Где-то дозревает виноград

      Глухое мокрое бульканье — именно так звучало неподъёмное для молодого ума осознание конца всего. Миру-то, конечно, ничего, совсем ничего от того, что Черепаха-Губительница сожрала ещё одного заклинателя: её утроба переварила уже целый легион таких же несчастных. Лань Ванцзи, по природной скромности, никогда не считал себя целым миром. Зато он считал целым миром Вэй Усяня, не удержавшегося за рукоять меча и свалившегося в глотку Черепахи. И вот уже вместе с ним всё перестало существовать: и эта проклятая пещера, и Вэньские мучители, и страх, и звуки, и самое ощущение себя. Тончайшая тишина врезалась в мир надрывными всполохами, мигала на краю сознания, неосознанная, и угасала вместе с ним…       …страшно было не успеть. Страшно было примчаться домой (хотя «примчаться», конечно, не то слово, которое подходило бы под его ковыляния на последний день упорного движения без остановки), рассказать всё отцу с матерью, отправиться с подмогой к пещере и понять, что уже поздно. Что мир больше не терпит проказ шисюна и занудной праведности Лань Ванцзи. Что все, успевшие покинуть пещеру, — это одновременно и все, кому повезло уцелеть. Что ни Вэй Ин, ни Лань Чжань, сколь бы хороши те ни были, сколь сильно бы ни выделялись способностями и талантами среди своего поколения, тем не менее, оказались слабее древнего, неповоротливого, но кровожадного существа, самым ужасным в котором были не только его огромная смердящая пасть, но отсутствие сознания и всяческих сожалений.       Цзян Чэн вырвал себя из сна резко и горько, как делал сотни раз до этого. Колотящееся сердце гнало кровь по телу с утроенной скоростью, та певуче звенела в ушах. Распахнувшиеся было глаза вновь медленно сомкнулись обратно. Накатило небывалое, до истеричного смешка облегчение: только сон. Успел. Тогда он успел, и Вэй Усянь выжил. Разве мог иначе? Ведь поклялся всегда быть с ним рядом, а, умерев, нарушил бы своё слово.       Сознание окончательно проснулось. Отголоски сна ещё витали в воздухе смрадным послевкусием горя. Последнюю туманность в голове прогнала неожиданно болезненная мысль: всё равно не успел. Не успел отговорить, уберечь, спасти, простить, обнять, успокоить, пообещать. Нахлынувшее было облегчение так же быстро покинуло его. Ещё чего вздумал, насмехалось над ним мироздание, не суждено тебе быть счастливым, так и не допускай об этом даже мыслей.       Цзян Чэн тяжело сел на постели, потёр глаза и щёки, зажмурился посильнее и встал. Поправил перекосившиеся во время сна штаны, набросил сверху тонкий нательный халат, кое-как запахнул его и вышел из цзинши, направляясь в детскую. В ночи, подобные этой, с маслянистой прогорклостью паршивых снов хорошо справлялся вид спящего А-Лина. Он не знал, насколько нормально тихо красться среди ночи по резиденции, уместно ли смотреть на спящих детей и насколько странно чувствовать от этого успокоение. Быть может, ему следовало бы спросить это у Цзинь Гуанъяо, чьего сына совсем недавно помпезно и со всей Ланлиньской пышностью поздравляли с трёхлетием, но Цзян Чэн не считал себя одним из тех, кто откровенничал с кем-то на подобные темы. Он вообще ни с кем не спешил делиться секретами и страхами, а потому заметно смутился, когда, войдя в детскую, уже обнаружил там Лань Ванцзи. Тот стоял, как и сам Цзян Чэн, в одном исподнем, белый-белый, напоминающий немого полупрозрачного призрака.       На звук шагов Лань Ванцзи повернул голову. Его распущенные волосы, лишённые заколок и ленты, скользнули по плечам вниз, ложась на сияющую белизну чёткими контурами тьмы. Он не сказал ни слова, ничем не уличил Цзян Ваньиня в его слабости, быть может, потому, что сам пришёл сюда в этот час по той же причине.       