Где-то дозревает виноград

      Капли крови медленно собирались в небольшую лужицу на полу. Свежая боль по цвету ярче старой, уже засохшей. Блестела, живая. Пахла тошнотворно. Сжавшись в три погибели, бедолага еле дышал — притворялся. Удары Цзыдяня могут быть смертельны, но только по велению своего хозяина. Хозяин не велел. Стегал вполсилы, больше запугивал: воздух нарезался ломтями звонко, свист тревожил уши и выворачивал наружу всю скверну души. Железо смешивалось с солью и слюнями. Тело жалко дрожало. Цзян Чэн стоял, скрестив руки на груди. В правой крепко держал рукоять кнута. Поблёскивающий, искрящийся, он тихонько трещал на воздухе, рассыпая быстро тающие, обжигающие искры.       Этого неделю назад приволокли адепты. Запихали в крохотную комнатку без окон, оставили на несколько дней в одиночестве. Если совершенствующийся — ничего бы ему не стало, а коли нет — так и пёс с ним. Таковы указания главы: следить за малейшими намёками на появление последователей тёмного пути и при первом же подозрении доставлять всех сюда. В цзинши, полы которой уже никогда не отмыть от крови.       Слухи струились быстрыми змеями, и вскоре не только Юньмэн судачил о том, что юный глава помешался на сторонниках тёмного пути: каждого изводил до смерти. Одни говорили: не верил в смерть старейшины Илина, желал наверняка убедиться, другие считали, что так Саньду Шэншоу отмывает своё порядком запятнанное имя, пускай в этом и не было особой необходимости. Цзян Ваньиня слухи раздражали, и потому он очень быстро запретил адептам обсуждать их в своём присутствии.       Одержимость Цзян Чэна последователями тёмного пути в самом деле была связана с Вэй Усянем. Он верил: кто-то такой колоссальной силы, как Вэй Ин, не мог умереть безвозвратно — должна была остаться тропинка обратно. А потому он продолжал искать, отлавливать и допрашивать, каждый раз одновременно радуясь и разочаровываясь тому факту, что очередной идиот, возомнивший себя Вэй Усянем — лишь посредственное бесталанное существо, не умеющее даже скопировать уже имеющееся, не говоря уже о том, чтобы придумать новое.       Скрючившееся тело начало похрипывать. Скривившись, Цзян Ваньинь грозно отрезал:       — Мои люди вывезут тебя. Если останешься жив и при этом посмеешь кому-нибудь рассказать о произошедшем, я лично найду тебя и завершу начатое.       Ни одного человека Цзян Чэн не убил. Возможно, кто-то и мог скончаться от ран, но этого он уже точно не знал: измученные тела адепты вывозили прилично за пределы Юньмэна и оставляли где-нибудь в лесу. Судя по слухам, люди всё-таки выживали, ведь пришло же кому-то в голову трепаться о том, как тебя пытали, а потом отпустили. С тех пор глава Цзян перед окончанием велел молчать. Обещания закончить начатое не были пустой угрозой. Цзян Ваньинь владел многим, и в особенности своими словами.       За дверью уже стояли двое адептов. Цзян Чэн хмуро кивнул им, и те поспешили заняться измученным псом. Закат ещё не начался, однако небо уже понемногу золотилось — он обещал Цзинь Лину вернуться не позже того момента, когда облака и небо станут розово-красными, как цветки сливы. Как раз успевал.       Цзинь Лин вместе с няней ждали его в крытой беседке под грушей. Подходя ближе, Цзян Чэн увидел, как ласково А-Минчжу поправляла ребёнку лезущие в глаза волосы и улыбалась. В руках она держала почти готовую мягкую игрушку с длинными белоснежными шёлковыми ушами и чёрными глазками. После поездки в Гусу А-Лин умолял его завести кроликов, но Цзян Чэн плохо себе представлял, что с ними делать, а потому попросил няню Цзинь Лина сшить ему хотя бы игрушечного. А-Минчжу по возрасту годилась Цзян Чэну в матери, и была одной из немногих женщин, к которым госпожа Юй в своё время высказывала сдержанную благосклонность. Потому, когда появилась необходимость всё-таки найти достойного человека, с кем можно было оставить Цзинь Лина, Цзян Чэн без раздумий выбрал её.       Цзинь Лин, настолько увлечённый тем, как умелые женские руки ловко сшивали из бесформенных лоскутков настоящего кролика, заметил дядю только когда няня поднялась и учтиво поклонилась кому-то позади него. Повернув голову и увидев Цзян Чэна, А-Лин мгновенно подскочил и бросился ему на руки. Цзян Чэн тут же подхватил его, прижимая к себе. Детские пальцы крепко вцепились в ворот ханьфу.       — Дядя!..       