Где-то дозревает виноград

      По тёплому, нагретому шерстяным одеялом боку будто скользнула змея. Она впустила прохладу в его мир, и те участки тела, что соприкасались с ней, покрывались тонкой коркой инея. В состоянии меж сном и явью Цзян Чэн было подумал, что к ним с Ванцзи в постель пробрался не меньше, чем Башэ. Он давил тяжестью своего веса, вился кольцами, копошился и всё никак не мог успокоиться. «Ну же, — то ли подумал, то ли в самом деле сказал вслух Цзян Чэн, при этом совершенно не испытывая никакого страха. — Просто свернись уже и замри. Как хочется спать…» Башэ его, верно, услышал. Остывшие кольца обвили его талию, забрались меж икр, вытянулись вдоль спины до самого загривка. Замерли. Змей задышал спокойно, и Цзян Ваньинь, делясь с ним своим теплом, вновь погрузился в нежнейшее ничто.       Поутру Цзян Ваньинь первым делом вспомнил свой странный сон. Он медленно открыл глаза, впуская внутрь себя окружающие его ощущения. Запах. Осязание. Зрение. Перед ним на подушках лежал Ванцзи — ещё спящий, с ласково собранными им самим же с вечера волосами. Из свободной, толстой косы выбились чёрные пряди, тонкой сеткой скрыв часть лица — глаз, краешек щеки и уголок рта. Цзян Чэн поднял тяжёлую руку, сгоняя с лица Лань Ванцзи лёгкую вуаль. Тот даже не проснулся. Стало быть, время совсем раннее и можно ещё вздремнуть.       На животе сжалась чья-то рука. Мгновенно вспомнив сон, хоть и понимая, что никакой Башэ к ним забраться не мог, Цзян Чэн тут же повернул голову: позади него, свернувшись, тихо и крепко спал Вэй Усянь — резкие движения его не разбудили. Под глазами неровными контурами расплывалась усталая синева. Распущенные, лохматые волосы лезли в лицо, тонкие черты лица которого расслаблены и нежны. Мо Сюаньюй был действительно красивым юношей, и всё же Цзян Чэн не раздумывая пожертвовал бы двумя десятками лет своей жизни, чтобы ещё хотя бы раз увидеть того, прежнего Вэй Усяня. С редкими родинками и ребячливым взглядом. Не Старейшину Илина. Просто Вэй Ина.       Перед ним лежал человек, которого он так сильно любил, что, потеряв его, забыл, как быть собой. Они так прочно слились друг в друге, что уже было не отличить, где чьи черты, вкусы и предпочтения. Мысли. Чувства. Само существование. Всё разделили пополам. Временами это пугало, но, в конце концов эта любовь делала их цельными и завершёнными. Оттого терять её, постепенно и медленно, оказалось ещё тяжелее.       Любовь к Лань Ванцзи была песней, состоящей из совсем других нот. Тихая, чаще спокойная, томящаяся, лишь иногда (за последний год всё чаще) прерываемая громким крещендо страсти. Тогда, в самом начале пути «Лань Ванцзи — Цзян Ваньинь» было страшно и непривычно. Много вопросов: а это нормально? А это?.. Ведь в отношениях с Лань Чжанем появлялось много такого, чего с Вэй Усянем никогда не было. А что-то, напротив, не появлялось. Заново привязываясь к другому человеку, изучая его, влюбляясь, Цзян Чэн постепенно наращивал свою утраченную половину, хотя и знал, что без шисюна никогда не восстановится полностью.       И вот Вэй Усянь здесь. Снова в Пристани Лотоса, в постели, принадлежащей уже не только ему одному. То, чего они с Лань Ванцзи так желали, исполнилось. То, во что Лань Ванцзи всегда верил, а он сам — лишь позволял верить другому за двоих. Помнил, как жестоко с ним обошлась жизнь, и то, что ему было позволено вновь испытать душевное единение — уже слишком хорошо для правды. Лань Ванцзи всегда хотел любить Вэй Усяня, а Цзян Чэн порой мечтал, чтобы этого никогда не было даже в воспоминаниях. Чтобы его любовь, причинившая так много страданий, стёрлась без остатка, пускай даже и со всем хорошим, что между ними было. Ведь порой казалось, что пережитый ужас перечёркивал всю солнечную полосу.       