Подойдя к нему ближе, Цзян Чэн всё же опустил взгляд на кровать. В ней, обнявшись, спали их дети. Так сладко и спокойно, будто не дрались днём до синяков и ссадин, будто не валялись по пыльной тренировочной площадке, где их застала ссора, пытаясь пнуть другого побольнее. Ванцзи и Ваньинь даже толком не знали, из-за чего всё произошло. Потрёпанные дети молчали, весь вечер дулись и даже не смотрели друг на друга. Причины не знала даже А-Минчжу, с которой в этот момент находились Сычжуй и Жулань. Как бы там ни было, Цзян Чэн знал наверняка: виноватым и зачинщиком являлся А-Лин: спокойный А-Юань, как и его отец, обладающий нечеловеческим терпением, никогда бы не начал драку первым. Будучи старше на два года, он всегда опекал и оберегал А-Лина, и прежде все выходки его проказливого племянника выносил стойко и терпеливо. Страшно даже представить, что могло заставить Сычжуй-эра ответить на провокацию.       Судя по лицу Ванцзи, тот думал о том же. Цзян Чэн опустил руку и сплёл вместе их пальцы. А-Лин повернулся на бок, лицом к А-Юаню, и сжал в ладошке его густые каштановые волосы, будто боялся, что просыпаться придётся в одиночестве. Этим он напомнил Ваньиню самого себя. Ту его часть, которая тряслась и дрожала каждый раз, когда ему предстояло провести ночь без Вэй Ина. В детстве они всегда спали вместе, а если матушка разводила по разным кроватям, они, тем не менее, оставались в одной комнате. Всегда. Но чем старше они становились, тем больше ночей приходилось проводить друг без друга. И вот прошло уже шесть лет со смерти Вэй Усяня, а он всё никак не мог привыкнуть спать в кровати один. И, может, поэтому не гнал А-Лина к себе в комнату, когда тот иногда просился поспать с ним, жалуясь на темноту; поэтому даже не пытался заставить мальчишек разойтись по своим постелям в те дни, когда А-Юань и Ванцзи гостили в Юньмэне.       Как и много раз до этого, умиротворённый вид спящих детей, которые не помнили пережитого ими горя, успокаивал душевное смятение.       Сычжуй-эр тихонько завозился. Опасаясь, что они с Ванцзи смогут разбудить детей своим присутствием, Цзян Чэн потянул его за руку к двери и дальше, к выходу из резиденции. На улице готовилось разразиться лето: вовсю цвела весна. Те деревья, что не пострадали тогда при пожаре, бурлили нежными лепестками, на ночь закрывающимися в плотный крохотный бутон. Воздух стоял сладкий, с ближайших озёр тянуло влажностью. Трещали очнувшиеся от спячки насекомые, чьи зимние долгие сны обошлись без кошмаров. Зелень покрывала каждый цунь видимого пространства. В эту пору жить становилось полегче.       Поняв, что Цзян Чэн уводит его всё дальше от резиденции, Лань Ванцзи затормозил. Босые и откровенные, они уже не впервые представали друг перед другом в подобном виде, но тогда (болезнь Лань Чжаня, и та ночная охота на Весеннюю Ласку) это было вынуждено. Теперь… Цзян Чэн ничего не стеснялся: ночью стояла тишина, и никто, устав за день, не покидал свои цзинши. Предстать в неподобающем виде — разве это про них? После всего, через что им пришлось пройти вдвоём?       — Ванцзи, — позвал Цзян Чэн, тоже останавливаясь, но продолжая ненавязчиво тянуть на себя прохладную руку. Его непривычно распущенные, немного взлохмаченные волосы вились по ветру тонкими лентами прядей. — Идём.       Лань Чжань сдался. Сделал небольшой шаг вперёд, за ним ещё и ещё один. И вот уже они стояли на деревянной внутренней пристани, с которой Цзян Чэн и Вэй Усянь так любили нырять в детстве. Здесь, в небольшом (по сравнению с другими) озерце никогда не плавали лодки, и водная гладь в пору цветения и безветрия всегда покрывалась тонким слоем бело-розовых лепестков.       Цзян Чэн сел на уже остывшие от дневного солнца доски и опустил ноги в воду. Ванцзи, немного постояв в нерешительности, всё же присел. Близко, почти вплотную. Помолчали. Ваньинь лёг на спину, прикрыв глаза: луна светила ярко, и звёзды, рассыпанные сияющей крошкой в небе, заставляли думать только о них, об их красоте, недосягаемости и холоде.       Лань Ванцзи осторожно приподнял Цзян Чэна за плечи, уложил к себе на колени, укутал сандаловым запахом.       — Холодно, — объяснил он.       Цзян Чэн слабо улыбнулся. Спросил:       — А если бы тепло?       