***
Перед выходом Куроо без особого энтузиазма уговаривает Кенму сменить байку на рубашку, но делает это так, будто заранее смирился с поражением, а потому не слишком-то и старается. Может быть, именно это, а может, то, что своих рубашек у Кенмы нет, заставляет его вдруг согласиться. — Серьёзно? — Куроо удивлённо вскидывает брови — сразу обе, а значит, его изумление вполне искреннее. Почему-то это смущает Кенму, и он прикрывает непрошеное чувство ворчанием. Отворачивается, роясь в чужом шкафу. Рубашку выбирает самую простую и самую чёрную. — Тебе идёт. Звучит это не как комплимент, скорее — констатация факта, и Кенма в ответ лишь фыркает, подкатывая по-обидному длинные рукава до локтей. — Дай мне галстук, — говорит он, слишком уж сосредоточенно застёгивая пуговицы, смотря на них внимательно, чтобы ненароком не поднять взгляда на Куроо и не выдать себя. Не выдать того, какой интимной кажется ему эта простая просьба. — Почему бы тебе не взять один из тех, что ты уже стащил? Пуговица выскальзывает из вздрогнувших пальцев. — Думал, я не заметил? Вообще-то, да. Сложно вести учёт, когда этих галстуков не меньше сотни. — С тетрисом, с утятами, с котами, с картами… — перечисляет Куроо, как прокурор, зачитывающий список преступлений. — Зачем они тебе, кстати? — Мастерю верёвку, чтобы в один прекрасный день свесить её из окна и сбежать, — бурчит Кенма. Но оправдание звучит слишком уж неправдоподобно, так что он выдумывает другое: — Мне просто нравится воровать. Куроо смотрит своей чернющей мутью, неразгаданной и вязкой, а потом тихо хмыкает и больше ничего не говорит. Выводы, которые он сделал, строго конфиденциальны. У Кенмы к ним доступа нет. — Так ты дашь мне галстук или нет? — Бери любой. Кенма душит в себе разочарование: худшая из его частей убого надеялась на то, что Тецуро выберет галстук сам. Что-то личное, что-то с отсылкой, что-то с намёком на надежду: между ними есть связь. На нём самом тонкий галстук с мелкими сердечками по случаю Дня влюблённых. Каждое из них напоминает о наклейках: на колене, на лбу, на животе, на шее, на языке. Каждое из них смеётся Кенме в лицо неслучившимся поцелуем. Он перебирает пальцами тканевые полоски развешанных в шкафу галстуков, останавливаясь на самом простом, ни к чему не обязывающем красном. Перекидывает через шею, поправляет воротник и неловко пытается повязать узел. Тецуро молчаливо наблюдает за неуклюжими попытками без издевательской усмешки, которая могла бы появиться на его губах месяц назад. — Я не умею завязывать галстуки, — раздражённо признаётся Кенма, опуская руки. — Я знаю, — отзывается Куроо, и в его тихом голосе слышится холодное эхо того самого утра, когда они оба выяснили, что с галстуками у Кенмы такие же проблемы, как и со словами. Они не вяжутся. Тецуро ждёт, чтобы его попросили, но Кенма упрямо хранит молчание, как клятву. Дурацкую, бессмысленную клятву самурая, поклявшегося сдохнуть вслед за господином. Но в отличие от ронинов Кенме некому мстить, кроме себя самого. «Похуй», — уверяет он себя и сплетает два конца неказистым узлом, каким в детстве завязывал на шее шарф. Куроо бесстрастно скрывает смертельную обиду, которую ему, ярому фанату галстуков, наносит подобное оскорбление. — Идём? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, надевает пальто, выходя из квартиры. Когда-нибудь он точно так же покинет это место со своими чемоданами, но пока Кенме всё ещё дозволено пойти следом, и он идёт.***