Лань Ванцзи и Цзян Ваньинь никогда не обсуждали, что будут делать, если вдруг Вэй Усянь вернётся. Потому что, опять же, Цзян Чэн в это не верил, а Лань Чжань не переубеждал его в обратном: не желал ссориться и считал, что его веры достаточно. По всему выходило, что обсудить это следовало бы. Но они упустили момент и теперь оставалось только принять последствия.       Цзян Чэн на несколько секунд вновь прикрыл глаза. Он не мог смотреть на чужое лицо родного человека и всё же — желал коснуться в том прикосновении, которым ранее его пальцы убрали волосы с лица Ванцзи. И он это сделал. Так же бережно и аккуратно. Открылось молодое лицо. Как Лань Чжань понял, что это не Мо Сюаньюй? У них было много дней с тех пор, как Вэй Ин, прихватив детей, ушёл на ночную охоту, но за эти дни Лань Чжань ни разу не ответил на заданный трижды вопрос. Молчал. Может, слишком личное? Догадка колола. А он что же — недостаточно близок? Ведь в его душе не было ни уголка, который бы он скрывал от Ванцзи.       …был.       Тот, что хранил в себе память о Вэнь Чжулю и золотом ядре, который восстановила Саньжэнь Баошань. Но Цзян Чэн и сам не заглядывал в этот угол — всё честно. Каждый может хранить свою тайну в тишине, если она не причиняет кому-то боль. Правда, порой ты не знаешь, способен ли твой секрет на это, и остаётся только рискнуть и молчать. Или — рискнуть и сказать.       В том, что Лань Чжань сказал бы ему о воскрешении Вэй Усяня — в этом не было сомнений. Как и в том, что рано или поздно (а, учитывая ланьскую совестливость, рано) Ванцзи бы рассказал и о произошедшей близости. Но Цзян Чэн узнал всё случайно, от Вэй Усяня и не в лучшей форме. Как он мог так просто это принять? Как он мог представить себе Лань Ванцзи, такого родного, с Вэй Усянем — его памятью о прошлом, будто незнакомым человеком.       Цзян Чэн бесился. Он вырос и научился быть более сдержанным, чем когда-либо, поэтому никому не показал вздувшейся на виске вены, горящих яростью глаз, искрящегося Цзыдяня. Всё это он выплеснул потом — на дальнем тренировочном поле в час, когда рядом никого не было. И продолжал, как жернова, минута за минутой перемалывать в себе мысли и чувства; и чем больше он перемалывал, тем больше их становилось, и они мешали дышать, и давили на плечи, и кололи глаза, и ядом неслись по меридианам…       Цзян Чэн столько думал, что двое суток после Гуаньинь ему показались двумя годами. Он был благодарен Вэй Усяню за его уход, за его поступок, позволяющий им с Ванцзи разобраться друг с другом. Но стоило только представить, что этот придурок не вернётся — и низ живота сжимало подавляюще безразмерной, когтистой лапой. Вэй Ин вернётся. И к тому моменту Цзян Чэн постепенно переборет в себе обиду и гнев. Он будет по-настоящему готов принять Вэй Ина — так, будто всегда верил в его возвращение. Ведь в конце концов, он был, несмотря на все остальные чувства, невероятно счастлив.       Им всего-то и нужно будет, что понять, как жить втроём. Не больно-то и большая наука после выпавших на их долю испытаний. Всего-то и нужно, что найти в себе сил на окончательное прощение Вэй Ина — за смерть сестры и её мужа. А на этом фоне измена Ванцзи казалась несущественной и вовсе не стоящей обиды. Тогда, едва не отрезав Лань Ванцзи волосы, он соврал только о том, что прощает его, но все его прочие слова — о том, что он понимает его и что поступил бы так же — были правдой.       Всего-то и нужно понять, как научиться делиться друг с другом любимыми.       Представляется такой малостью.       Знакомая рука, в какой-то момент сна ставшая опорой для головы, мягко сменилась настоящей подушкой. Потревоженный Вэй Ин нахмурился, чувствуя, как его бережно перекладывают на постель и укрывают одеялом. Сон задребезжал, покрылся трещинами, но не раскололся — удерживал в своём коконе, не стремясь пробудить сознание окончательно.       — Не буди, — тихо сказал гэгэ. — Устал.       