***
Перед тем как выйти из такси, Куроо нахлобучивает на голову Кенмы капюшон и солнцезащитные очки, хотя погода стоит пасмурная. Небо простуженно кутается в тучи, иногда вычихивая короткий моросящий дождь, но Куроо настаивает на маскировке, ведь никто не должен знать, что они ходили сюда. Он даже отказывается от фотографа и называет владельцу студии чужое имя, шпион херов. В итоге они стоят посреди декораций совершенно одни. Со всех сторон их окружают половинчатые комнаты, будто сцены, вырванные из контекста. Искусственный песок и зелёный экран вместо моря и неба. Тщательно выстроенный хаос вечеринки. Барная стойка. Столик в кафе. Палатка на резиновой траве. — Идиотизм, — комментирует Кенма. Со вчерашнего дня он чувствует себя марионеткой в руках Куроо, и теперь его шарнирную тушку запихнули в кукольный дом. Если бы ему выдали сценарий с расписанными репликами, он мог бы стать хотя бы актёром, но нет, он лишь безмолвная игрушка на верёвочках. Носок с глазами-пуговицами на чужой руке. — Хотя бы попробуй повеселиться, — советует Куроо. Через его руку перекинуты дюжина штанов и рубашек — все выглаженные, натянутые на вешалки, некоторые запакованы в пластиковые чехлы. Свою кучу Кенма волочит в чёрном мусорном мешке. Если бы существовал прибор для измерения энтузиазма, он бы зашкалил, едва оказавшись рядом с Куроо. Рядом с Кенмой он бы попросту перестал существовать. Произошёл бы системный сбой: концепция измеряемого понятия не обнаружена. Кенма не хочет пробовать веселиться. Он вообще ничего не хочет пробовать. Он хочет домой — в ту версию дома, в которой не было поющих рыб и коллекции брендовых туфель. — У нас три часа, чтобы отснять материал в двенадцати разных тематиках: «Зимний отдых», «Летний отдых», «Вечеринка», «Первое свидание», «Поход»… — Нет такой вселенной, в которой кому-то удалось бы затащить меня в поход, — замечает Кенма. — Кому-то — нет. А твоему любимому бойфренду, — тут он складывает руки на груди, будто только что получил признание в чувствах, — ещё как. Кстати, я советую тебе всё-таки ознакомиться с легендой, которую я подготовил. Там расписаны основные значимые события прошлого года: как мы познакомились, как ты впервые меня поцеловал, как я соблазнил тебя и… — Такой вселенной тоже не существует, — прерывает его Кенма, кривясь от одной мысли обо всех тех ужасах, которые Куроо перечислил. — Я бы в жизни не стал первым тебя целовать. Фу. На секунду лицо Куроо разрезает улыбка — мгновенная и изломленная, как молния на ночном небе, и так же быстро исчезает. Он снова глянцевый и плоский, как журнальный разворот. Достаёт телефон и замирает, готовясь делать пометки. — Хорошо. Внесём правки. Предлагай свой вариант. — Что? — Кенма неуютно дёргает плечами. Железные зубья капкана скребут рёбра, и он обнимает их, оставляя мешок со шмотьём валяться у ног. — Опиши, как, по-твоему, это случилось. Наше знакомство. Наш первый поцелуй. Наш первый секс. Кенме хочется заткнуть его рот, чтобы больше не говорил таких мерзостей. Вырвать его язык. Залить формалином и отнести в музей ужасов. Всё, что Куроо произносит, хуже самых непечатных ругательств. Таких слов вообще не должно существовать. — Ладно, — прищурив глаза, принимает вызов Кенма. — Что там у тебя в пункте про знакомство? — Учитывая наличие общих друзей, наиболее вероятным стечением обстоятельств была бы встреча на дне рождения одного из них, — говорит Куроо, снова включая режим аналитика. Кроме этого режима у него есть ещё два: флиртующий мудила и домохозяюшка. — Я выбрал Бокуто, поскольку для него подобные вечеринки наиболее