После премьерного показа в арендованном по случаю кинотеатре все причастные к созданию фильма и приглашённые гости собираются в банкетном зале, выглядящем так, словно кто-то взорвал в нём бомбу, напичканную представлениями маркетологов о любви. Розово-красное принимает форму сердец и купидонов, шариков и конфетти, пирожных и цветов. — Вы пришли! — Бокуто, которого весь вечер терзают журналисты, подходит к Куроо с Кенмой только через час после начала торжества. — Как вам фильм? — Слащавая хуйня, — закатывает глаза Кенма, ловя на себе осуждающий взгляд Акааши — единственного журналиста, внимания которого Бокуто жаждет по умолчанию. — Ты идеально сыграл, — говорит Куроо, опуская ладонь Бокуто на плечо. Пожимает его прям-таки с отцовской гордостью. — Девушка рядом со мной рыдала в три ручья на сцене с пожаром. — Правда? — лицо Котаро светится и млеет от похвалы, и он по-щенячьи оглядывается на своего парня, стремясь разделить с ним каждую крупицу своего дурацкого счастья. Акааши нежно улыбается ему в ответ. — Я и сам чуть не заплакал, — мягко кивает он. — Потому что твой бойфренд сосался на экране с кем-то другим? — интересуется Кенма, ёжась от мерзкого укола вины: Бокуто смотрит на него с ужасом. — Это моя работа, я бы никогда… Акааши, я бы… — Знаю, Бокуто-сан, — Кейджи касается его пальцев своими в ободряющем жесте и посылает Кенме очередной предупреждающий взгляд. — Кстати, прикиньте! — Бокуто, оживший от одного этого касания, снова расцветает эйфорией. — Мне разрешили забрать микроволновку и тостер со съёмок. Ну, из той сцены… — Надеюсь, не вместо гонорара? — шутит Куроо, возвращая беседу в непринуждённое русло. Стачивая острые края слов Кенмы своими наждачными улыбками. Смотреть на них так сложно, что приходится отвернуться и отойти на безопасное расстояние, сделав вид, что цветастые капкейки — самое интересное, что есть в этом зале. Когда Кенма спиной чувствует чужое присутствие, ему на секунду кажется, что это Куроо. Что сейчас он снова спасёт его от необходимости быть здесь, уведёт за руку прочь от людей по зимнему Токио. Снова сделает какую-то не обоснованную ничем глупость вроде последних рядов и «Сияния» в заброшенном кинотеатре. Но это всего лишь Акааши. — Что с тобой не так? — вздыхает он, педантично вытаскивая из крема на своём капкейке все фисташки. Складывает на салфетку и зачем-то прячет в карман. Кенма уж было обвиняет его в мелочности, но потом вспоминает, что Бокуто обожает фисташки, и от этого становится только паршивей. — Ты ведь знаешь, как это важно для них обоих. Первый серьёзный и успешный фильм. Обязательно всё портить? Кенма морщится, дёргая плечами. Он терпеть не может, когда Акааши его отчитывает. Ещё хуже, когда он знает, что Акааши прав. Акааши прав в том, что любит Бокуто. В том, что любит его сильнее, чем Кенму. В том, что не боится показать этого. В том, что прежде всего он — идеальный бойфренд, потом компетентный журналист, и лишь в третью очередь хороший друг. Но даже так… Даже так он всё ещё хороший друг. Потому что хмурится сочувственно, мельком глядит на Куроо, а затем развязывает узел на шее Кенмы и приводит галстук в порядок. — Вы поссорились, — говорит он, поправляя воротник и разглаживая складки. Кенма терпит его заботу обречённо и покорно, потому что изголодался. Потому что соскучился. Потому что устал. — Как?.. — спрашивает он, не заканчивая предложение, ведь Кейджи поймёт и так. «Как ты догадался?» — Обычно ты ёршишься для того, чтобы он тебя пригладил. А сегодня ты жесток бессмысленно и бесцельно. В такие моменты Кенма понимает, почему Акааши стал журналистом. С этой проницательностью и чувством слов у него просто не было выбора. — Так что случилось? «Я просто завязал ему галстук, — думает Кенма. — Вот что случилось». — Он мудак. — И? — И я мудак. — И? — терпеливо продолжает допрос Акааши, как учитель, вытягивающий нерадивого ученика. «И я хочу его». Увы, не только физиологически. — Да какая разница, — цыкает Кенма, закрываясь. Если не повесить на дверь замок, можно оказаться разграбленным. Можно даже узнать, что грабить-то