Агентство Куроо Тецуро по ликвидации пиар-катастроф

Куроо сломался. Если бы у Кенмы были чек и гарантия, на данном этапе он бы уже отнёс Куроо в ремонтную мастерскую или попытался оформить возврат. Если бы существовала горячая линия техпомощи, Кенма бы уже сделал звонок: «Здравствуйте. Мой Тецуро… Кхм, мой андроид Тецуро сломался. Да, я пробовал включить и выключить. Нет, я не хочу сбрасывать его до заводских настроек. Да, слишком много важной информации на внутреннем накопителе». Наверняка инструкция к нему лежит где-то в красной папке, но чего там только не лежит: расписанная по часам жизнь, счета за услуги, задокументированные доказательства всех теорий заговоров в мире, карта Земли обетованной, криптограммы Бейла и анатомический атлас снежного человека. Где-то среди неразгаданных тайн человечества затесалось и подробное руководство по использованию Куроо Тецуро, что-то вроде: «Избегать попадания в глаза, исключительно ручная стирка, не гладить». Даже если очень хочется — не гладить. Кенма сидит на краю дивана, обняв колени, и наблюдает за «нестабильной особью» вот уже около получаса. Весь журнальный столик перед ним усыпан бумагами, и если бы Кенма собственными глазами не видел, как множится, разрастаясь, этот хаос, то подумал бы, что кто-то просто вытряс ящик макулатуры в порыве драматичного жеста: «Я увольняюсь!» Куроо то потрошит неисчислимые папки, то стучит пальцами по клавиатуре, внося какие-то правки в расчёты на ноутбуке. У него даже есть для этого специальная программа, один взгляд на которую навевает агонический ужас. Смотреть на Куроо за работой сродни анатомическому театру: неприглядные внутренности капитализма обнажаются на хирургическом столе. Вот здесь, дорогие зрители, находится сердце бюрократии, также именуемое Microsofteus Excelus. Если приложить ухо к клавиатуре, можно услышать, как оно стучит. То, что Куроо сломался, стало очевидно не сразу. Сначала он не пришёл домой на тихий час, оставшись дремать в офисе, чтобы не терять времени. Потом он опоздал на ужин (который не состоялся, потому что Куроо его не приготовил), заявившись под вечер с горой документов. Всё происходящее уже достаточно выбивалось из общего ритма жизни, чтобы Кенма почуял неладное. Но главным доказательством неисправности послужило другое. Куроо его не замечал. А он всегда, всегда замечал Кенму, словно его внимание было оснащено автофокусом. Функцией распознавания лица. Как только Кенма оказывался в одной комнате с Куроо, то непременно становился центром… всего. Кенмацентрическая система мира и одна-единственная возможная орбита. Но сегодня Куроо даже на него не смотрел. Кенма неуютно ёрзает на месте, чувствуя странный голод, который не смогла утолить заказанная пицца, который не получилось затмить новой игрой. Этот голод не сосёт под ложечкой, но расползается по коже пустотой. Скапливается на языке молчанием. Кенме хочется его сплюнуть, или растереть, или вдавить в Куроо колким замечанием. Он пролистывает комментарии под их последним видео — «Рисую своего парня» — в надежде зацепиться за подсказку, идею, хоть что-то. Но все пишут лишь о том, какая они замечательная пара, и как трогательно Куроо старается, и как забавно Кенма — нет. Точно. Вот оно. — Эй, — вбрасывает Кенма осторожно. Пробует тишину ногой: выдержит ли его вес?.. Куроо не отзывается, увлечённый работой, и Кенма пихает его пяткой в плечо: — Я сказал: «Эй». — Да-да, я слушаю, — бормочет Куроо, не отрываясь от экрана, словно Кенма какой-то маловажный клиент, которого можно заткнуть безразличием. «Мы обязательно вам перезвоним». Животные инстинкты, полмиллиона лет тому назад шепнувшие бы: «Убей», теперь, эволюционировавшие и одомашненные, раздражённо предлагают: «Сбрось на пол какую-нибудь вазу. Переверни горшок с цветами. Мико-чан прожил счастливую фикусную жизнь и уже порядком подзадержался на этом свете». — Я заметил, что люди в комментах пишут, что я слишком зажатый и отстранённый, — говорит Кенма, потому что гордость не позволяет прохныкать: «Обрати на меня внимание!» — Что? — спустя полминуты отвечает Куроо. Заторможенная реакция — очередной признак технических неполадок. — А, забей. Такой твой образ прекрасно продаётся. Возможно, он прав, но единственный покупатель, который интересует Кенму, похоже, сорвался с крючка. — Я проявляю слишком мало инициативы. Они что-то подозревают, — настаивает Кенма, на ходу строча комментарий с фейкового аккаунта, подтверждающий его слова: «А Кодзукен точно влюблён в этого чувака? Как-то не похоже…» — Видишь? Куроо мельком бросает взгляд на комментарий. — Haters gonna hate, — пожимает плечами он. Иногда Кенме кажется, что создатели Куроо загрузили в него песни Тейлор Свифт, перепутав с папкой «Активная лексика». — Это всего лишь одно мнение. У него даже лайков нет. Кенма упрямо пишет ещё одно наполненное подозрениями послание: «Это квирбейтинг, Кодзукен хайпит на своих неправдоподобных отношениях». Подумав, он стирает «неправдоподобных». — Смотри, нас вот-вот раскусят, — настаивает Кенма, тыча Куроо в лицо очередным сфабрикованным доказательством. — Я подумаю, что делать с этим, но завтра, — обещает Тецуро, отворачиваясь к ноутбуку. Кенме хочется положить голову на клавиатуру, заглянуть в его бесстыжие глаза и спросить: «Тебе твоя работа дороже меня?..» Но он знает, что это мелочно и драматично. Знает, что он и есть работа. — Завтра мы едем на конвенцию, тебе некогда будет думать. «И работать», — злорадно добавляет он про себя. Мероприятие, на которое их Куроо записал, казалось Кенме каторгой ровно до тех