В Санкт-Петербург, м-ру Гипатия, Варшава, 14 ноября 1897
Дорогой друг, До меня дошли недавние печальные известия. Прошу тебя, прими мои соболезнования и всю поддержку, что я могу тебе оказать. Поверь, если бы это было в моих силах, все было бы иначе, однако лишь Господу дано вершить наши судьбы и даровать жизнь. Ты знаешь, что для меня она была матерью едва ли в меньшей степени, чем для тебя. Я никогда не забуду, как она заботилась о нас, почти что братьях. Я хорошо представляю, как ты чувствуешь сейчас в данный момент. Прошу, не опускай руки чересчур низко. Ты знаешь, что она желала бы тебе только счастья, счастья и полной жизни. Не лишай же ты себя этого. Я знаком, друг мой, с твоими упадническими настроениями и склонностью к хандре, пишу тебе откровенно ввиду ситуации. Не нужно этого. Я постараюсь приехать к тебе ближе к Рождеству, а до тех пор буду молиться за ее душу и за твое здоровье. Пусть Бог благословит твою жизнь. Твой любящий друг, Роберт Агесандр отложил письмо в сторону и уставился в блеклую стену. Со смертью матери он не просто почувствовал себя совершенно осиротевшим, он почувствовал себя одним во всем мире. Квартира враз опустела, не за кем было более ухаживать, и делать более было совсем нечего. Петербургский ноябрь проникал меж оконных стекол морозцем, заливался под одежду ледяным дождем. Светало рано, и приходилось жечь все больше свечей, правда всего по одной. Комната была черной. Черной, как грязь. Лишь подрагивающее свечение огонька, под которым Агесандр изучал оставшееся от «Арифметики» Диофанта и упражнялся в алгебраических задачах, аккуратно, дабы сэкономить уголь, скрипя по бумаге, нетвердо держа его ломкими руками. Даже противоположенную стену он мог разглядеть с трудом, а впрочем, не хотел — от дрожи огонька стена озарялась лицами невообразимой формы. Холод. Холод всегда был где-то под одеждой, под кожей, сколько Агесандр себя помнил. Улица Ткачей, «Красный Дом» Максвелла, откуда их с матерью выгнали, когда отец не мог более уплатить за комнату из-за того, что слег со спиной. Скитания по Пражской, холодные генуфлектории, холодный взор Богоматери. После смерти отца, кое-как поселившись в тесной комнате, они сводили концы с концами, как могли, но здоровье матери становилось все дурнее. Агесандр спал на полу, оставляя единственную тахту матери, и все равно она хворала, часто мечась в горячке и говоря что-то невнятное про черную воду. Он не любил об этом распространяться, но больше всего мать страдала головой. Она всегда слышала какие-то звуки или слова, которые не могла толком разобрать, но шептала что-то в ответ, и так проходили их длинные черные ночи — мать в полубреду говорила о неведомых глазах и руках, что обнимали ее душу, а Агесандр, даже не пытаясь уснуть, промакивал лоб любимой матери влажной тряпкой. Иногда горячка уходила, и тогда мать лежала в оцепенении, до жути не желая рассказывать, что ей привиделось. Агесандр больше всего боялся, что то же самое начнется с ним. И его страхи оправдались. Не прошло и недели, как мать почила, он начал слышать странный стук, будто по металлу, который исходил как бы из его головы, но это нельзя было почувствовать наверняка, и, отгоняя от себя предубеждения (ведь он был человеком разума, верящим в науку), он грешил на нерадивых соседей, но те лишь разводили руками и крутили пальцем у виска — мол, такой же больной, как и мать. Его начали сторониться, а постукивания становились дольше, превращались в волны, накатывающие, словно прилив, и когда все застилало черной водой, он начинал слышать голоса. Это точно не были люди, точно не было сумасшествие в том виде, о котором многие думают — голоса не говорили конкретных слов, являя собой скорее набор тревожных звуков, вроде протяжного завывания органа, ускоренного перестукивания капель по кровле, словно колокольчики, и ударов кузнеца по раскаленной стали. Все это, и еще десятки неизвестных звуков. Песни далеких миров. Каждой ночью он слышал все больше и дышал все чаще. Из вороха неразборчивых шепотов медленно проявлялись образы, были видны горящие гигантские планеты, вращающиеся где-то на краю галактики. Ты думаешь, туман над заливом — это просто влага? Глупец. Это дыхание существа, что древнее самой планеты, что стал ее частью, заполнив пропасть на дне залива своим исполинским телом. Все линии Васильевского острова слишком равны. Идеальная алгебра сводит его жителей с ума. Они разводят мосты, чтобы пропустить его… Древние Боги хотят новых жертв… Знаешь ли ты, что здесь было раньше? Кровь. Пустошь, топи, черные люди, поклоняющиеся исполинам. Раньше им приносили жертвы добровольно, но это давно забыто, и теперь они сами избирают, кто станет следующей добычей — и люди опрометью прыгают в каналы, пытаясь найти древний языческий алтарь, или идут расчленять соседа. Черные люди. Черные лестницы. Черная вода. Этот звук, что ты слышишь, гораздо старее мира, его слышали черные племена, и убивали всех приходящих, лишь бы от него избавится. Он начинается где-то в недрах земли и поднимается на землю в болотах, а затем перелетные птицы приносят его в город, и он прячется в стенах, вибрирует, сводит все живое с ума. То же произойдет с тобой. От него не сбежишь. Их гигантские ладони окутывают города, их позвоночники хребтами лежат на тех местах, что люди считают горами. Недаром все, кто взбирается слишком высоко, возвращаются другими или не возвращаются вовсе. Их тела сокрыты толщей воды и никогда не покажутся, пока не придет судный день. Агесандр слышал это каждую ночь, и не мог оставаться у себя дома. Разбив окно, он выпрыгнул с него, подвернув ногу, пытался убежать, но черные углы домов все приближались к нему. Размытые фантомы и красные глаза нависали над взором, холодные руки из колодцев хватали за ноги и тянули к земле, под землю, под воду, глубже, в недра.***
Агесандр плелся по набережной темной-темной ночью, совершенно один, замерзший и напуганный, и звук из-под земли продолжал преследовать его, он слышал Медного всадника, что скачет по пятам. Он пытался сбежать. Он пал на колени рядом со сфинксами. Они медленно повернули к нему каменные головы и одновременно задали вопрос, на который он никак не мог ответить. Агесандр стал рвать на себе волосы, а затем кинулся в Неву. Он хотел доплыть до дна, притронуться к туловищу исполина, но голоса под водой звучали в разы сильнее, а от ноябрьской воды у него отнялись ноги. И лишь песни далеких миров все нарастали.