больше нечего. — Всё равно скоро это закончится. Кейджи задумчиво оглядывается на Куроо. — Он так сказал? — Нет, но… — Кенма неопределённо пожимает плечами. — Мы ведь не можем притворяться вечно. Акааши кивает. — Верно. Не можете. В том, как он повторяет слова Кенмы, кроется нечто большее, чем было вложено изначально, вот только непонятно, откуда что взялось. Чем бы Кейджи ни набил эту пустышку, смысл оно имеет лишь для него одного. — Я сейчас предложу кое-что, что тебя напугает, — говорит он. — Экстремальный вариант. Абсолютное безумие. Радикальное и беспощадное решение. — Ну? — Поговори с ним. Кенма выстраивает на своём лице нечто гротескное, сложное, выдающийся пример готического зодчества. — Это словами, что ли?.. — мученически тянет он. — Можно знаками, — поддерживает Акааши. — Можешь азбукой Морзе или двоичным кодом. Масляными красками, чувственным танцем, интимным массажем… Можешь песню ему промычать или укусить за пальцы. Не знаю я, как у вас работает коммуникация. Она не работает. Она сломалась. — Он не будет меня слушать, — Кенма слизывает с пальцев ванильный крем, расковыривая свой кекс. Акааши смотрит так, словно гуманность борется в нём с садистскими пристрастиями и проигрывает. — Кенма, — говорит он, и вздох сливается с именем в одно целое. — Поверь, никто никогда не слушал тебя так, как он. Кенме хочется возразить, хочется доказать, что Акааши не прав — может, впервые за всю жизнь. Нужно облегчить ему участь вечного мудреца, снять с его плеч гору ответственности. Но этой возможности его лишает Бокуто своим раскатистым голосом-лавиной: — Ака-а-а-а-аши! — он оказывается рядом и заполняет своим присутствием всё пространство, всё время: каждая секунда лопается от переизбытка Бокуто. — Начинается конкурс поцелуев! Я нас записал. — Ты умеешь писать? — Кенма имитирует удивление, но Бокуто не обижается на его шутку: она отскакивает от него, пружиня. Он как большая надувная игрушка, резиновый мячик, который можно со всей силы кинуть в стену — и он радостно вернётся в руки. — Я и вас с Куроо записал, — говорит он, и Кенме вдруг кажется, что в своей безобидной метафоре он ошибся. Зло. Чистое зло. Вот, что движет Бокуто Котаро. — Самые страстные участники получат приз: романтический уикенд на горячих источниках. Но я сразу предупреждаю, тягаться с нами бессмысленно. Мы с Акааши целуемся о-о-очень страстно. — К сожалению, я это видел, — кривится Кенма, косясь на Куроо и пытаясь угадать его реакцию. Но лицо Тецуро невозмутимо и гладко, как ебучее озеро. Из такого наутро вылавливают трупы. — К сожалению, не ты один, — усмехается он, и Кенма чувствует, как в груди взбудораженно вздрагивает затюканное тепло, от которого никуда не деться, когда Куроо вот так мимоходом поддерживает его нытьё. — Но мы не будем участвовать. Кенма понятия не имеет, что именно чувствует и как это отражается на его лице, но по встревоженному взгляду Акааши догадывается: дело — дрянь. Маска, которую он пытается натянуть, трещит по швам, словно вдруг измельчала, скукожилась после стирки, словно Кенма из неё вырос. Нужно брать новую, на размер больше. Нужно такую, чтобы вместила все его чувства, чтобы смогла скрыть его уродливые шрамы. — Почему нет? — спрашивает Кейджи будто бы между делом. Кенма знает, что его намерения благие и светлые, но это не помогает. Лучше бы Акааши молчал. Тогда Куроо не пришлось бы ответить: — Потому что это будет нечестно по отношению к остальным участникам. Мы не оставим им и шанса. Его бахвалистая попытка прикрыть месиво внутри настолько очевидная и жалкая, что даже Бокуто теряется: озирается ретривером, принёсшим мячик в разгар семейной драмы и не понимающим, почему люди не хотят с ним играть. — Ага. Точно, — угрюмо соглашается Кенма, и капкейк в его руках разваливается