пор, пока он не узнал, что там будет разыгрываться возможность поучаствовать в создании новой многообещающей игры в качестве модели для одного из второстепенных героев. Тецуро сказал, что это может быть полезным «продактплейсментом», а Кенма решил, что это, в общем-то, довольно-таки клёво. Среди минусов только долгая дорога в Кумамото (шесть часов на поезде, потому что какой-то из новописанных законов робототехники запрещает Куроо путешествовать самолётом) и необходимость ночлега вне дома — то, чего Кенма старательно избегает всю свою жизнь. — Я многозадачен, — говорит Куроо, листая папку. — Как мультиварка, — мрачно добавляет Кенма. — С режимом стирки и пылесоса. Тебя мог бы рекламировать Бокуто в телемагазине. — Меня бы с руками оторвали, — кивает Куроо, закидывая мешающийся галстук за спину. Сегодня он весь покрыт фреймами из супергеройских комиксов, и Кенма дёргает за кончик, еле сдерживаясь, чтобы не потянуть чуть сильнее, заставив Куроо приподняться и сесть ближе. — Нельзя позволять слухам расползаться, — Кенма насильно возвращает разговор в прежнее русло — пусть течёт. Если надо, он построит дамбу. Затопит парочку деревень и спишет на сопутствующий ущерб. — Давай запишем ещё одно видео. — По плану следующее видео — влог с конвенции. — Но это чрезвычайная ситуация, требующая безотлагательных мер, — Кенма подбирает слова на непривычном куроовском языке, имитирует акцент, артикулирует чётко и старательно, как и подобает туристу при разговоре с носителем. — Поспешишь — людей насмешишь, — нравоучительно подмечает Куроо. — Я думал, ты сделал эту фразу жизненным девизом и решил смешить людей до конца, — ворчит Кенма, теребя в руках чужой галстук. Не то чтобы Куроо был против. Не то чтобы он вообще заметил. — Ни один комик не выходит на сцену без готового материала. — А как же святость импровизации? Куроо не отвечает, зарывшись в резюме какого-то клиента своего дурацкого агентства. Кажется, оно в последнее время и впрямь пользуется популярностью… Особенно у представителей меньшинств, которые избрали Куроо своим покровителем. Может, скоро Тецуро раскрутится достаточно, чтобы бросить их аферу. Чтобы его, Кенму, тоже бросить. — Ну и ладно, — фыркает он, обиженно хохлясь. — Я сам справлюсь. И без всякого предупреждения он прижимается к Куроо со спины, обхватывая его грудь и устраивая голову на плече. Вытягивает руку с телефоном, запечатляя на камеру растерянное лицо Тецуро и свою самодовольную рожу. Сквозь триумф на его лице просвечивается что-то другое, что-то мягче и уязвимей, как открытая рана. Что-то, что он предпочёл бы не афишировать. — Это… зачем, — выдыхает Куроо почти жалобно, словно Кенма казнил его своим объятием без суда и следствия. — Проявляю инициативу, — флегматично отзывается он, маскируя под безразличием то, с каким трудом ему даётся эта флегматичность. Гиппократ явно намудрил со своей теорией темпераментов, но оно и понятно: в те времена ещё не существовало Куроо Тецуро. Откуда было древнегреческому философу знать о том, что меланхолия определяется не содержанием чёрной жёлчи в организме, а молчанием человека, которого обычно не заткнуть. Что холериком человека делают узорчатые галстуки и кривые ухмылки. Что сангвиник — это вовсе не о преобладании крови в целом, а о концентрации её у щёк и в низу живота. — Ты это выложишь? — Конечно, — хмыкает Кенма, пытаясь вложить в голос междустрочное: «А зачем бы ещё мне тебя обнимать?..» Не потому ведь, что… Не потому, в общем. Вовсе не потому. — Подпишу: «Мой мяулыш за работой». — Серьёзно? — Куроо выгибает бровь, и Кенма торжествующе купается в его внимании. «Купается», правда, не совсем подходящее слово. Когда слепых котят выбрасывают в мешке с моста, вряд ли это называется купанием. — Или: «Еблан в естественной среде обитания». Я ещё не решил. — Я за второй вариант, это более в твоём стиле. — Хочешь сказать, что я не способен на словесное проявление симпатии? — Кенма тоже поднимает бровь. Он умеет играть в эту игру. Он знает правила. — Хочу сказать, что между пулей в лоб и ласковым словом ты выберешь самый крупный калибр, — усмехается Тецуро, разворачиваясь к Кенме всем корпусом. Он даже откладывает папку, которую держал в руках, и это похоже на победу. Ещё рано устраивать парад, но можно намекнуть солдатским жёнам, чтоб не спешили покупать чёрные вуали. — А вот и нет, — говорит Кенма. — Я знаю столько ласковых слов, что хватит на целую обойму. — Окей, — Куроо соглашается так легко, что на секунду Кенме кажется, что он делает это только для того, чтобы скорее вернуться к работе. Но приосанившись и расправив плечи, Тецуро проговаривает отдельно, по слогам: — Докажи. Кенма тоже невольно выпрямляется, с вызовом глядя в глаза напротив. — С…солнышко. — Ты про раскалённый газовый шар на расстоянии сотни миллионов километров? Тот, чьи лучи вызывают засухи и рак кожи? — Котёнок, — едко выдавливает Кенма. — Это моё слово, не считается. — Ты не можешь монополизировать слова. Лапочка. — Конечность животного — сомнительный выбор, — парирует Куроо, и улыбка растекается по его губам нефтяным пятном. Береговая охрана в ужасе. Выдры выползают из воды умирать. Исчернённые чайки разлагаются на скалах. — Всё-то тебе не нравится, козлёночек мой ненаглядный. — Это я даже комментировать не стану. — Потерял дар речи, рыбонька? Уже сдаёшься, симпатяга? Кукусик. Огуречек. Пирожок. Рулетик… — Ты голодный, что ли? — Немного, — признаётся Кенма, обнимая руками заурчавший живот. Куроо со вздохом захлопывает ноутбук, поднимаясь и потягиваясь. — Ну и что тебе приготовить?..

