Где-то дозревает виноград

      Солнце над Юньмэном давно успело утопить шипы лучей в просторных тёплых озёрах, когда стало понятно, что день (а вместе с ним и поздний вечер) окончательно испорчен. Праздничный ужин, посвящённый тринадцатилетию Цзян Ваньиня, начался хорошо, и занявшееся было напряжение постепенно отпустило всех, давая насладиться вкусной пряной едой. Но уже ко второму горячему блюду, поданному слугами на просторном подносе, настроение госпожи Юй начало портиться. К сожалению, мать Цзян Чэна не имела той же благородной сдержанности характера, что и её муж, а потому, если вдруг что-то приходилось ей не по нраву, она незамедлительно сообщала об этом всем окружающим её людям. Даже — и особенно — если это было совсем не к месту.       — Это что? — хмуро спросила госпожа Юй, рассматривая несколько довольно крупных тушек обезглавленных фазанов, выложенных на подушку из печёных овощей. Тонкая птичья кожица хрустко золотилась, всё ещё горячий жир медленно лоснился, с шипением впитываясь в гарнир.       — Фазаны, — ответил очевидную вещь Цзян Фэнмянь только за тем, чтобы нарушить затянувшееся молчание. Более-менее непринуждённый разговор быстро увяз в напряжённом предчувствии неумолимой беды.       — Я вижу, что это фазаны, — отмахнулась госпожа Юй. — Я спрашиваю не о том.       Вэй Усянь, Цзян Чэн и Цзян Яньли переглянулись. Они знали, какого ответа ждала госпожа Юй. Весь день вместо тренировок на поле и прилежных занятий Цзян Чэн и Вэй Усянь охотились на фазанов, которые теперь, источая прекрасный аромат сочной дичи, лежали перед ними очередным поводом для ссоры. Ситуация осложнялась ещё и тем, что приготовлением птиц занялась сестрица, слугам оставалось разве что запечь и подать их на стол.       Юй Цзыюань с трудом закрывала глаза на ребяческое (а какое оно ещё может быть в таком возрасте?) увлечение Вэй Усяня охотой на птиц. Больше злилась, когда этот ужасный ребёнок втягивал в свои игры её сына и дочь. Фазаны никак не считались праздничной едой, охота на них — уделом низших слоёв общества. А уж добыча и приготовление пищи для самого себя (в то время, когда кругом полно слуг, а в семейной казне достаточно денег, чтобы не делать этого самостоятельно) без острой на то необходимости, по мнению госпожи, и вовсе было достойно порицания. Несчастные фазаны одним своим видом оскорбляли существование Юй Цзыюань, а при мысли о том, что её Цзян Яньли сама ощипывала и разделывала птиц…       Прежде Вэй Усянь никогда не позволял себе приносить тушки в Пристань Лотоса. О его любимом занятии госпожа Юй узнала случайно из подслушанного разговора. Но сегодня! Этот день Вэй Усянь, конечно, не мог оставить таким сносным, каким он мог бы стать. Юй Цзыюань по такому случаю была готова простить Цзян Ваньиню его вольность и отсутствие на тренировочных площадках, но если бы она знала, какую альтернативу предпочтёт сын самосовершенствованию, хлестанула бы его разочек Цзыдянем, несмотря ни на что.       — Матушка, — Яньли ласково улыбнулась матери, тронув её за руку.       Юй Цзыюань прикрыла глаза. Кольцо на её пальце несколько раз всхрипнуло предгрозовыми искрами.       — Цзян Ваньинь, — тихо начала Юй Цзыюань. — Ты будущий глава клана. Тебе следует заниматься подобающими наследнику делами. Охота, рыбалка и прочие шалости оставь крестьянским детям и безродным беднякам, — говоря это, она смотрела в глаза застывшего Вэй Усяня.       — Юй Цзыюань, — Цзян Фэнмянь устало вздохнул. — Это всего лишь птицы. Нет ничего зазорного в том, чтобы мужчина умел добывать себе еду. Напротив, такое умение очень пригодится в жизни.       — Цзян Фэнмянь! — перебила мужа госпожа Юй. — Из породистого щенка можно вырастить шавку. Но не наоборот.       — Матушка! — возмутился Цзян Ваньинь, вскочив из-за стола.       — Что? Будешь его защищать? Станешь таким же бездарным и бедовым!       …в конечном итоге все дороги хлёстких слов Юй Цзыюань вели к одному: Цзян Чэн недостаточно старался для того, кого в будущем ожидал титул главы клана, а стараться ему мешал Вэй Усянь — её проклятье и расплата за все совершённые и ещё не совершённые грехи.       Свечи в комнате не зажигали: лунного света, щедро льющегося в окно, хватало сполна. Цзян Чэн и Вэй Усянь, так и не поев как следует, ушли в свою цзинши, где теперь сидели в тишине, не зная, с чего начать разговор да и стоило ли вообще что-то говорить. Вэй Ин взял всю вину на себя: ведь это он на самом деле подговорил Цзян Чэна не только на охоту, но и на то, чтобы отдать шицзе их добычу, чтобы та приготовила часть праздничного ужина.       Вэй Усянь пересел на постель к шиди, взял его за руку. Вздохнул, выговаривая тихо, но отчётливо.       — Прости меня, Цзян Чэн.       — Дурак! — Цзян Чэн выдернул свою руку, метнул на него злой взгляд. — Ты за что извиняешься? Я сам хотел этого!       — Но идея была моя.       — Вот ещё! Матушка всё равно нашла бы повод, ты же её знаешь… — Помолчав, Цзян Чэн добавил: — Но она хотя бы любит меня. Пусть так.       А отец с его мягкостью и рассудительностью пусть никогда не повышал на него голос, но и тёплых слов не говорил. Оставался безразличен. Сестрица пошла в него: добрая, нежная, светлая. Ни укора, ни ругательств — одна забота. Земная небожительница, противоположность своей матери, чьей копией родился Цзян Чэн. Отец мать не любил. И его из-за схожести с ней — тоже. Нельзя любить кого-то такого скверного характера, а если и можно, то в ущерб себе. Цзян Чэн всё понимал, но разумные мысли душевных тягот не облегчали. Правда может быть сколь угодно очевидна, но какой в ней прок, если она приносит одни несчастья? Если её приходится тащить за собой, как кандалы, привязанные к рукам, ногам и шее. Временами — очень часто — Цзян Чэн просто ненавидел себя за то, что вновь и вновь становился причиной родительских ссор.       — Дядя Цзян тоже любит тебя. Просто… — Вэй Усянь прикусил губу, чуть задумавшись. — Просто он всегда грустный и уставший. Сложно показывать свои чувства, когда любое твоё действие воспринимается так.       Цзян Чэн подался вперёд, утыкаясь лбом в плечо Вэй Усяня. Тот сразу же обнял его за плечи, притянул ближе к себе. Поцеловал в висок, поглаживая одной рукой по спине.       — Ты ни в чём не виноват. Шицзе любит тебя. Я люблю тебя. И мы всегда будем рядом. Тебе не нужно ничего делать для того, чтобы заслуживать нашу любовь.       Цзян Чэн не знал, что ответить. Он сидел, принимая ласковые поглаживания, и молчал. Постепенно тревожные вспышки гнева, отчаяния и вины сменились бликами томления, успокоения. В руках шисюна он всегда забывал о реальности.       Внезапно, когда Цзян Чэн уже почти задремал в тёплых руках, дверь в цзинши приоткрылась. Он, опасаясь, что это может быть матушка, мгновенно отпрянул от Вэй Усяня на самый край кровати. На пороге стояла сестрица. С подсвечником в одной руке и подносом в другой. Она замерла в проёме на несколько секунд, рассматривая братьев, но быстро взяла себя в руки. Улыбнувшись, тихонько прошла в центр комнаты и поставила поднос с подсвечником на небольшой низкий столик.       — Вы ведь толком ничего не поели, а весь день бегали да скакали, — ворковала Яньли, прикрывая за собой дверь и приглашая их присесть за стол. На подносе стояло несколько тарелок. Одна с нарезанными свежими овощами, другая — с пышным хлебом и третья — с нарезанной фазаньей грудкой. Взяв ломоть хлеба, сестрица положила на него несколько кусочков мяса птицы и несколько хрустящих кружков огурца. Протянула угощение Цзян Чэну и принялась делать новое.       Цзян Чэн жевал медленно и вдумчиво. Освещаемые свечным огоньком лица шисюна и сестрицы сияли тёплыми чертами. Вэй Ин уминал еду быстро и с обожанием смотрел на Яньли, ниспосланную им за непонятно какие заслуги.       — Матушка и отец верят, что ты вырастешь отличным главой, — начала Яньли, обращаясь к Цзян Чэну. — Потому они так строги к тебе. Великие главы не рождаются таковыми — это результат долгой и порой мучительной работы, А-Чэн. Но это не значит, что у тебя нет права на веселье. Из грустных детей вырастают ужасные взрослые… — Яньли ласково погладила брата по лбу, убирая за ухо выпущенные пряди чёлки.       Цзян Чэн неуверенно кивнул. Обнял сестрицу покрепче, незаметно вытирая набежавшие на глаза слёзы.       После их лёгкого ужина Вэй Усянь перетащил матрасы на пол у окна, сбросив туда же и две их подушки. Первый лёг на спину, задирая голову и смотря на тёмно-синее небо. С озёр тянуло летней влажной прохладой. Шиди и шицзе легли по бокам от него. «Смотрите, какие красивые звёзды!» — удивлённо и довольно произнёс Вэй Ин, мысленно соединяя светящиеся точки между собой. «И правда, А-Сянь. Небо сегодня просто прекрасно. А-Чэн, боги растопили облака специально для тебя». Цзян Чэн только фыркнул. Хотел — пренебрежительно, а вышло смущённо. Придвинулся ближе к Вэй Ину, и тот, без слов, снова обнял его. Второй рукой бережно распустил тугой пучок на голове шиди, давая волосам отдых.       Так они и заснули втроём на полу у окна под светом луны и звёзд. Утром их обнаружил Цзян Фэнмянь: А-Ин и А-Чэн, тесно прижавшись друг к другу, сцепившись во сне руками и ногами, делили один матрас и одну подушку. А-Ли лежала рядом с ними, но на более целомудренном расстоянии. Какое счастье, что их, вот таких открытых и уязвимых, обнаружил он, а не супруга. Её близость мальчиков вводила в горячечный гнев, что бы она сделала, увидев это?.. Тревожить юный сон было жалко, но обстоятельства не оставляли ему выбора.

∞ 🌸 ∞

      Летняя жара с остервенелым голодом слизывала с влажных тел пресные капли озёрских вод. Укрывшись в тени раскидистого дерева на берегу самого дальнего из них, Цзян Чэн и Вэй Усянь лениво рассматривали плавные блики на зеркале, отражающем небо в пышных белых облаках. Вэй Усянь, лежащий головой на животе шиди, с удовольствием ощущал в своих распущенных волосах ласкающую, немного жёсткую руку. Волосы, которые и без того не часто баловали гребнем, от постоянного купания в воде совсем свалялись, и Цзян Чэн, поглаживая влажные пряди, нередко путался в колтунах.       Это последний день в Пристани Лотоса перед долгим отбытием. Уже на рассвете их ждала дорога в Гусу, где предстояло пройти обучение, которое, как предполагалось, делало из каждого ученика достойного заклинателя — то, что нужно для будущего главы клана и первого ученика. И раз уж это последний день дома, Цзян Чэн сам предложил сбежать ото всех подальше, чтобы не тратить драгоценное время на тренировки и скучные занятия с другими адептами.        