А-Лин затараторил-залепетал ему на ухо обо всём на свете: о том, как он провёл день; о том, что А-Минчжу почти закончила шить ему кролика, о том, что он назовёт этого кролика Юанем; что на обед он ел суп из корней лотосов, и он был очень вкусный, но кушать без дяди ему всё равно не нравилось; что где-то на прогулке с А-Минчжу он потерял ветряную вертушку, и что дедушка Хонгуи пообещал ему сделать новую; что завтра будет дождь, потому что птицы летали низко — так сказал Жон-гэ; что он ждёт не дождётся, когда же поспеют локвы и что он уже голодный, хотя перекусывал сырными лепёшками и сладким молоком…       Кто-то, слушающий поток детской речи со стороны, большую часть слов мог не понять или вовсе не утруждать себя этим. Цзян Чэн же всё понимал, что нет — переспрашивал, просил не торопиться, потому что за ними никто не гонится, и А-Лин обязательно успеет ему всё рассказать. Отпустив на сегодня А-Минчжу, он, по-прежнему держа Цзинь Лина на руках, медленно пошёл в сторону павильонов, из которых уже доносился аромат тушёного мяса и овощей.       После ужина А-Минчжу принесла Цзинь Лину дошитого кролика. Ребёнок новой игрушке страшно обрадовался, крепко обнял няню и весь оставшийся вечер не расставался с новым другом. Цзян Чэн полагал, что интереса к новой игрушке племяннику хватит на пару дней, максимум на неделю: как правило, после А-Лин переключался на что-то другое. Будет даже жаль: кролик, сшитый из остатков шёлка, сильно походил на живого, только совсем не пушистого.       По вечерам Цзинь Лин сидел в кабинете дяди на толстой мягкой шкуре, обложившись горой игрушек. Пока Цзян Чэн заполнял счётные книги и занимался ненавистной бумажной работой, которую, тем не менее, никому другому не доверял, А-Лин болтал сам с собой. Сшитые А-Минчжу игрушки оживали в его руках и начинали свою вечернюю суету. Цзян Чэн настолько привык к этому лепету, что перестал обращать на него внимание, полностью погружаясь в цифры и буквы.       — Дядя, — Цзинь Лин, стоя у стула, на котором сидел Цзян Чэн, легко дёргал его за полы ханьфу, привлекая к себе внимание.       — М-м? — протянул Цзян Чэн, откладывая кисть и потирая уставшие глаза. За окном совсем стемнело и пора бы готовиться ко сну. Сегодня он слишком увлёкся.       — Где мама?       Цзян Чэн посадил Цзинь Лина к себе на колени и прикрыл глаза. Помолчал, пережидая удушающий приступ отчаяния, вдохнул — воздух ворвался в лёгкие иглами.       — Дядя?.. — снова позвал Цзинь Лин.       Цзян Чэн знал, что однажды Цзинь Лин начнёт спрашивать, и с ужасом ждал этого, хотя и не думал, что ребёнок загонит его в угол так скоро. Пока ты маленький и за тобой ухаживают, мало задумываешься о том, кто папа, где мама, и какая социальная роль у взрослых, окружающих тебя. Но с каждым годом мир раскрывается всё больше, и уже сложно не задаваться вопросом о родителях, когда другие дети повсеместно используют слова «мама» по отношению к женщинам и «папа» — к мужчинам. Цзинь Лин не спрашивал про отца: он считал им дядю, просто почему-то звал его иначе, и А-Минчжу почему-то называть мамой не мог — дядя запретил, ничего не объяснив.       — Пойдём купаться и спать, А-Лин, — пробормотал Цзян Чэн, ставя ребёнка на пол. — Уже поздно.       А-Лин упёрся ногами в пол и зарыдал.       — Где мама?! Дядя! Дядя, где моя мама?       Когда Цзинь Лин капризничал (а это случалось часто), слышала вся Пристань. С трудом подавляя в себе похожее желание разрыдаться, Цзян Чэн подхватил брыкающегося ребёнка на руки и понёс в купальню. Он знал, что во многих семьях детей купают слуги, но никому не мог доверить этот процесс. От небольшой бочки уже исходил ароматный травяной пар. Потрогав воду и удовлетворившись её температурой, Цзян Чэн раздел всё ещё заходящегося в истерике А-Лина и, подхватив под подмышками, посадил его в бочку. Вода доходила до груди. Сжав губы, Цзян Чэн умывал раскрасневшееся, застывшее в гримасе плача лицо. Сердце его заходилось в такой же невидимой истерике.       Цзинь Линь постепенно успокаивался. Вскоре его плач перешёл в тихое судорожное икание. Размякнув от теплоты и аромата трав, он начал тереть глаза ладошками и зевать. Цзян Чэн с облегчением осознал, что этот приступ истерики прошёл быстрее, чем он надеялся. Вытирая влагу с выкупанного А-Лина и надевая на него подготовленные ночные одежды, он и сам медленно успокаивался. Из купальни А-Лин шёл сам, держа Цзян Чэна за руку.        На ночь Цзян Чэн всегда расчёсывал черепаховым гребнем густые волосы А-Лина и укладывал в постель. После сидел рядом ещё несколько минут, выжидая, когда А-Лин уснёт. Они ночевали в соседних комнатах, но Цзинь Лин всё равно не засыпал, если дяди не было рядом. Тем вечером, утомлённый долгим днём и недавним срывом, А-Лин, прижимая к себе шёлкового кролика, очень скоро погрузился в крепкий детский сон.       