***

Чтобы успеть на поезд до Кумамото, приходится встать в шесть утра, и если Куроо к этому времени успевает пробежать свои восемь километров, вернуться, принять душ и даже намешать на сковороде омлет, то Кенма жалеет, что вообще ложился. Проспав от силы часа два, он чувствует себя недоваренным, недобитым, недоживым. Он сонно кутается в куртку всю дорогу до вокзала, а устроившись у окна, тут же проваливается в неспокойную дрёму, то и дело прерываемую непрошеными остановками. Каждый раз, когда Кенма раздражённо открывает глаза, пытаясь уместить себя на сиденье наиболее компактным образом, Куроо деловито вытаскивает один наушник, отрываясь от фильма, и спрашивает: «Проснулся?» Кенма неизменно одаривает его скорбным прищуром и натягивает сползший капюшон обратно. Когда они приезжают на огороженный склад, где проходит мероприятие, Куроо покупает ему кофе, и жизнь становится чуть лучше. По крайней мере, Кенма снова может её терпеть. — Люди, — презрительно выдыхает он в пластиковый стаканчик, оглядываясь по сторонам диким зверем, которого притащили на породистую выставку. Причесали, надушили и швырнули на арену: прыгай через кольца и пляши, сука. — Я читал, они безобидны, если не лезть первым, — бодро шутит Куроо, изучая расписание работы панелей в буклетике, который уже умудрился где-то раздобыть. — Твой аукцион только в четыре часа, у нас полно времени. Чем займёмся? — Убийством, — угрюмо отзывается Кенма. — Будем убивать время, пока оно не убило нас, — кивает Тецуро и вдруг наклоняется к его уху (а о таком, вообще-то, надо предупреждать заранее и желательно в письменном виде). — Смотри. Кажется, те косплееры узнали тебя и хотят сфоткаться. — Нам надо брать за это деньги. — Улыбнись и помаши им, — советует Куроо, тут же самостоятельно приступая к исполнению. Натягивает на лицо свой рабочий оскал — дружелюбный и располагающий. Кенма знает, что он умеет улыбаться и по-другому. Когда никто не смотрит. Или когда смотрит только Кенма. — Ну вот, ты их спугнул. — Лишь отважнейшие из смертных удостоятся высшей награды… — Я могу считать это комплиментом? — подмигивает Куроо, и Кенма думает, что он может считать это чем угодно. «Считать» — стандартная функция его ПО, и если Тецуро собирается деградировать до калькулятора, Кенма не станет его останавливать. — Идём в зону бета-тестинга. Там есть несколько новых игр, — говорит он, пытаясь не обращать внимания на камеру, которую Куроо держит в руках, записывая влог. Впрочем, может, это не так уж и плохо. Камера предоставляет ему набор оправданий. Алиби. «Ваша честь, я взял его за руку лишь потому, что того требовал сценарий». «Я взял его за руку, и его рука была тёплой и надёжной, ваша честь». «Я взял его за руку, чтобы не потеряться в толпе, но всё равно пропал». «Ваша честь, я признаю это под давлением присяги, но не вносите в протокол». — Проявляешь инициативу? — понимающе уточняет Куроо, глядя на их переплетённые пальцы. Всё, что выдаёт правду, он вырежет при монтаже. Может, и самого Кенму придётся оставить за кадром: слишком много в нём этой самой… как там её… правды. — Ага, — безразлично кивает Кенма. Если Куроо так надо дать его чувствам имя, то пусть они зовутся инициативой. Вечно наказуемой, бескорыстной, безответной. Они становятся в очередь к проплаченным диванам на проплаченном фоне, чтобы выкрасть свои десять минут у приставки с новой игрой. Куроо с готовностью бросается в каждый разговор, который завязывают фанаты, узнавшие их в толпе. Его радужный галстук смущает Кенму не столько своей подчёркнутой политичностью, сколько парностью: к его собственной байке Тецуро утром прикрепил такой же радужный значок. «Не понимаю, нахуя выставлять это напоказ», — сказал он тогда, а Куроо легко дёрнул плечами, сжимая пальцами складку ткани, чтобы проткнуть её булавкой: «Мы делаем заявление». «О том, что мы — парочка пидоров?» «О том, что мы не боимся. Когда люди увидят это, они задумаются: разве гордились бы они чем-то плохим или постыдным?» «Они задумаются, кто из нас кого ебёт». «Возможно, — рассмеялся Куроо, которого эта тема взволновала куда меньше, чем Кенме хотелось бы. — Но я уверен, что среди твоих зрителей есть подростки, для которых увидеть своего кумира, открыто бросающего вызов миру, куда важнее, чем то, кто из нас сверху». «А кто из нас сверху?» «Зависит от позы, настроения и положения Меркурия относительно Земли», — загадочно ухмыльнулся Куроо, посеяв в мыслях Кенмы стремительно разрастающийся сорняк. Такой бы выкорчевать с корнем и землю посыпать солью, но она, свежевспаханная его уёбской ухмылкой, кровоточит незаживающей раной. Нельзя на такую соль. Пока они делают снимки в фотозоне, Кенма