Ванцзи бережно огладил хмурое лицо, убрал лезущие в глаза волосы, разгладил подушечкой большого пальца складку между бровей. Ответил:       — Всё равно.       «Всё равно обнял бы тебя, не позволил бы, пока я рядом, сидеть, не касаясь меня, потому что это не правильно. Уже не правильно».       Цзян Чэн кивнул. Ванцзи склонился над ним и мягко поцеловал. С той охоты на Ласку прошло два года, а в своём стремлении друг к другу они по-прежнему не заходили дальше поцелуев и объятий. Пройдено уже так много, но — недостаточно.       — Дурные сны хуже реальности, — устало выдохнул Цзян Чэн, рассматривая такие же усталые глаза напротив.       — Нет, — покачал головой Лань Чжань. Волосы его спадали на лицо Цзян Чэну, щекоча, и тот ласково перебирал их между пальцами. — Не хуже. Но и не лучше.       Немного подумав, Цзян Чэн согласился:       — Пожалуй. Сны заканчиваются, а реальность нет.       — В дурных снах нет ничего хорошего. А в реальности есть.       — Например, я? — пошутил Цзян Чэн.       — Например, ты, — покорно согласился Ванцзи, не переставая гладить его лицо. — А-Юань и А-Лин.       — Да, — выдохнул Цзян Чэн. Вытянув ноги из воды (их тут же обожгла холодом ночная свежесть), он удобнее устроился между разведённых коленей Ванцзи, с охотой принимая его тепло. — Ты не против? Их дружбы?       — Не против.       Цзян Чэн, успокоившись, расслабился. Обмяк, позволяя целовать себя и целуя сам. В час перед рассветом особенно похолодало. На небе бледной искрой занималось грядущее величество солнца. Цзян Чэн, свернувшись, задремал в надёжных руках, слыша, как под ухом мерно и ритмично бьётся сердце Ванцзи. Тот посидел ещё немного, целуя тёмные волосы на макушке и оглаживая твёрдые плечи, но в конце концов поднялся, утягивая за собой Цзян Чэна. Тот неловко пошатнулся. У Ванцзи защемило сердце. Взяв его лицо в ладони, он крепко поцеловал его вновь, глубоко и отчаянно — только за то, каким Цзян Чэн позволял себе быть с ним. За то, что не давал видеть себя таким — таким человечным — никому, кроме себя.       — Лань Чжань, — выдохнул Цзян Чэн, в одной ладони сжимая тёплые волосы Ванцзи, а в другой ворот его нательного халата. Вот-вот всё должно было закончиться. Всё это очарование ночи, единения, ласки. Вот-вот — неужели — ему придётся вернуться в остывшую цзинши, где, он знал наверняка, ему не сомкнуть глаз до утра. — Пожалуйста. Останься со мной этой ночью. Если только моя просьба не оскорбляет тебя, — тихо добавил Цзян Чэн.       — Баобэй, — прошептал Ванцзи едва слышно. В прошлом они достаточно оскорбляли друг друга взаимным игнорированием. Больше ему оскорбиться нечем.       Во сколько бы ни всходило солнце в разные времена года, Лань Ванцзи всегда просыпался в одно и то же время. Если он находился в Гусу, то при пробуждении тот час же вставал: дядя рассчитывал на его помощь внутри клана, сюнчжан ждал его для обсуждения грядущего дня, маленький А-Юань светился восторгом всякий раз, когда Лань Ванцзи будил его, многочисленные шиди, смотрящие на него с благоговением, с самого утра были готовы внимать его словам и той правде, которую он нёс в мир.       Чаще пробуждение настигало его в Пристани Лотоса. В месте более бурлящем и наполненным жизнью, немного хаотичном и свободном — таким, каким невозможно даже представить Облачные Глубины. Здесь все просыпались гораздо позже, и хотя адепты тоже следовали распорядку дня, у них всё же оставалось больше свободного времени на себя и близких.       