характерны. — С чего бы Бокуто приглашать меня на свой день рождения? — с подозрением спрашивает Кенма. Ему надоедает стоять столбом в центре студии, и он направляется к уютному на вид плетёному креслу, подвешенному к потолку. Но забравшись в него, Кенма понимает, что оно создано не для удобства, а для имитации удобства, как всё здесь спроектировано для имитации счастья. — С того, что ты лучший друг его парня, конечно же, — Куроо тоже подходит ближе и начинает возиться с фотоаппаратом на треножнике. — Там тебя очаровала моя улыбка и семь «Кровавых Мэри», которые я тебе намешал. Когда все начали расходиться, мы отправились бродить по ночному Токио, разговаривая о жизни, вселенной и вообще. Под утро мы устали и немного замёрзли, так что я купил нам билеты на последний ряд в единственном открытом кинотеатре. Это был ночной марафон фильмов Кубрика, и ты заснул на моём плече к середине «Сияния», не обращая внимания на крики ужасов с экрана. Мне не хотелось тебя будить, так что мы просидели до конца титров и вышли из кинотеатра на рассвете. На тебе была моя куртка, и я тактично сделал вид, что забыл её забрать, а ты — что не заметил, как ушёл в ней. Разумеется, это лишь для того, чтобы был повод написать мне вечером и назначить новое свидание. Ну как, достаточно романтично? — Омерзительно, — кривится Кенма, отталкиваясь ногой от пола, чтобы раскачать своё кресло. — И совершенно неправдоподобно. — Почему нет? — Куроо заканчивает настраивать фотик, делает пару снимков на пробу, чему-то лыбится, глядя на экран. Кенма прокашливается и расставляет пальцы, готовясь их загибать. — Во-первых, я бы не пошёл на вечеринку к Бокуто, даже если бы альтернативой была долгая и мучительная смерть. Во-вторых, я не пью «Кровавую Мэри», там томатный сок, а его придумал дьявол. В-третьих, если я напиваюсь, то вырубаюсь на ближайшей подходящей поверхности, а не иду гулять. В-четвёртых, я бы не заснул на «Сиянии», потому что это один из лучших фильмов в мире. В-пятых, если бы мне удалось спиздить куртку какого-то лошка, я бы ни за что не вернул её. Я бы игнорировал твои сообщения, а при встрече сделал бы вид, что не знаю тебя, потому что ворованная куртка — куда более привлекательный трофей, чем ты. Кенма надеется, что ему удалось обидеть Куроо хоть немного, но тот лишь смеётся, помечая что-то в телефоне. Бесит. — К тому же, — едко добавляет Кенма, — вся твоя история — сопливое клише. В жизни так не бывает. — Критикуешь — предлагай, — пожимает плечами Куроо, разваливаясь на диване напротив. — Окей. Я нашёл тебя на свалке и притащил домой, потому что решил, что твоих запчастей хватит, чтобы починить тостер. — У тебя нет тостера. — Я был вынужден его выкинуть, потому что даже на это ты не сгодился. Но мне было лень нести тебя обратно, так что пришлось оставить. Конец. Куроо делает вид, что раздумывает. — Оставляем мою версию. День рождения Бокуто, три «Пина колады», на «Сиянии» ты не спал, а куртку унёс я. Замечания? — Да похуй, — фыркает Кенма, расковыривая подсохшую корочку ранки на пальце. — Прекрасно, — отзывается Куроо маслянисто и текуче. Его голос можно цедить на сковородку, чтобы не подгорало. И всё равно, сука, подгорит. — Далее. Наш первый поцелуй. — Не было такого, — мгновенно вставляет Кенма, пока не стало слишком поздно. Пока Куроо в подробностях не расписал то, чего никак не могло случиться. — Хочешь сказать, мы встречаемся год и ни разу не целовались? — У нас высокие отношения. У меня целибат. У тебя герпес. Не ебу, короче, но такого не было. — Вообще-то, — вворачивает Куроо, как вворачивают под рёбра заточку. Как