Помня тот печальный опыт двухгодичной давности на тринадцатилетие Цзян Чэна, Вэй Усянь более не позволял себе таких открытых вольностей, и каждая их с шиди шалость держалась в секрете от госпожи Юй особенно. Такую шалость, как их отсутствие, скрыть бы точно не получилось, и Вэй Усянь, услышав предложение Цзян Чэна, даже выразил не слишком активное сопротивление, на что получил ответ: «Завтра гнев матушки уже не будет иметь значения». Конечно, они звали с собой и сестрицу, но та ласково погладила их по голове и отказалась, смотря на них с тем мягким и понимающим взглядом, который Цзян Чэн хотел бы видеть и у матушки. Обещав приготовить что-нибудь вкусное к их вечернему возвращению, Яньли собрала с собой целую корзинку еды и взяла с обоих обещание быть осторожнее. В тот момент она уже понимала о братьях несколько больше, чем А-Чэн и А-Сянь сами о себе. В тот день им двоим точно не нужна была её компания.       Живот Цзян Чэна, прохладный от купания, под щекой Вэй Усяня нагрелся слишком быстро. Они лежали в одном исподнем, но в такое пекло, даже под тенью и близ воды, всё равно хотелось снять с себя всё, включая кожу. Однако даже если Цзян Чэну казалось, что в месте соприкосновения их тела давно сплавились в нечто единое, он всё равно даже не думал о том, чтобы отстраниться и отпустить шисюна от себя. Его чувства, долго и упорно тлеющие уже длительное время, с каждым месяцем становились всё обширнее, и пугали всё сильнее. Любое прикосновение к Вэй Ину ворошило в нём угли так, что искры поднимались к самому горлу и делали кислород горячим ветром. Он не совсем понимал, что это за чувства, доставляющие одновременно и дискомфорт, и удовольствие разом, и хотел бы он от них избавиться или, напротив, приумножить.       Солнце висело ровно над их головами, тени стали совсем невидимы. Весь день братья только и делали, что ели приготовленную сестрицей еду и купались, но даже вода, нагретая до температуры остывающего чая, приносила лишь кратковременное облегчение.       Вэй Ин лениво перевернулся на другой бок, скользнул щекой по голому животу шиди и вздохнул: солнечный свет наконец перестал бить по глазам.       — Цзян Чэн, как думаешь, в Облачных Глубинах такая же жара?       — Не знаю. Скорее всего, нет, ведь Облачные Глубины находятся в горах. Там всегда прохладнее.       — Надеюсь, — Вэй Ин зевнул так широко, что можно было сосчитать все его зубы. Даже не потрудился прикрыть рот рукой. Впрочем, зачем? Им с Цзян Чэном уже слишком поздно соблюдать друг перед другом какие-либо приличия.       — Что я знаю точно, так это то, что в Облачных Глубинах больше трёх тысяч правил. Скоро для тебя настанут тяжёлые времена, — съехидничал Цзян Чэн, не отрывая взгляда от тёплых серовато-карих глаз.       — Чем больше правил — тем веселее их нарушать! — воодушевлённо ответил Вэй Ин, широко улыбаясь. Кончиками пальцев он поглаживал смуглую, успевшую загореть кожу чуть выше пупка Цзян Чэна.       — Вэй Усянь! — тут же вспыхнул Цзян Чэн. — Только попробуй опозорить наш орден, я тебе ноги переломаю!       Вэй Усянь громко захохотал. Он хохотал так сладко и долго, что от смеха вскоре едва дышал. Очевидно, угроза шиди не показалась ему страшной ни на одно мгновение. Цзян Чэн нахмурился и сел. Встряхнул как следует всё ещё заливающегося Вэй Усяня и прикрикнул:       — Прекрати сейчас же!       Вэй Ин протяжно выдохнул, вытирая набежавшие слёзы. Глубоко вдохнул и с громким протяжным «фу-у-ух» снова выдохнул.       — Я серьёзно, Вэй Усянь. Тебе следует вести себя как подобает. Здесь мы можем делать что угодно, это наш дом, но там — нет. Там уважаемые учителя и люди из других кланов. Каждый в конце концов покажет не только себя, но и лицо своего ордена. Понимаешь? Мы не можем подвести матушку и отца. У нас нет на это права.       