окончательно, ошмётками падая на пол. Разодетый во всё розовое хмырь объявляет со сцены первых участников, и под общие аплодисменты на пьедестал позора поднимается какая-то парочка. Кажется, этот парень тоже играл в фильме Бокуто, но Кенма не смог бы сказать наверняка: весь сеанс он провёл в нервном оцепенении, ожидая, что Куроо возьмёт его за руку или положит голову на плечо. Продемонстрирует зрителям их придуманную любовь. Но Куроо весь фильм жевал попкорн, не отрываясь от экрана. Одна пара сменяет другую, ведущий улюлюкает, разогревая толпу, отпускает пошлые комментарии и делится непрошеными советами: «Больше языка! Обними её как следует! Не бабулю ведь целуешь!» Когда на сцену поднимается Бокуто, ведя Акааши за руку, аплодисменты взрываются с новой силой, приветствуя главного героя вечера. — Раскрути его, чувак! — орёт кто-то из толпы, и Бокуто подмигивает, резко наклоняя Акааши и придерживая его над полом, инсценируя избитое кинематографическое клише. Кейджи обнимает его за шею и отчаянно краснеет, когда Котаро закидывает его ногу себе на бедро. — Позорятся они, а стыдно мне, — бормочет Кенма, пряча лицо в ладонях. Раньше Куроо не упустил бы возможности, чтобы приобнять его, пряча у себя на груди, но теперь он лишь тихо хмыкает — новый системный звук, установленный вместе с последним обновлением. Кенма ненавидит это обновление за невозможность снести его до заводских настроек. Откатить к предыдущей версии. Той, где Куроо нравилось играть его парня. — Надо уходить, пока нас не объявили, — говорит он и жестом призывает Кенму следовать за ним. Он мог бы взять его за руку, но он не берёт. Кенма не двигается. Кенма не двигается так долго, что Куроо оборачивается, нетерпеливо склоняя голову на бок. «Ну, ты идёшь?» Нет. Никуда он не пойдёт. — Будет слишком подозрительно, если мы уйдём, — говорит Кенма, стараясь, чтобы это прозвучало как: «Я не хочу, чтобы нас спалили», а не: «Я пиздец как хочу тебя поцеловать». — Никто не удивится. Это же ты. И что это должно значить?.. — Брось, — нервно цедит Куроо. — Ты же ненавидишь подобное. — Если не хочешь целовать меня, так и скажи. Кенма жалеет о своих словах ещё до того, как они срываются с языка. Как они вообще там, на его языке, оказались? Из каких глубин выползли? Как затолкать их теперь обратно? Тьма в глазах Куроо приобретает какой-то особый оттенок, насыщается, концентрируется, поглощает саму себя. Есть такой цвет, совершенно особенный, абсолютно искусственный и нелогичный. НАСА синтезировала его из углеродных нанотрубок, чтобы защитить космические корабли от радиации. Этот цвет поглощает девяносто девять процентов падающего на него света, и человеческий мозг изламывается, спотыкаясь об него — настолько он чёрный. И кажется, что это и не цвет вовсе, это отсутствие цвета, провал в бездну, в дыру, в двумерную черноту. Учёные, создавшие этот цвет в своих секретных лабораториях, и подумать не могли, что глаза Куроо Тецуро так легко и просто превзойдут их творение. — Прекрати, — говорит он. Голос дрожит, будто Куроо злится, или умоляет, или приказывает. Кенма не может верно идентифицировать эмоции на его лице, потому что они ему не знакомы. Потому что Куроо — такой Куроо — ему не знаком. Никогда ещё он не злился на него по-настоящему. — Это уже не смешно. — А то я, блять, шутки шучу, — шипит Кенма, на всякий случай ощетиниваясь, дикобразясь, выдвигая защитные шипы. Вот только механизм неисправен, и они решетят его изнутри, словно вместо брони он загнал себя в железную деву. О средневековых пытках Кенма знает достаточно — спасибо Акааши и его документалкам. Ни в одной из них, правда, ничего не говорилось о пытке Куроо Тецуро — самой изощрённой из всех. Несчастные жертвы возвращаются за добавкой. Палачи растеряны. Инквизиция