К своему стыду, Лань Ванцзи всё чаще просыпался в Пристани Лотоса. Он проводил здесь, на юге, больше времени, чем в Гусу. Задерживаясь на недели, он охотно обучал юных адептов каллиграфии и музыке — тем искусствам, которым в Пристани не уделяли особого внимания. В Гусу возвращался немного нехотя. Дядя всё довлел над ним из лучших побуждений, но его удушающая, безъязыкая забота только бередила чувство вины: как ты смел, как же мог, моя надежда, мой лучший ученик… Сюнчжан его понимал. Не требовал ничего, радовался и тому, что младший брат с каждым годом всё больше походил на прежнего себя: молодой господин Цзян сыграл в этом не последнюю роль. Однако дядя если и признавал Цзян Ваньиня гораздо более лучшим человеком, чем Вэй Усянь, всё равно оставался недоволен этой непонятно какой связью. Не знать слухов он не мог — благородство, к сожалению, не лишает своих господ ушей. Не думать о том, почему к племяннику повадился этот из Юньмэна — тоже. И хотя во времена обучения Цзян Ваньинь показал себя старательным и добросовестным юношей, достойным своего отца, он не был лишён влияния Вэй Усяня. Видимо, по мнению дяди, все из Юньмэна, и все, близко знавшие Вэй Усяня, по определению становились в его глазах недостаточными. Лань Ванцзи не объяснял свой выбор тогда, не стал и теперь. Достаточно принятия сюнчжана, а уж молчание дяди вместо открытого недовольства — большее, на что он мог бы рассчитывать, вступая в весьма недвусмысленную связь с человеком, всё ещё пытающимся отмыться от тёмной репутации своего шисюна. Вся поднебесная только и шепталась у них за спинами. Второй Нефрит и молодой господин Цзян — оба с детьми! — где бы это было видано… как непристойно… бесстыже…       …просыпаясь в Пристани, Лань Ванцзи мог не спешить с подъёмом: что толку вставать раньше всех и бродить белёсым неприкаянным призраком? Иногда А-Юань, тоже просыпавшийся рано, забирался к нему в постель, прося что-нибудь рассказать. Рассказчик из Лань Ванцзи скупой, но ребёнок не жаловался: для него не имела значения история или отсутствие красочных описаний — он слушал отцовский голос и тем оставался доволен.       Такое неспешное, медлительное пробуждение в конце концов разбаловало его плоть и дух, потому Лань Ванцзи позволял себе нежиться в утренней истоме всё реже, предпочитая ей одиночные тренировки на совершенно безлюдной тренировочной площадке до тех пор, пока пристань, потянувшись, не начнёт новый гудящий день.       Этим утром Лань Ванцзи даже не думал о раннем подъёме. Проснувшись и обнаружив себя в незнакомой цзинши он быстро сориентировался и вспомнил, что минувшей ночью остался с Цзян Чэном на ночь. Какие бы гнусности не говорили о них ненавистники, во всех грязных подробностях представляя их с Цзян Ваньинем любовную жизнь, это оставалось только слухами. Тронуть друг друга интимнее поцелуев и объятий они не смели. Лань Ванцзи не знал, хотел ли того Цзян Ваньинь, как и не знал, чего хотел сам. Дорога друг к другу устилалась скупыми разговорами, ошибками, просьбами и принятием себя, перешагиванием — тяжёлым и болезненным — своих ничуть не притупившихся чувств к покойнику. Находясь рядом друг с другом, каждый из них ощущал себя последним падшим на земле человеком. Но отказаться друг от друга они уже не смели.       Цзян Чэн лежал на боку, щекой покоясь на внутренней стороне плеча Лань Ванцзи. Волосы его, не собранные на ночь, совсем спутались, падали на лицо тёмной сетчатой вуалью. Рука затекла. Стараясь не тревожить спящего, Лань Ванцзи осторожно переложил голову Цзян Чэна на подушку. Убедившись, что капризный ко всему сон не потревожен, повернулся на бок, мягко убрал с лица непослушные локоны, огладил бровь, скулу и вторую щёку подушечкой большого пальца. Как часто Цзян Чэн мучился бессонницей? Наверняка вчера был не первый раз. Почему молчал? Почему они, два несмелых унылых человека, так боятся принести друг другу дискомфорт? Разве не для того выбрали идти по этому пути вместе — чтобы помогать и в мелочах, и в бедах?       Рассматривая открытое, непомерно уязвимое без жёстких складок на лбу и сведённых к переносице бровей лицо, Лань Ванцзи сам не заметил, как утренняя дрёма мягко и нежно начала ласкать тяжёлые веки сладким дыханием…       — Дядя! — ворвался в поверхностный сон возбуждённый голос Цзинь Лина.       Лань Ванцзи мгновенно распахнул глаза и встретился с глазами Цзян Ваньиня — испуганными и растерянными. Тот лежал спиной к двери и не видел, как чуть позади племянника стоял, с не менее шокированными глазами, чем у них, А-Юань. Тот сориентировался быстрее: покрасневший, как закатное солнце перед ветреным днём, схватил А-Лина за ладошку и потащил обратно куда-то в глубь коридора. Ещё несколько секунд доносился его приглушённый тараторящий голос.       