Цзян Чэн смотрел так серьёзно. Он вообще веселился редко и сдержанно, но такой тон Вэй Ин слышал от шиди впервые. Поэтому, отдышавшись, он сел лицом к лицу с Цзян Чэном и заглянул в его холодные серые глаза, о которых постоянно думал перед сном. Эти глаза виделись ему драгоценными камнями, настолько редкими, что ни люди, ни даже Небожители не смогли придумать им подходящее название. Эти глаза, хмурые, серьёзные, часто угрюмые или даже злые — вот, что заставляло Вэй Ина каждый день просыпаться и придумывать всё новые и новые проказы, в ожидании той, которая заставит эти глаза смеяться.       В отличие от Цзян Чэна, Вэй Ин знал, что с ним происходит — у него было достаточно времени, чтобы понять и смириться с этим, ведь ничто не заставило бы его переживать о сердечных делах до тех пор, пока это касалось только его. Потому что его чувства значили так мало без чувств Цзян Чэна, и Вэй Усянь поклялся себе никогда не тревожить этим шиди до тех пор, если (или пока) он не почувствует взаимности.       — Цзян Чэн, — серьёзно сказал Вэй Ин, убирая с лица шиди непослушные пряди распущенных тёмных волос, касаясь кончиками пальцев его уха и шеи. — Пока ты рядом, у меня никогда не будет тяжёлых времён.       — Вэй Усянь! — выдохнул Цзян Чэн. Когда он называл шисюна вежливым именем, это можно было считать самым скверным ругательством. — Не говори так. Ты не знаешь, что может случиться.       — И ты не знаешь, — возразил Вэй Ин. — Но даже если что-то и случится, запомни: я всегда буду рядом. На твоей стороне. Даже если ты совершишь что-то ужасное или однажды скажешь: «Вэй Ин, я бы съел пару младенцев», я буду тем, кто принесёт их тебе.       Слова Вэй Ина пугали. Он говорил страшные, но притягательные в своей верности слову вещи. Цзян Чэн снова хотел было выдать раздражённое «Дурак», но вместо этого притянул шисюна к себе, прижимаясь своими сухими губами к его — приоткрытым и влажным. Это невинное касание отозвалось внутри настоящим взрывом смущения и стыда. Цзян Чэн замер, боясь отстраниться и увидеть на лице Вэй Ина отвращение или презрение. Они никогда не обсуждали обрезанных рукавов, хотя и знали об их существовании. Цзян Чэн, несмотря на своё влечение, яростно отрицал свою причастность к ним. Он едва-едва начал улавливать суть того, что испытывал к Вэй Усяню, и на большее его пока не хватало.       — Цзян Чэн. Цзян Чэн, — выдохнул Вэй Усянь едва отстраняясь.       Они застыли так на несколько секунд, не в силах даже взглянуть друг другу в глаза. Цзян Чэн сжался от волнения и онемел. Вэй Ин выдавил из себя мешанину каких-то непонятных слов и, придерживая его за плечи, опрокинул обратно на траву, в которой они лежали. Следующий поцелуй уже не напоминал робкое прикосновение — Вэй Ин приоткрыл его губы, ласково лизнул сухую корочку, дотронулся языком до влажной изнанки, и Цзян Чэн, по какому-то наитию, интуитивному чувству, ведущему его за собой, дотронулся кончиком своего языка до чужого. Это оказалось ужасно непривычно, ново и неприлично приятно. Страшно, хотя и непонятно, от чего.       Целовались долго. Трогали друг друга, несмело и невесомо, изучали тела, которые видели множество раз, но уже не глазами, а прикосновениями. И сладость, оседающая во рту и на пальцах, запрещала им отстраниться друг от друга больше, чем на цунь.       — Жалеешь? — шёпотом спросил Вэй Усянь, когда они всё-таки нашли в себе силы заглянуть друг другу в глаза.       — Дурак! — смущённо ответил Цзян Чэн, обнимая шисюна за плечи и чувствуя его ласковые губы у себя на виске. В самом деле он жалел только об упущенном ими времени.