всё ещё думает о Меркурии, пытаясь осознать неожиданную власть проклятой планеты над собой. Куроо подмечает его рассеянность и ведёт обедать, но в купленной шарлотке слишком много корицы и мало яблок, а запёкшийся сахар противно скрипит на зубах. Неужели жизнь после Куроо будет похожа на этот невкусный пирог? Неужели он проведёт остаток своих дней, пытаясь найти в суррогатах то, чего вот-вот лишится?.. Мысли трещат в голове сломанным радио, оседают белым-белым заиндевевшим шумом на стенках черепа, и Кенма трёт лицо, с безысходностью понимая: он уже скучает. Прямо здесь и прямо сейчас, даже несмотря на то что Куроо сидит напротив, вяло ковыряя свой чизкейк. Стоп. Вяло?.. Кенма хватает его за запястье, разворачивая к себе часы. Он мог бы посмотреть время и на своём телефоне, но это лишило бы его оправданного прикосновения. Каждое их касание должно быть документально урезонено, каждое на счету, и за каждое — отдельный счёт. Несанкционированные жесты будут рассмотрены под трибуналом. Присяжные учтут показания свидетелей и вынесут свой вердикт о том, имел ли Кенма право на подобные излишества. Кенма знает, что не имел. — Полчетвёртого, — говорит он, глядя на циферблат. — Твой дневной сон. — В четыре аукцион с розыгрышем участия в той твоей игре, — качает головой Тецуро, подавляя зевок. Он делает это забавно: вывернув шею и прикрывая рот плечом, и у Кенмы от этого простого жеста щемит, шипит, выедает кислотой внутренности. — Успеем, — решает Кенма и торопливо осматривается. Нужно просто найти уединённое место и… Бинго. Те наслоенные друг на друга стулья, оставшиеся после панели с разработчиками, могут подойти. — Идём. Сонный Куроо — это Куроо податливый, Куроо внушаемый и сговорчивый, он послушно переставляет ноги вслед за Кенмой, а потом молчаливо стоит в стороне, пока тот расставляет пластиковые кресла в ряд, чтобы получилась скамейка. Он даже застилает их куртками, чтобы было мягче. — Ложись, — говорит он. В его фантазиях эта фраза была бы брошена совсем в других обстоятельствах и с другой интонацией, но Кенма даже так смакует её и власть, заключённую в коротком приказе. Он мог бы стать дрессировщиком. Он мог бы заставить тигров и львов покорно опускаться перед ним на землю и подставлять пушистый живот. Куроо вот слушается. — Я не засну без подушки, — доносится его приглушённый голос. Тецуро лежит лицом вниз в позе трупа, небрежно сваленного на кучу тряпья. «Уснёшь, никуда не денешься», — думает Кенма. И придвигает ещё один стул, садясь и хлопая себя по коленям. — Только сегодня, только здесь и сейчас, — бурчит он, подражая рекламному голосу Бокуто. — Всемирно известный Кодзукен исполнит роль, за которую ему сулят Оскар. Все трюки исполнены без каскадёра и страховки. Не повторяйте дома. Куроо приподнимается на локтях, бросая на него недоверчивый взгляд из-под чёлки. — Не шутишь? — С таким не шутят, — серьёзно отвечает Кенма. С таким хоронят. Кладут в гроб несостоявшимся приданным, драгоценным сокровищем, «так не достанься же ты никому». Тецуро кладёт голову ему на колени так осторожно, будто они из стекла. Будто его тяжёлая-тяжёлая голова, наполненная тяжёлыми-тяжёлыми думами проломит Кенме кости. — Ты костлявый, — жалуется он, но Кенма чувствует его смех бедром. Куроо утыкается в него носом, для удобства закидывая руку ему за спину. — Ты плохо меня кормишь. — Так не на убой ведь. — Спи давай, — обрывает Кенма, накрывая уши Куроо своими ладонями. Потому что обычно Тецуро использует для этого подушку, а сегодня эта почётная роль достаётся ему. И он будет хорошей подушкой. Лучшей из всех. Куроо стихает, как канарейка, клетку которой накрыли тёмной тканью. Лишь чуть дёргает ступнями, привыкшими зарываться в щель дивана. Кенма пропускает его волосы между пальцев, не отрывая ладони от ушей, и медленно делает выдох, боясь лишний раз шелохнуться. Павильон гудит толпой, но все звуки сливаются, смазываются, превращаясь в фон. Кенма откидывается на спинку стула, глядя в высокий потолок, под сводами которого переплетаются трубы, словно обёрнутые фольгой. Он прикрывает глаза, сосредотачиваясь на мягких прядях под пальцами, на дыхании, нагревающем ткань штанов. Он устал. От людей, от мыслей, от дороги. Он знает, что если постарается, то сможет задремать даже в таком положении, но не хочет пропустить момент объявления аукциона. Не хочет пропустить момент, когда он услышит о начале розыгрыша, чтобы подумать: «Похуй». И не разбудить. Потому что Куроо нельзя будить. Его суточный ритм собьётся, его прошивка заглючит, он до конца дня будет ходить раздражённым, растерянным, растраченным попусту. Куроо нельзя будить. Иначе им обоим придётся очнуться.