выкручивают суставы, как штопор крошит пробку, потому что начатую бутылку никто не намеревается закрывать, — это случилось на втором нашем свидании и было до трогательного неловко. Я наклонился, чтобы шепнуть, что у тебя расстёгнута ширинка, а ты подумал, что я собираюсь тебя поцеловать, и сделал это первым. — Меня сейчас вырвет. — Есть предложения получше? — Да. Я пошёл топиться, а ты сделал мне искусственное дыхание. — Или, — Куроо мечтательно прикрывает глаза, — был дождь, и нам пришлось ютиться под одним зонтом, хотя у тебя в рюкзаке был второй, но ты молчал. Капли барабанили над нами, в воздухе пахло озоном и мокрым асфальтом, время замерло, и казалось, что мира не существует за пределами нашего уютного островка… — В какой слащавой порнухе ты это высмотрел? — Кенма вытаскивает из-под задницы подушку и швыряет в Куроо, потому что херню несёт и не стыдится. — Сгенерируй что-нибудь адекватное. Куроо ловит подушку и прижимает к себе, обнимая и устраивая на ней подбородок. Выглядит он при этом до того отвратно, что Кенме хочется отвернуться, но он не может. Это как мёртвая тушка на дороге. Кошка, размазанная кровавой кашей по асфальту: кишки наружу, мозги комковатым слоем повторяют след шин, расплющенный хвост отдельно от тела. Мерзко до дрожи, страшно хтонически, но ты смотришь, и смотришь, и смотришь, потому что не в силах противиться деструктивному человеческому началу. Тяга к Танатосу, о которой писали философы, тяга к смерти, тяга к бездонному ужасу. Вот на что похож Куроо Тецуро с подушкой в руках. Придушить бы его да не мучиться… — Что-то мне подсказывает, что ни один мой сценарий не придётся тебе по вкусу, — с ухмылочкой своей вышлифованной тянет он. — Так что давай ты сам. Почему-то Кенме кажется, что таков и был изначальный план. Что Куроо выдумал все эти банальные гадости с самым коварным мотивом из всех: заставить Кенму описывать их первый поцелуй. Ну уж нет. Кенма не доставит ему такого удовольствия. Он корчит самую безразличную рожу и говорит: — Я был бухим и полез к тебе сосаться, потому что перепутал тебя с бутылкой винища. Куроо что-то печатает и кивает. — Что ж, пожалуй, обыденность и отсутствие романтики может сыграть нам на руку. В конце концов, не всем быть Бокуто с Акааши. — В смысле? Куроо вздёргивает брови, и искреннее удивление делает его чуть более похожим на человека. — Ты не знаешь? Бокуто обожает эту историю. Рассказывает при каждом удобном случае. Кенма не уверен, что хочет слушать эту сопливую сказку, но решает воспользоваться возможностью свернуть со скользкой темы и жестом велит Куроо продолжать. — Бо рекламировал мультитул на одной выставке, а Кейджи отправили писать об этом статью. Кенма кивает: с этой частью истории он знаком, но Акааши никогда не распространялся о подробностях. Он предпочитает хранить подобную информацию в себе. Рассортированной по контейнерам и в замороженном виде. Мальчик-холодильник. Мальчик-держитесь-подальше-от-моей-личной-жизни. — Кейджи несколько раз проходил мимо, но никак не решался познакомиться, так что Бокуто сказал что-то вроде: «Хэй-хэй, ты выглядишь как человек, которому необходим гаечный ключ "64 в 1"! Крайне полезная штуковина, в хозяйстве незаменима». Если ты знаком с Бо, то понимаешь, что никаких шансов отказаться от чудо-инструмента у Кейджи не было, — Куроо чуть смеётся, и этот короткий смех звучит как дом. Как всеобъемлющее понятие «возвращения». С такой же улыбкой моряки говорят о суше, а космонавты — о Земле. С такой улыбкой никто никогда не говорил о Кенме, он знает наверняка. — И когда наш юный журналист уже