилюк их разделил, взял его лицо в руки и легко поцеловал в лоб. Дилюк поджал губы. По его взгляду было ясно, что нужно было явно другое, явно сильнее и пламеннее. И немного ниже, чем его лоб. Кэйа рассмеялся. Ему хотелось прильнуть к капитану, к его камзолу, как Беннет полчаса назад пильнул к нему самому. Беннет тоже отплывал. Он вырос, этот белобрысый мальчишка, с которым Дилюк после ужина рассматривал карты, который, когда их схватили, отдал ему свою краюшку хлеба. Который тоже нашел себе новый дом, но, в отличие от Дилюка, именитой фамилии у него не было. Отправиться Бенни мог куда угодно. Дилюк был упрямым, а после того, как попал к пиратам, стал еще упрямее. Поэтому и сейчас он не мог позволить себе смотреть, как пираты плывут к своему кораблю. Дилюк резко развернулся и пошел от пирса прочь, широким шагом стуча по доскам. Он подошел к Джинн, стараясь лишний раз не глядеть по сторонам и не оборачиваться. Ведь, если ты не обернулся для того, чтобы попрощаться, значит, и не прощался вовсе. Значит, что кусочек чего-то важного и теплого остался с тобой, и его ты обязательно вернешь. Джинн похлопала его по плечу и зевнула. Она - его королева. Нужно продумать коронацию, нужно так много всего сделать, и понимание количества дел вдохновляло тем, что с завтрашнего утра ему просто будет некогда грустить и сожалеть. С завтрашнего дня его горизонт озарится совершенно новыми заботами и делами, и попытается оставить в прошлом суровый соленый привкус и хитрый прищур.