***

— Ты умело скрываешь свою досаду, — говорит Куроо, отпирая дверь номера ключ-картой. Он шутит, но в его голосе слышится неуверенность. Она, инородная его природе, всегда режет слух Кенме. Это как наткнуться на пингвина в пустыне, зацепить ногой пластиковый пакет на необитаемом острове, увидеть в мегаполисе дикую косулю. «Этого здесь быть не должно». — Да плевать, я бы всё равно не выиграл, — дёргает плечом Кенма. Это уже третий раз за вечер, когда ему приходится уверять Куроо, что всё в порядке. Ну пропустили они то, ради чего тащились в такую даль. Подумаешь. Насчёт номера в отеле они совещались ещё в Токио и единогласно пришли к выводу, что в целях экономии и в угоду конспирации логичнее будет снять лишь одну комнату. И не то чтобы Кенма не понимал, что кровать их там ждёт одна. Возможно — только возможно, — это послужило причиной его чересчур поспешного согласия. — Зато мы отсняли материал для влога, — говорит Куроо, сам себя успокаивая, потому что Кенме никакие «зато» не нужны. У него их целый вагон — жизни не хватит всё разгрузить. «Зато мы держались за руки». «Зато ты спал у меня на коленях». «Зато завтра в поезде я смогу разыграть козырь и поспать на твоих». — Сейчас буду монтировать. Кенма машет рукой, мол, делай что хочешь, и заваливается на кровать, которая, если честно, могла бы и не быть такой широкой. Между ними двумя легко поместятся ещё двое человек — эквивалент сотне килограммов невысказанных надежд и опасных фантазий. Куроо достаёт ноутбук и подключает к нему камеру, принимаясь за дело, и Кенма без особого интереса заглядывает в экран, следя за тем, что Тецуро оставляет, а что вырезает. Уже завтра на Ютубе появятся сотни крэков и склеек, а фанаты будут смаковать особо пикантные моменты. Они будут высматривать видео до дыр, гадая, что же такого шепнул на ухо Кодзукен своему парню, после чего тот так заливисто рассмеялся. Кенма и сам уже забыл, как именно пошутил, но смех Куроо остаётся в ушах, оседает в голове хлопьями. То ли пепел лесного пожара, то ли вулканическое извержение. То ли самый первый, самый чистый снег. — Устал? — спрашивает Куроо, поворачиваясь к нему. Эта его забота… Продиктована ли она виной? Прописана ли она в красной папке? Или это просто часть Куроо, строчка кода в его программе, тактическая уловка создателей? Кенма не знает, как реагировать на нежность в его голосе, когда на них не смотрят ни люди, ни объективы. Без них Тецуро не нужно отыгрывать заботливого бойфренда, но он всё равно отыгрывает. Может, он просто хороший актёр. Один из тех, что вживаются в роль и не снимают маску, даже уходя с площадки. А может, он просто такой. Сам по себе. Сам для себя. — Нет, — врёт Кенма. Если он признается, насколько сильно его вымотал этот день, то Куроо уйдёт в душ, переоденется в свою нелепую пижаму и выключит свет, уткнувшись в подушку на своей стороне кровати. А Кенма свернётся на своей, и между ними лягут те двое: Кенма, которому хватило смелости; и Куроо, которого не связывает контракт. — Ты можешь спать, если хо… — Не хочу, — перебивает его Кенма и тянется к пульту, включая телевизор и щёлкая по каналам, имитируя бурный интерес. — Да ладно, блять. С экрана на них смотрит Бокуто, в безумном экстазе демонстрируя безграничные возможности напичканной ножами хренорезки. — Если закажете прямо сейчас, получите набор прихваток в подарок! — Как думаешь, сколько раз в день Акааши дрочит на рекламу телемагазина? — хмыкает Кенма. — Не больше десяти, — сделав вид, что задумался, отвечает Куроо после паузы. — До обеда? — До завтрака. Они переглядываются с дурацкими улыбочками, и Кенма думает: «Ауч». Вот сейчас было больно. Вот сейчас — прямо в цель. Куроо чуть хмурится, уловив резкую перемену в настроении, но не успевает задать закономерный вопрос, как Кенма выпаливает: — Ты будешь спать со мной? — повисает долгое молчание, раскачиваясь безжизненным телом над эшафотом, и он поясняет: — В смысле, на кровати. Ты будешь спать со мной на кровати? — А ты хочешь, чтобы я лёг под неё? «Я хочу, чтобы ты лёг под меня. Или на меня. Зависит от настроения и положения Меркурия относительно Земли». — Да нет, блять. Я имею в виду… Ты всегда закрываешься дома. У меня дома. Ну, то есть… Заткнись, заткнись, заткни свой бесполезный злоебучий рот. — А ты собираешься лунатить? — Погоди, надо свериться с ежедневником… — Кенма делает вид, что шарит по карманам, чтобы после поднять на Куроо полный скепсиса взгляд. — Я это, знаешь ли, не контролирую. И в незнакомых местах становится хуже. Особенно, если день стрессовый. — Просто постарайся не убить меня во сне, — усмехается Тецуро, явно не принимая проблему всерьёз. И это кажется странным, учитывая то, как тщательно он проверяет замок на своей двери перед сном. Замечая на себе подозрительный взгляд, Куроо