Цзян Чэн резко сел, и Лань Чжаню не осталось ничего, кроме как тоже сесть. Тронуть голое плечо, виднеющееся в сползшем вороте ночной рубахи. Успокоить: не сделали ничего предосудительного. Ладонь его сбросили. Цзян Чэн резко зашатался по комнате, приводя себя в порядок. На Лань Ванцзи не смотрел — лицо горело от стыда и злости на себя за этот самый стыд. С Вэй Усянем они творили нечто намного бесстыднее, чем целомудренный сон вдвоём, и не раз их заставали за этим другие, но никогда — дети. Их дети. Пожалуй, это делало ситуацию невыносимой. Воспитанный и спокойный Сычжуй-эр не полезет с расспросами сам. Умрёт от детского любопытства, съест их двоих глазами, но и слова не скажет из глубокого уважения к старшим. А-Лин же… А-Лин, рот которого не закрывался, порой, как и у Вэй Усяня, и который никогда не думал головой прежде чем что-то сказать. Ох.       На общий завтрак в их небольшом семейном кругу из четырёх человек Цзян Чэн шёл с дробящимся о печёнку сердцем (даже если это было невозможно, чувствовалось в точности так). Свирепый и несокрушимый Саньду Шэншоу больше всего на свете боялся своего племянника и его реакции. Семь лет — уже довольно сознательный возраст, чтобы если и не знать, откуда берутся дети, то явно понимать, почему два взрослых человека спали в одной постели. Или не достаточно сознательный? Точно не достаточный для того, чтобы надумать лишнего. В отличие от Сычжуй-эра…       Цзян Чэн медленно покрывался липкой паникой. Держа лицо, он на ходу вставлял в скрученный тугой пучок заколку, неподобающе-быстро летя ко внутреннему саду, где в тёплое время года проходили все приёмы пищи.       Дети уже сидели за столом и ждали их. А-Минчжу перевязывала А-Лину растрёпанный хвостик с топорщащимися во все стороны волосами алой лентой (на мгновение ленту захотелось сдёрнуть прочь). Увидев Главу, она низко поклонилась и, нежно улыбнувшись Сычжуй-эру и А-Лину, покинула сад. Цзян Чэн беспомощно осмотрелся: у входа в резиденцию стояли ещё две служанки, в любую минуту готовые прийти им на помощь, принести ещё яств или горячего чаю. Только Цзян Чэн подумал о том, что на это утро нужно их отпустить, как вышедший из резиденции Лань Чжань что-то тихо сказал девушкам. Те, поклонившись, покорно зашли внутрь и больше не показывались, слушаясь Лань Ванцзи как своего господина.       Когда Лань Чжань подошёл, дети встали и поклонились им обоим, дожидаясь разрешения сесть. Чему-то А-Лин всё-таки учился у своего старшего друга. Цзян Чэн кивнул, и все расселись по своим привычным местам. Это должно было стать очередным обычным завтраком: с тихими переговорами, обсуждениями планов на день и неспешным поглощением пищи. Цзян Чэн (по просьбе Лань Чжаня, который не уставал напоминать о том, что труд — добродетель, а отдых — его фундамент) освободил на сегодня целый день. Как раз сейчас им следовало бы решить, как провести этот день всем вместе, но в горло не лез не только пряный тёплый завтрак, но и слова. Цзян Чэн посмотрел на Лань Чжаня: тот, будто не чувствуя увязшего в воздухе напряжения, накладывал А-Лину омлет из жаровни и, показывая палочками на различные миски, докладывал поверх те добавки, на которые ребёнок кивал. Цзян Чэн с отчаянием осознал: Лань Чжань не начнёт разговор. Порой из-за этой молчаливости с ним приходилось невыносимо сложно.       Лань Чжань поставил перед А-Лином тарелку. Тот поглядел в неё с интересом, будто не он минуту назад просил добавить к взбитым яйцам рваного мяса и тушёной фасоли. Собранные в аккуратный высокий хвост волосы (эффект держался ровно до первого баловства, после которого причёска вновь приходила в негодность пока кто-нибудь её не приводил в порядок вновь и вновь) обнажали порозовевшее лицо. Румянец неровным пятном расплылся по щеке и носу. Досталось даже высокому лбу.       — Дядя! — А-Лин поднял голову от тарелки, но глазами впился почему-то в Лань Ванцзи. То, как он это сделал, очень походило на смущённого и решительного Цзян Чэна. — Ханьгуан-цзюнь — твой чинай?       — А-Лин! — Цзян Чэн хлопнул ладонью по столу. Кольцо на его пальце предупредительно блеснуло, хотя он в жизни не позволил бы себе ударить племянника Цзыдянем.       Лань Ванцзи, придерживая рукав ханьфу, поставил перед А-Юанем полную тарелку и присел на своё место. Отставил палочки и, сложив руки на коленях, серьёзно посмотрел на А-Лина. Так, будто перед ним сидел равный по статусу и силе взрослый, а не лезущий не в свои дела ребёнок.       — А-Лин, — спокойно начал Лань Ванцзи, не сводя с А-Лина взгляда. — Если да, тебя это расстроит?       А-Лин неуверенно пожал плечами.       — Наверное, нет… — пробурчал он и добавил: — Если ты не отберёшь у меня дядю!       — А-Лин! Где твоё почтение к старшим? — прорычал Цзян Чэн. — «Ты»? Я тебя сейчас выпорю!       Лань Ванцзи незаметно дотронулся до колена Цзян Чэна под столом. Так естественно и легко, что никто этого не увидел. Цзян Чэн шумно выдохнул. Лань Чжань улыбнулся:       — Цзинь Жулань, ты — самое дорогое, что есть у твоего дяди. Я не смогу отобрать его у тебя, даже если сильно захочу. Но мне будет приятно, если ты согласишься немного поделиться им со мной.       — Зачем? — недоверчиво спросил Цзинь Лин.       Цзян Чэн порвался было встать, чтобы нависнуть над столом всей своей непоколебимой грозностью и рявкнуть, что А-Лин задаёт слишком много вопросов, но снова почувствовал на колене прохладные пальцы, и это невесомое прикосновение будто прибило его к деревянной лавке.       — Потому что без твоего дяди мне будет очень плохо, — ответил Лань Ванцзи.       Честность в простоте.       Они не признавались друг другу в любви, не клялись быть вместе до гроба. Что толку — однажды все эти громкие слова уже звучали, пусть и не между ними, а в итоге ни его, ни даже гроба. Быть может, они действительно любили друг друга, тихо и болезненно переживая смерть другого возлюбленного. Быть может, нет. Прошло слишком мало времени для того, чтобы дать ответ. Шесть лет — как один вдох, краткий миг темноты при моргании. Не каждый взрослый способен различить полутона одного и того же цвета, что уж говорить о детях.       А-Лин перевёл взгляд на Цзян Чэна. Ждал ответных слов. Ждал хоть чего-нибудь. Цзян Чэн чувствовал, что на него смотрят двое из троих — Лань Ванцзи ничего не ждал, а потому блуждал взглядом по занимающейся зелени сада. Он ответил на вопрос А-Лина, потому что тот спросил, и, конечно, не требовал от него ответной услуги, потому что попросту не умел никогда и ничего требовать для себя.       — И мне, — голос хрипел. Цзян Чэн грубо кашлянул. — И мне…       …нужен Лань Чжань, чтобы не сойти с ума от горя…       В конце концов, Цзян Чэн мучительно выдавил:       — И мне будет очень плохо без Ханьгуан-цзюня. Или если ты не примешь этого, А-Лин.       Последние слова Цзян Чэн практически прошептал. Сознаваться в своей слабости тем страшнее, чем ближе тебе человек. Чем больше он ждёт от тебя непоколебимости и поддержки.       Лань Сычжуй тихо встал с места. Он подошёл к Цзян Ваньиню и, сложив перед собой руки, очень низко поклонился. Со всей учтивостью и уважением произнёс:       — Шифу.       Цзян Чэн поднял на него удивлённый взгляд. Мягко опустил сцепленные ладошки, потянул наверх, заставив разогнуться. Надломлено улыбнулся. Лань Сычжуй смотрел на него серьёзно — хуже, чем некоторые взрослые. И хотя он воспитывал этого ребёнка вместе с Ванцзи все последние годы, никогда прежде Сычжуй-эр не смел называть его «Шифу». Сейчас же стоял перед ним, открытый и признающий его как спутника своего отца, не ревнуя и не раздражаясь. Только в глазах застыли слёзы — или это у него самого? Вздохнув, Цзян Чэн протянул руку, и Сычжуй-эр с готовностью поднырнул под неё, впиваясь в его рёбра цепкими объятиями. Цзинь Лин тут же вскочил следом, подлез под вторую руку, обнял так же крепко. Цзян Чэн опустил ладони на детские головы. Погладил мягкие волосы. Одни — с мельтешащей алой лентой, вторые — с белоснежной. Посмотрел на Лань Чжаня. Тот выглядел умиротворённым как никогда и не проявлял никакого сочувствия к его беспомощному растерянному взгляду. Словно всё так, как и должно быть.       