Что бы он, Саньду Шэншоу, сделал, окажись среди всех мучимых им псов Вэй Ин? Забил бы его до полусмерти? До смерти? Уронил бы на пол и набросился бы на него, как бешенный, выгрызая яростными поцелуями губы, щёки и всё остальное лицо? Разорвал бы от злости одежду, чтобы добраться до уязвимого перед ним тела? Убить? Прижать к себе так крепко, чтобы переломанные кости вспороли кожу, вырываясь наружу? Зачем он искал его — последнего из близких? Убившего, пусть и не своими руками, всю семью? Что хотел ему сказать? Или что сделать? Как жить одному, лишившись всего? Вокруг столько людей, но никто по-настоящему не мог понять всей глубины его утраты. Никто, кроме Лань Ванцзи, слёгшего на три долгих года от скорби и ран.       Лань Ванцзи тоже осиротел, потеряв и мать, и отца, но у него остался дядя и старший брат. У Цзян Чэна остался только маленький А-Лин, его дорогое, любимое сокровище, загоняющее его в угол вопросами, смотрящее то капризно, то по-детски строго, разрывающее ему душу своим плачем и криками. Его воспоминание о любимой сестре. И о том, как она умерла. Ежедневное воспоминание, режущее и опасное, но без него Цзян Чэн едва ли смог прожить и пару дней, оставаясь хоть немного собою прежним.       Погладив уснувшего А-Лина по голове, Цзян Чэн тихо вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Его день ещё не закончился: следовало и самому освежить тело, смыв то стягивающее, больше психологическое, чем физическое, неприятное ощущение, остающееся после каждой пытки. Кроме того, близился совет кланов, и Пристани Лотоса пришёл черёд принимать делегации из глав и их сопровождающих.       Каждый совет — это длительная, кропотливая и выматывающая подготовка: просчитать примерное количество гостей, закупить достаточно ресурсов, подготовить место проведения, продумать организацию и программу. Вспомнить, наконец, кого можно сажать рядом, а кого — подальше друг от друга. Эти и все остальные нюансы умел отлично учитывать Цзинь Гуанъяо. Каждый подготовленный им совет — искусство. Искусство предусмотрительности, красноречия, вежливости и мнимой лёгкости. Глава Ланьлин Цзинь невероятным образом умел сочетать политику и развлечения; если же вдруг беседа начинала заходить не туда и кого-то тревожить, то Цзинь Гуанъяо, внимательно следящий за происходящим, ненавязчиво и легко усмирял её течение, укрощая горную реку до звенящего весеннего ручья. Угодить всем, притом умело и незаметно — то, что Цзян Чэн не любил и не умел. Все витиеватые разговоры на советах, долгая мягкая поступь, медленно ведущая к сути, лишние кружева и шелка слов вводили его в нестерпимое раздражение. Поэтому из нескольких дней, что проходил совет, он предпочитал чередовать серьёзные собрания и необходимые для отдыха пустые беседы, в которой кланы обменивались личными новостями и попусту сотрясали воздух.       Первый шаг подготовки к этой гудящей головной боли — написание приглашений и их отправка. Уже после, когда придут ответы с точным указанием человек, готовых посетить совет, можно будет начать планировать и всё остальное. Остервенело натирая тело мягкой люффой до красных пятен, а после расслабленно сидя в бочке с закрытыми глазами, Цзян Чэн думал о том, что в послании Цзэу-цзюню обязательно упомянет об особом приглашении для Лань Ванцзи и его маленького сына, о котором не прекращал говорить А-Лин. Тем более, как совсем недавно писал Лань Сичэнь, Лань Ванцзи наконец покинул место уединения и даже успел провести обряд наречения для Лань Сычжуя. Возможно, он не откажется посетить и первый, после всего произошедшего, совет. Цзян Чэну хотелось бы создать для него все условия для комфортного проведения времени в Юньмэне. И, признаться себе, отрадно думать, что в этом наверняка образующемся хаосе (сколько ни планируй каждую мелочь, обязательно что-то пойдёт не так), у него будет возможность хотя бы смотреть на Ванцзи, один вид которого уже оттенял горечи.       Цзян Ваньинь не посещал Гусу уже пару месяцев, и будет рад увидеть стоящего на ногах Второго Нефрита. Не оправившегося (как и он) полностью, но хотя бы делающего вид (как и он), будто дальнейшая жизнь имеет смысл. Только запустив в голову эту мысль, Цзян Чэн тут же стиснул зубы от стыда и злости на самого себя. Несомненно, их жизнь имела смысл. Его смысл сейчас крепко спал, прижимая к себе белого шёлкового кролика. Смысл Ванцзи теперь носил клановые одежды и налобную ленту.