объясняется: — Думаю, я смогу пережить покушение: ты недостаточно сильный, чтобы придушить меня подушкой, а ножей поблизости нет, если только ты не позвонишь во сне в телемагазин и не оформишь срочную доставку той штуковины. — Я не убиваю людей во сне, — цыкает Кенма, мысленно делая поправку: и нелюдей тоже. — Но я могу куда-то свалить. Такое однажды было: я заснул в комнате друга, а очнулся в каких-то ебенях посреди дороги. С пакетом онигири в руках. — Кто-то продал онигири лунатику?.. — с сомнением уточняет Куроо. — А что им было делать? Потребовать удостоверение бодрствования? — шипит Кенма, начиная злиться. — «Ой, извините, мы спящим не продаём». — Окей, окей, я понял, — смеётся Тецуро, и Кенму раздражает, как быстро он готов простить ему тупость за этот шершавый смех. — И что нам делать? Я, конечно, могу привязать тебя к кровати… — Если я могу развязаться, я сделаю это и во сне. Ладно. Забей. Он отворачивается и садится на кровати, стягивая с себя лишнюю одежду. Может, ничего страшного и не случится. Может, он действительно просто придушит Куроо подушкой. — Нет, постой, — Тецуро откладывает ноутбук и снимает пиджак, аккуратно вешая его на спинку стула. — У меня идея. Я привяжу тебя к себе. «Уже», — мрачно думает Кенма. — Узел повяжем на моём запястье, и, если ты попробуешь выпутаться, я почувствую и проснусь. Кенма с сомнением смотрит сначала на свою руку, а потом на руку Куроо. Это может сработать. Проблема только в том, что мысль об этом какого-то хуя его чертовски заводит. — У нас нет верёвки. — У нас есть это, — говорит Куроо, развязывая свой радужный галстук. Ох, блять. Ох, блять… — Спать будет неудобно, — бормочет Кенма, но уже заранее знает, что проиграл. Просто нельзя соглашаться слишком быстро. Нельзя сдаваться без боя, даже если бой больше походит на прелюдию. — Неудобно будет обзванивать больницы и морги утром, — подмечает Куроо. — Думаешь, в моргах торгуют онигири? — Самыми вкусными, — серьёзно кивает Тецуро, со значением оставляя галстук на подушке и, подхватив пижаму, отправляется в душ. Кенма смотрит на полоску ткани с опаской, словно она — затаившаяся змея, вот-вот собирающаяся напасть. Один укус — и яд потечёт по венам, придётся звать Куроо, чтобы отсосал. Да, так Кенма ему и крикнет: «Отсоси мне, бога ради!» А с ядом они как-нибудь потом разберутся. В ванной начинает шуметь вода, и Кенма невольно вспоминает, как дома после горячего утреннего душа Куроо на зеркале остаются послания со зловещими подтёками. Обычно Тецуро пишет что-то вроде: «Думал о тебе, натираясь мылом». Или рисует сердечко. Иногда уродского кота. Кенма, проснувшись, стирает эту первобытную живопись одним резким движением и яростно чистит зубы, пытаясь не думать об обнажённом теле Куроо, побывавшем здесь до него. И всё равно думает. Всё равно думает о нём слишком много и слишком детально. Почему-то здесь, в одноместном номере, интимность одной на двоих ванной ощущается иначе, словно они — тайные любовники, стыдливо кочующие по мотелям. Здесь всё кажется странной игрой: с одноразовыми шампунями, одноразовыми тапочками, одноразовыми связями. Они уедут, и горничная поменяет простыни, и не останется свидетельств их ошибок. Когда Куроо выходит из душа с мокрыми волосами и полотенцем на шее, это чувство лишь крепнет. Увы, крепнет не только оно. — Моя очередь, — бурчит Кенма, проскальзывая в освободившуюся ванную. Вдруг, если он с особым усердием выдрочит все мысли о Куроо, то сможет заснуть и проснуться без стояка. Ну вдруг. Ну, пожалуйста. Но все старания летят коту под хвост, когда Кенма возвращается, а Куроо пропускает сквозь пальцы ткань галстука, примеряясь к длине. Может, не такая уж это хорошая идея. Может, лучше ему очнуться ночью посреди пустыни. Желательно на другой планете, где-нибудь среди кратеров Марса или сраного Меркурия, чёрт бы его побрал. Фанаты подпишут петицию, и НАСА организует спасательную операцию, отправив к нему единственное подходящее существо: андроида последней модели, Куроо Тецуро. И когда ракета опустится на гиблые земли чужой планеты, будет уже поздно: Кенма счастливо скончается в обнимку с марсоходом Curiosity, а Кейджи напишет звучную статью о нездоровой тяге Кодзукена к бездушным механизмам. — Ты чего? — спрашивает Куроо, призывно откидывая одеяло: забирайся, мол, не робей. Кенма переминается с ноги на ногу, перебирая в голове варианты, в которых сцена со связыванием не заканчивается катастрофой. В которых шарик «чересчур» не лопается, оказываясь его лёгкими. В которых его губы не натыкаются в темноте на губы Куроо. В которых он не усложняет себе и без того непростую жизнь. — Ты ведь спишь на животе, — вдруг понимает Кенма, пытаясь представить, во что может вылиться такая раскладка. А если он ночью перевернётся на другой бок?.. Тогда рука Куроо