доставал купюры из кошелька, Бокуто состроил самую очаровательную моську, — Куроо пытается скопировать её, и Кенме хочется смять его лицо, как черновик, и выкинуть. — Он сказал: «О боже, извини, я совершенно забыл сказать! Мы не принимаем деньги», — Куроо театрально выдерживает паузу. — «Только поцелуи». Кенма закатывает глаза и фыркает, вспоминая, что Акааши тогда вернулся домой с целым ящиком гаечных ключей. С целым ящиком первых поцелуев. Шустрый малый. — Ну, а мы набухались и не нашли кандидатур получше, — резюмирует Кенма, подводя прозаический итог. — Я предпочту думать, что ты выпил, потому что слишком волновался в моём присутствии и боялся, что иначе тебе не хватит храбрости меня поцеловать, — говорит Куроо так, словно они обсуждают какое-то реальное событие. Не гипотезу, а аксиому. — Хуйня, — отмахивается Кенма. — Я нажрался, потому что иначе бы сдох с тобой от скуки. А после поцелуя пошёл блевать в толкан. — И я держал тебе волосы, — улыбается Куроо. — Не романтизируй. Кенма хочет добавить что-то ещё, но мысль прерывает вибрирующий в кармане телефон, и, глядя на экран, он чувствует сворачивающиеся внутри органы. Он ждал этого звонка. Со вчерашнего вечера ждал. Когда Акааши опубликовал статью. — Да, мам?.. — поднимает он трубку и нервно встаёт с кресла, отворачиваясь от Куроо. Смотреть на него сейчас было бы невыносимо. — Милый, ты ничего не хочешь нам с папой рассказать?..***
Кенма понятия не имеет, почему не говорит родителям правду. Так ведь было бы куда логичнее и проще. «Нет, мам, я не гей». «Нет, я не скрывал от вас своего парня целый год». «Это просто фарс. Выдумка. Афера». Но то, как его мама произносит: «Всё в порядке, малыш. Мы с папой тобой очень гордимся». То, как она действительно имеет это в виду. То, как воздушными шариками лопаются все его страхи, все его сомнения, как оседают резиновыми ошмётками все ночи, что он ещё подростком провёл в удушливой темноте своей комнаты, размышляя о том, как они отреагируют, если узнают. Как исказится лицо отца при осторожно брошенном: «Вообще-то, девушки меня не то чтобы привлекают». «Сорян, ребят, но за внуками — это не ко мне». «Ваш единственный сын играет за другую команду, и, кстати, я совсем не жду вас на трибунах, можете болеть за меня тихо и в тряпочку, а можете вообще не болеть». То, как папа берёт трубку и, неловко отсмеявшись, приглашает Куроо на ужин. То, как он спрашивает, что именно ему приготовить, есть ли аллергии, предпочитает ли он рыбу или, может быть, мясо. Всё это заставляет язык Кенмы приклеиться к нёбу. Одеревенеть, окаменеть, отсохнуть. Он лишь невнятно мычит в трубку, припаянный ногами к полу, и телефон обжигает щёку, плавясь в потной ладони. Он не может, он просто не может сказать им, что всё это ложь. Ведь тогда он больше никогда не найдёт в себе силы признаться им по-настоящему. Так что он скомканно прощается, ссылаясь на дела, и торопливо сбрасывает вызов. Сердце стучит в груди обрядовым барабаном, призывая нечистых духов, призывая силы, которым неоткуда больше взяться. Когда Кенма возвращается к Куроо, тот тактично делает вид, что ничего не случилось, и приходится задавить в себе проклюнувшееся чувство благодарности, свернуть шею зародышу эмпатии. То, что этот ублюдок один раз повёл себя терпимо, ещё не делает его меньшей сволочью. — Давай сделаем эти дебильные фотки и свалим отсюда, — бормочет Кенма, подхватывая с пола мешок с одеждой. Чем скорее они покинут эти фальшивые комнаты, тем скорее его отпустит ощущение негласного понимания — тоже фальшивого. Такого же фальшивого, как и всё, что они затеяли.