теряет авторитет. — Вау! Вам тоже стало жарко? Я вот весь горю! — ведущий на сцене разыгрывает целое шоу, обмахиваясь руками. — Да уж, и как после такого выступать нашей следующей паре?.. Давайте поддержим их аплодисментами! — овации заглушают имена, и приходится повторить их снова: — Наш особый гость, известный вам как Кодзукен, и его обворожительный парень — Куроо Тецуро! Просим на сцену! — Нас зовут, — мрачно сообщает Кенма и идёт в сторону сцены, поднимаясь на помост с решительностью висельника, готового сдохнуть толпе на радость и себе назло. Сердце торжественным маршем отбивает в груди лейтмотив его жизни: «Похуй. Похуй. Похуй». Он даже не оглядывается, чтобы проверить, идёт ли Куроо следом, а потому, оказавшись на сцене в одиночестве, раздражённо оглядывается, выискивая его среди зрителей. Но Куроо нет. Этого ебучего мудилы нигде нет. Ведущий растерянно переводит взгляд с Кенмы на толпу. — Кажется, наш герой застеснялся… — неуверенно начинает он, и зал подхватывает его неловкий смех. Кенма ловит на себе взгляд Акааши, который жестами пытается показать, что и сам без понятия, что происходит. Бокуто крутится рядом беспокойным волчком, оглядываясь в поисках Куроо. Какого хрена?.. Панику, ядовитым плющом разрастающуюся внутри, смывает раскалённым гневом, и Кенма сжимает кулаки, делая уверенный шаг к ведущему, чтобы забрать из его потных ладоней микрофон, как вдруг замечает знакомый силуэт, скрывающийся за дверьми банкетного зала. Вот же трусливый уёбок. «Похуй», — повторяет Кенма, цепляясь за это слово, мантрой вбивая его себе в грудь, заставляя расправиться внутри жёстким стержнем, поддерживающим размякающее тело. «Похуй. Вообще», — говорит себе он, спрыгивая со сцены и игнорируя потуги местного клоуна как-то сгладить неловкость. «По-хуй», — сглатывает он, яростно дёргая дверную ручку. Куроо не мог уйти далеко. По крайней мере, без своего мажорского пальто. Кенма уверен, что успеет его догнать, а что делать дальше — разберётся по ходу. Убить его мало, тут надо что-то пожёстче, что-то пострашнее. А для Куроо, видимо, нет ничего ужаснее, чем… — Стоять, бля, — рычит Кенма, разглядев чужую фигуру в полутёмном пустом гардеробе. Куроо замирает. Расправляет поникшие плечи. Невозмутимо протягивает престарелой работнице глянцевый номерок. Кенма с громким стуком опускает свой такой же на стойку, заставляя бедную гардеробщицу вздрогнуть. Были бы они в кино, Кенма выловил бы Куроо на холоде, без пальто, и поцеловал бы его под снегопадом. Но вместо этого они коптятся в молчании, дожидаясь своей одежды, а потом в такой же зловещей тишине выходят на улицу, и никакого снега там нет. Токио в феврале не особо щедр на романтику. — Ты меня кинул. Куроо на него не смотрит. Прячет руки в карманы, выдыхает пар. И вместо извинений, вместо попыток оправдать свою скотинистость просто говорит: — Ага. Кенма, на губах которого уже созрел едкий отказ в прощении, тупо захлопывает рот. Похоже, Куроо не стыдно. Но это нормально. Это нормально — не чувствовать вины за то, что тебе не хочется кого-то целовать. Нормально — чувствовать вину за то, что хочется. Так сильно, так отчаянно хочется, что можно ударить стену, или разреветься, или язык себе откусить, или рёбра раздвинуть голыми руками и выдрать из грудной клетки сгусток бесполезной ноющей боли. «Похуй», — говорит себе Кенма и судорожно втягивает ртом морозный воздух. «Кристально похуй». Глаза жжёт, и он шмыгает носом, тупо глядя перед собой. Фонари расплываются пятнами, теряют очертания. Город смазывается рябью, словно отражение в луже, в которую бросили камень. Или другую какую-то херню — с желудочками, предсердиями, ошмётками аорты. «Похуй». Кенме так сильно похуй, что можно сдохнуть и не заметить. Можно воскреснуть — и тоже