окажется у него на талии. И ему придётся придвинуться ближе. Вплотную прижаться к его спине своей грудью. А если Кенма перевернётся ещё раз?.. Тогда они спутаются так плотно, что вовек не распутать. Придётся резать по живому, придётся звать хирургов, придётся с кровью, с мясом… — И что? И всё. Как же ты не понимаешь, мультиварка блядская? — Успокойся, — говорит Куроо терпеливо, но в глазах пляшут черти. В глазах ебучий бал Сатаны, фейерверки и огни Святого Эльма. Те, что заводят путников в морские пучины и топят корабли. Сотнями, блять. — Ты меня даже не заметишь. Конечно, сука. Конечно же, ведь ты такой камуфляжный и скрытный. Ведь ты, ебучий мудак, вовсе не замечательный, чтобы тебя замечать. — Ага. Похуй. Так будет называться его автобиография. Уместится она на клочке бумаги, и многие спутают её с предсмертной запиской. Куроо неопределённо хмыкает и берёт руку Кенмы в свою, зачем-то растирая запястье, перед тем как обмотать вокруг него галстук. Невидимая удавка синхронно затягивается на шее, и дышать становится абсолютно нечем. Абсолютно незачем. — Не туго? Вовсе нет. Можно даже сильнее. Можно ещё добавить вторую руку, можно привязать их к изголовью кровати. Можно холодными пальцами под футболку и вверх по рёбрам, а можно ниже, ниже, очень медленно, но без лишней нежности, не хрустальный ведь. — Нормально. Куроо кивает, на пробу крутя запястьем. Остаётся, видимо, вполне доволен, потому как щёлкает выключателем, выплёскивая темноту, заждавшуюся, голодную и вязкую. Кенма сворачивается калачиком под одеялом, неуклюже вытянув связанную руку. Тецуро утыкается носом в подушку, вытянувшись во всю длину, и больше не ёрзает — лишь размеренно дышит. Походу, жабрами. Кенма не знает, спит ли Куроо, когда он боязливо переплетает их пальцы. Для надёжности. Простая мера предосторожности, чтобы он во сне уж точно никуда не ушёл. Он ведь и не захочет уходить, если так.

***

Утро наступает раньше, чем Кенма привык. Непривычно жужжит кондиционер, слишком резко пахнут свежестью отельные подушки, одеяло сбилось у ног, а из коридора доносится шорох чемоданных колёсиков. Куроо спит. Закрыв лицо подушкой, тихо сопит. В самой обыкновенной своей позе, тёплый даже на вид. Глядя на его широкую спину, Кенме всегда хочется устроиться сверху, разлечься на чужом теле, как на батарее, обнять, прижаться, уткнуться носом в шею. Куроо спит, а значит, ещё даже не наступило пять утра, иначе он бы уже ускакал на пробежку. Кенма вздыхает, лелея, убаюкивая боль в груди. Несколько минут он просто смотрит на Куроо, пытаясь проникнуться его сном, приглашая его к себе, тщетно вылавливая остатки спокойствия из мягкой темноты. Но чем дольше он лежит, тем отчётливее понимает неизбежность пробуждения. Плевать. Доспит в дороге. Он поднимается, садясь на кровати, растирает лицо, снимает с руки резинку, чтобы собрать волосы в пучок и… Смотрит на своё запястье. На своё пугающе свободное, не связанное ничем запястье. Паника вбивается в грудь гвоздями, заколачивая разум в клаустрофобно тесной коробке. Кенма лихорадочно озирается по сторонам. Где же, где же?.. Неужели он?.. Нет, он бы не… Блять. «Спокойно», — приказывает себе он, вороша одеяло, заглядывая под кровать, под подушку, осматривая снова свои руки на случай, если ему просто показалось, если он просто не заметил, если… Блять. Может, Куроо стало неудобно, и он развязал Кенму посреди ночи? Может, Кенма сам развязался, сгонял в ближайший универмаг, умял парочку онигири и вернулся? Наверняка у этого есть логическое объяснение. И наверняка Куроо его предоставит. Надо только… — Эй, — Кенма пихает его в плечо, расталкивая. — Проснись. Куро. Эй! — Мп-мпф… — Что? — Кенма сам не знает, почему переходит на шёпот, подаваясь вперёд, склоняясь над сонно бормочущим что-то Тецуро. — Пять… — Что — пять?.. — Пять минуточек… — Куро, блин, — шипит Кенма, с силой налегая на чужие плечи, чтобы перевернуть это чудовище и… О чёрт. Это плохо. Это очень плохо. — Зачем ты… Зачем ты завязал галстук себе на шею? — Пхм-фт… Пофм-хл… — Прожуй, блять, подушку, а потом говори. Куроо с трудом открывает глаза, мутно глядя на Кенму. Его нельзя будить. У него от этого синий экран на полрожи. — Это ты. — Что?.. — Ты завязал, — вздыхает Куроо, капризно накрываясь одеялом по самые уши. Ну нет. Никакого сна на посту. Никакого отдыха на войне. Кенма взволнованно раскачивает, расшатывает обмякшее тело. — Я завязал тебе галстук? И всё? Я просто завязал тебе галстук? — Да, — нетерпеливо отвечает Тецуро, сердито отнимая край одеяла у Кенмы. Сонный Куроо — абсолютно другая личность. Не поддающаяся привычным законам. Ворчливый раздражённый гремлин — Кенма без понятия, как его сервировать и как им не давиться. — Ты просто завязал мне галстук. Ладно. Ладно, ничего страшного. Он просто поднялся среди ночи, чтобы