А-Лин, одной ладошкой крепко сжимая руку Лань Ванцзи, второй — Лань Сычжуя, бежал за старшими вприпрыжку, ничуть о том не беспокоясь. Возле каждого лотка, изобилующего будь то тканями, украшениями, сладостями или игрушками, он останавливался и, дёргая Лань Сычжуя за руку, тараторил: «Гэгэ! Гэгэ, смотри, какая красота!» или «Гэгэ, погляди, вон та редька похожа на господина Ли!» или «Гэгэ! Если я надену вон ту страшную маску, ты меня узнаешь?» От бесконечных «гэгэ» у Цзян Ваньиня, идущего рядом, голова начинала идти кругом. Сычжуй же держался, как и всегда, достойно: отвечал на каждый восторженный оклик, ласково улыбался и утягивал А-Лина вместе с отцом вперёд — дальше по главной улице Юньмэна, в конце которой можно было свернуть на менее оживлённый участок, не лишённый лоточников и красок, но более спокойный и тихий.       Многие проходящие мимо них люди кланялись своему Главе. Время от времени мужчины и женщины подходили к ним просить о помощи: без конца извиняясь, они говорили, что не стали бы отвлекать Главу, если бы ситуация не была такой критичной. Каждый раз Цзян Ваньинь смотрел на Лань Ванцзи, будто спрашивая разрешения вклиниться посторонним в час, который они решили провести вместе. Ванцзи незаметно кивал и уводил детей дальше по улице, чтобы не мешать. В конце концов, соглашаясь на прогулку по городу (которую предложил А-Лин: именно за этим он с утра ворвался к ним в комнату), они понимали, чем это закончится.       Подойдя практически к самому концу улицы, Лань Ванцзи остановился, предлагая подождать Цзян Чэна здесь: сверни они направо или налево — и их легко было бы потерять из виду. Дети, получив разрешение, тут же принялись ходить вдоль торговых палаток, рассматривая товар. Лань Ванцзи стоял чуть в отдалении, в тени цветущего сливового дерева, и поглядывал то на детей, то на высокое белое пятно, вокруг которого потихоньку собиралось всё больше народу. Проходящие же мимо Лань Ванцзи реагировали на него по-разному: кто-то, узнав в высоком мужчине Второго Нефрита Лань, почтительно кивал, кто-то посматривал (косо, с любопытством или неодобрением). Молва ходила разная, но вся она в итоге приводила к единому пункту: загадке их отношений с Главой Цзян. От иных взглядов хотелось встать на меч и вернуться в Гусу. С А-Юанем, А-Лином и Цзян Чэном. Подальше от маслянистых и почему-то неравнодушных взглядов. Укрыться среди гор и облаков, среди холода и белизны, как в тихом нежном коконе, и проспать в нём всю оставшуюся жизнь… или хотя бы до того момента, пока им не удастся вновь повстречать Вэй Усяня. Желательно до того, как их души вернутся на круг перерождения.       —…сяо-Лин, не вертись, — послышался в двух чжанах от него голос А-Юаня. Тот стоял позади А-Лина и распускал остатки того, что ещё утром называлось «хвост».       — Я не «Сяо»! — злился Цзинь Лин, вертел головой и уходил из-под рук — нарочно вредничал. — Прекрати меня так называть.       — Ох, — Лань Сычжуй прикусил губу. Присел перед Цзинь Лином (которого обогнал в росте на целую голову) на корточки и вздохнул: — Извини. Я забываю. А-Лин, хорошо?       Цзинь Лин смотрел на Лань Сычжуя исподлобья, не переставая хмуриться.       — Ладно! — милосердно разрешил Цзинь Лин, важно кивая.       — А теперь давай я приведу в порядок твою причёску, — вставая, предложил Лань Сычжуй. — Не следует появляться на людях таким растрёпанным.       А-Лин покорно повернулся к другу спиной и стойко вытерпел все манипуляции со своими волосами, которых никогда не любил. А когда Лань Сычжуй, закончив, чуть наклонился и поцеловал его в макушку, расплылся в улыбке и мигом завертелся, тряся головой и проверяя: прочно ли гэгэ повязал ленту?       — Спасибо, — пробурчал Цзинь Лин, с ленивым интересом оглядывая конец главной улицы. Взгляд его скользил по овощам да крепкому льну — неинтересно, за сегодня он видел это уже раз десять, не меньше! И тут в самом отдалении от всех прочих лоточников он рассмотрел лавку со сластями. Будто жемчужина, венчавшая дорогой черепаховый гребень, она притягивала к себе и душу, и тело. Впрочем, десятками минут ранее им доводилось проходить мимо около трёх (а, быть может, и всех пяти) подобных лотков, но этот заметно отличался по размерам и выбору товара. Его деревянные полки прогибались под обилием танхулу, бао, сахарных леденцов на бамбуковых палочках, прямоугольных няньгао размером с ладошку, украшенных сушёными разноцветными фруктами, дольками сладких яблок в тесте и карамели и совсем небольших ма чиу, обсыпанных белыми кунжутными семечками. Это не говоря уже о россыпи различных конфет в обёртках и без, выложенных пирамидками на красивых глиняных мисках.       Даже у Цзинь Лина, растущего в двух крупных кланах, от восторга и предвкушения разбегались глаза. Резко развернувшись, он побежал к Лань Ванцзи, не помня себя от желания и переполнявшего его счастья. Лань Сычжуй попробовал было его остановить: «Сяо, не спеши!», но бестолку. Вместо этого пришлось быстрым шагом (бежать посреди людной улицы он не мог, поскольку не желал посрамить отца) нагонять беглеца. Когда он подошёл, Цзинь Лин уже вовсю сжимал ладонь Лань Ванцзи и канючил:       — Ханьгуан-цзюнь, давайте купим сладостей! Пожа…       Завидев приближающегося дядю, Цзинь Лин замолчал и спрятался за спину Лань Ванцзи.       — Нет, — отрезал подошедший Цзян Чэн, строго смотря на племянника.       — Но ты даже не знаешь, что «нет»! — возмутился А-Лин из-за своего укрытия.       — Думаешь, нужно много ума, чтобы понять?       Цзинь Лин обиженно поджал губы. Сычжуй ласково взял его за руку, готовясь предотвращать опасно близко подобравшуюся истерику.       — Цзян Чэн, — Лань Ванцзи мягко тронул его ладонь. — Ничего страшного, если мы купим детям немного сладостей.       — А-Юаню, может, и не повредит, а он, — Цзян Чэн строго кивнул на племянника. — И так слишком избалован.       Лань Сычжуй попросил отца пойти чуть вперёд — к городскому пруду, в котором уже копошились проснувшиеся птицы. Получив согласный кивок, он, не выпуская из руки ладонь А-Лина, свернул направо, к мощённой камнем тропинке, ведущей к небольшому причалу. Отец и шифу остались позади. А-Лин зло пинал любой мусор, попадающийся ему на пути, и грозно молчал. Так грозно, что Лань Сычжую пришлось отвлекать его разговорами. Сам он по поводу отсутствия сладостей не переживал: в Пристани Лотоса давали их минимум раз в день, что было на целый раз в день больше, чем в Облачных Глубинах. Кухарки и повара Юньмэна старались ничуть не хуже уличных лоточников, а что-то, Лань Сычжуй подозревал, закупалось как раз у них.       …до самого вечера Цзинь Лин упорно молчал, обиженный на весь белый свет. Дядю он специально игнорировал. Его молчаливая обида продлилась до тех пор, пока после ужина тот не велел служанке вынести блюдо. На блюде лежало по каждой сладости с того самого лотка в двух экземплярах. Цзинь Лин едва не захлебнулся счастьем. Лань Ванцзи, непонятно как уговоривший Цзян Чэна всё-таки купить сладостей, получил крепкие объятия и благодарный смущённый шёпот на ухо: «Спасибо, шифу». «Шифу» едва заметно кивнул ожидающему его реакции на новое обращение Цзинь Лину. И тот, расслабившись, вернулся к вожделенным десертам.       — Кажется, А-Лин любит тебя больше, чем меня, — недовольно пробурчал Цзян Чэн Лань Ванцзи, смотря на то, как племянник, запивая чаем, уничтожает пышный бао. — Это — цена твоего расположения, а? — то ли шутя, то ли всерьёз спросил он у А-Лина.       Цзинь Лин оторвался от еды. Встав, он подошёл к дяде и, как следует поклонившись (этот приём он всегда использовал в качестве извинений), повис у него на шее.       Лань Ванцзи, смотря на это, решил, что не зря уговорил Цзян Чэна всё-таки купить наполнение для блюда.