мимо. Можно наизнанку себя вывернуть, мясом наружу, нервами наголо, можно костями нараспашку, и ни черта не изменится. Если бы Куроо только видел, насколько Кенме похуй, он бы расплакался. Он бы замертво упал, раздавленный, испепелённый его безразличием. Если бы Куроо только видел… Но Куроо на него даже не смотрит. Стоит в своём расстёгнутом пальто — неживой, мраморный, как памятник своему ебланизму. «Я сейчас предложу кое-что, что тебя напугает, — голос Акааши вклинивается в мысли, раздвигая их тяжесть домкратом. — Экстремальный вариант. Абсолютное безумие. Радикальное и беспощадное решение». «Поговори с ним». Но что Акааши понимает?.. Может, разговоры и работают для них с Бокуто, но лишь потому, что им есть что обсудить. Их отношения выстроены на фундаменте покрепче, чем папки с бумагами. У них, в конце концов, был целый ящик чудо-инструментов. А Куроо, придя в жизнь Кенмы, захватил с собой лишь молоток да гвозди, надолбил в его стенах дыр — до смерти не заделать. «Поговори с ним», — настаивает Кейджи в его голове, и Кенма отмахивается от назойливого голоса, упрямо стискивая зубы. Нельзя им говорить. Никак нельзя. Потому что как только кончатся слова, больше ничего не останется. Этим разговором они расставят все точки, но Кенма не хочет точек, ему нужны запятые. Ему нужны обещания многоточий, недосказанность вопросительных знаков, чувственность восклицательных. Если они выговорят из себя всё, что засело внутри гниющими занозами, у Куроо не останется причин продолжать притворяться. Как это называется, когда люди расходятся полюбовно, но без любви? Как это называется, когда сделка себя изжила, когда контракт исчерпан, когда вот она, последняя строка и две подписи под ней? «С условиями ознакомлен, претензий не имею». Кенма смотрит на облачко пара, с которым тепло покидает его тело. Если они простоят здесь ещё немного — оно совсем закончится. Хватит на один только вздох. Один выдох: «Я тебя, походу, люблю». Главное — успеть издохнуть раньше, чем до мозга дойдёт ответное: «А я тебя, походу, не очень». Тишина множится, разрастается, заполняет лёгкие сорняками, и Кенме кажется, что скоро она полезет вязкой жижей изо рта и глаз, но её вдруг спугивает звонок телефона. Куроо принимает вызов не сразу, долго всматриваясь в иероглифы имени на дисплее: «Дайшо». Кенма даже думать не хочет, что значит этот звонок. Он пытается нащупать твёрдое «похуй» под ногами, которое стало бы ему опорой, но у него не получается. Просто не получается. — Слушаю, — отзывается Куроо голосом, в котором от него самого почти ничего и не осталось. — Сейчас не то чтобы удобное вре… Что? Кенма тщетно вслушивается в молчание Куроо: оно неприступно. Неясно, что говорит ему Дайшо, но с каждой секундой лицо Тецуро мрачнеет, и Кенма понимает: что бы там ни было, оно всё разрушит. Добьёт всё то, что они не добили сами. Оно заберёт у него Куроо. — Я понял. Мы приедем. Куроо кладёт трубку и поворачивается к Кенме. Выглядит он так, словно ему только что сообщили: Конец Света, в который никто не верил до конца, всё-таки наступит. Солнце уже взорвалось. Там, на небе, оно всё ещё есть: где-то на другой стороне земного шара, где сейчас ясный день, люди всё ещё нежатся под его лучами. Но это обман, потому что до Солнца от Земли сто сорок семь миллионов километров — расстояние, которое свет преодолевает за восемь минут. Солнца уже не существует, но ещё восемь минут оно будет светить. Кенма знает, что за восемь минут уже ничего не исправить, даже пытаться не стоит. Исправление — это долгий процесс, кропотливый труд, нелёгкая работа. В восемь минут никак не уложиться. За восемь минут можно успеть только всё испортить. И он думает: «Похуй». И хватает Куроо за галстук, притягивая к себе. И целует его. Целует его. Целует его.