устранить помеху. Он просто распутал узел и вернул галстук туда, куда его подсознание сочло наиболее уместным — на шею владельца. Всё в порядке. Всё совершенно в порядке. — Ты просто завязал мне галстук, сказав, что никто не должен их видеть. Сердце Кенмы резко вздёргивает вверх и так и остаётся висеть в пустой-пустой груди, как на рее. — К… кого — их? — голос не слушается, безвольно трепыхаясь в глотке умирающим мотылём. Если открыть рот достаточно широко — вылетит целый рой. Их там полно, слетевшихся на запах разложения из его груди. — Ты просил не говорить. Кенма тяжело сглатывает, чувствуя гортанью отчаянно взметнувшиеся крылья, царапающие слизистую лапки. — Так и сказал: «Только не говори Кенме про засосы». И завязал мне галстук. Не может быть. Этого не может быть, он бы не… Он бы — да. Блять, он бы сделал это снова. Он сделал бы это ещё сотню раз и сотню сверху. Он прижался бы губами к шее Куроо и умолял бы его не рассказывать об этом наутро самому себе. «Он всё равно не поверит», — шептал бы он, целуя его ключицы. «Он трус, он никогда не решится», — доверчиво рассказывали бы его губы. Он… он правда украл сам у себя их первый поцелуй?.. Нет, нет, это должно было случиться не так, он не должен был забыть об этом, он не… Кенма дрожащими руками тянется к одеялу, стягивая его с Куроо, как стягивают с покойников на опознании белую простыню. Радужный галстук неровным бантиком повязан на шее, словно Тецуро — подарок, ожидающий распаковки. Кенма дёргает за край, и шёлковая ткань послушно скользит в его руки. На шее Куроо… — Ничего нет. — М-м?.. — Нет никаких засосов. — А ты хотел, чтобы они были?.. — Но ты сказал… — Я сказал, что ты завязал мне галстук и просил ничего не рассказывать о засосах. Я не говорил, что ты оставил их у меня на шее, — Куроо, смирившись с тем, что доспать положенное ему уже не удастся, лениво потягивается, снова зевая в плечо. Ухмылка на его лице стоит того, чтобы вырезать её в камне. А потом раздолбать мраморным бюстом его ебучую башку. Ярость поднимается в Кенме жаркой волной, стыдом приливает к щекам, опаляет шею, клубится перед глазами. — Ты пиздишь! Ты… Ты это придумал! Только что! — Зачем бы мне выдумывать такие глупости? — тянет Куроо, разминая плечи. Его волосы торчат в разные стороны, щёки исполосованы розоватыми складками. И щурится он совершенно бесстыже. — Разве что… Разве что мне пришлось как-то смягчить удар, чтобы ты не переживал из-за всех ужасов, которые вытворял ночью. — Ничего я не вытворял. — У меня и язык-то не повернётся озвучить такое… Разврат. Сплошной разврат. — Да не было ничего! — Или… — Куро! — Кенма с рыком пихает его в грудь, чувствуя себя так по-идиотски беспомощно, так уязвимо, неприкрыто, словно рёбра просвечивают наружу каждый беспокойный порыв его сердца. Словно Куроо видит его насквозь и всё равно продолжает насмехаться. И Кенма злится, он так злится, что кружится голова, сжимаются кулаки, глаза печёт обидой, и жжётся, жжётся, словно сама кровь вскипела, взбунтовалась и просится прочь из тела. — Эй, — браваду смывает с Куроо волной, и даже голос теряется, затопленный, заглушённый. — Эй, ну чего ты, я же просто… — Мудак ебучий. — Извини, я… — растерянно говорит Тецуро, его брови удивлённо дёргаются, виновато взмывая вверх. — Я не думал, что тебя это так заденет. Неужели мысль о том, чтобы со мной… Неважно. Прости, ладно? «Не проси у меня прощения, — думает Кенма. — Ты делаешь только хуже». «Ничего у меня не проси». «Я же отдам, блять. Всё отдам. А тебе оно нахуй не упало». — Что было ночью? — требовательно спрашивает Кенма, чувствуя, как откатывается волной ярость, облизывая напоследок рёбра, оставляя за собой неуютную пустоту. — Я проснулся, оттого что ты возился с узлом. Ты сказал, что тебе неудобно. Я думал, ты не спишь, ты выглядел… как обычно. Потом ты попытался повязать его мне на шею, но у тебя не получилось, так что ты просто сделал бантик. — И всё? — И всё. Кенма кивает, неровно выдыхая. И всё. Куроо ещё некоторое время изучает его взглядом, и Кенма не может понять, что этот взгляд значит, как его понимать, как его читать, на каком языке, какими чувствами. Темнота в глазах Тецуро больше не блестит угольями, она мутная, матовая, болотная. Наконец он отворачивается, поправляя воротник своей пижамной рубашки, возится с пуговицами, зачем-то застёгивая их доверху. Будто там, под тканью, у него есть что прятать. Может, не на шее, но ниже, на ключицах или… — Куро. Что у тебя… — Ты просто завязал мне галстук, — обрывает его Тецуро, поднимаясь с кровати и собирая свои вещи. И то, как сухо и холодно звучит его голос, отбивает у Кенмы всякое желание расспрашивать дальше: так хрустит лёд, перед тем как раскрошиться. Так покрывается кровоточащими трещинами корка на ране, слишком свежей, чтобы её касаться.