Раздался тяжёлый вздох. Вэй Ин пустил по кокону ещё несколько трещин, пробираясь на поверхность словно со дна озера к свету. Кто-то ласково поцеловал его в щёку — губы слегка охладили нагретую безмятежностью щёку. Вэй Ин не смог распознать, чей это был рот и чьё касание вырвалось неудержимой нежностью, устремившись к нему.       — Ты слишком добрый. — Голос шиди прямо над ухом. Тихий, снисходительно-осуждающий.       Лань Ванцзи ничего не ответил, но просыпающийся мало-помалу Вэй Усянь предположил, что ответом ему стал взгляд. Покои задышали неспешными шагами, шелестом ткани, звуками сборов. Так Ванцзи и А-Чэн собирались каждое утро, когда в их спальне не было третьего? Тихо переговариваясь, может, помогая друг другу одеться и заплести волосы? Или своим появлением Вэй Усянь таки успел всё окончательно испортить? По-прежнему не открывая глаз, он ещё боролся с усталостью, умоляющей его вновь отказаться от мыслей и вернуться в небытие. Ему пришлось приложить силы и воспротивиться только ради того, чтобы немного пошпионить за Лань Чжанем и Цзян Чэном.       Собирались молча. По сменяющим друг друга звукам, Вэй Усянь примерно предполагал, чем заняты двое, но этого стало мало. Он приоткрыл глаза: гэгэ сидел на низком табурете перед медным зеркалом, шиди заплетал ему волосы, вернее, уже заканчивал. В его пальцах мелькали концы белоснежной налобной ленты. Так привычно и обыденно, что это завораживало. Теперь — когда Вэй Усянь наконец узнал значение отличительной черты нарядов Гусу. Он вспомнил, как Лань Ванцзи связал этой же самой лентой его запястья. Выходит, он не первый, кому Лань Ванцзи позволил коснуться самого сокровенного. Выходит, поэтому Ванцзи так сильно мучил себя после их близости. Вэй Усянь мог представить, что чувствовал гэгэ, изменяя с ним Цзян Чэну. Ведь он совершил точно то же, и последствия оказались точно такими же. Выходит, им двоим теперь никуда не деться от чувства вины. Успел ли Лань Ванцзи попросить у Цзян Чэна прощения? Простил ли Цзян Чэн Лань Ванцзи? Сможет ли простить и его? Не только за то, что произошло между ним и гэгэ, а вообще — за всё?..       Второй раз Вэй Усянь проснулся по собственной воле. Ему казалось, что он прикрыл глаза лишь на мгновение, и что, открой он их снова, как тут же увидит всё ещё сидящего перед зеркалом гэгэ и стоящего над ним шиди. Но, прислушавшись, понял, что комната пуста. Опоздавший к утру солнечный луч на несколько секунд показался из-за туч, полосой лёг на лицо и тут же скрылся обратно. Вэй Ин потянулся, широко зевая, вздохнул и наконец широко распахнул глаза, готовый принять новый день и все последствия, что ожидали его после столь стремительного побега, длиною чуть больше, чем в неделю.       О, небо!       Цзян Чэн его убьёт!       Почему это пришло ему в голову только что? Шиди так трясся над А-Юанем и А-Лином — он ни за что не простит, что Вэй Усянь подверг их опасности. А если А-Лин расскажет о переселении душ, то, может статься, тело Мо Сюаньюя вновь познает ласку Цзыдяня!       Отсрочивая неизбежное, Вэй Усянь ещё повалялся в кровати. Затем встал и прошёлся по цзинши, в которой некогда провёл всё детство. Ему было ужасно странно видеть в этих стенах большую кровать, смотреть на старую и новую мебель и представлять, что это пространство одновременно и место его детских игр, и место любви: сначала их с шиди, потом шиди и гэгэ. Прошло так много лет и столько всего изменилось…       Кое-как приведя себя в порядок левой рукой (правая ещё болезненно ныла при каждом движении — порез на ней затягивался медленнее, чем хотелось бы), Вэй Усянь натянул рукава ханьфу до запястья и выбрался из покоев. Он знал, что уже полдень, а, может, и ещё позже, и что, конечно, время завтрака давно прошло. Можно было бы направиться на кухню, но был ли смысл, если приближался обед? К тому же, еда — это не то, что сейчас занимало все его мысли. Вэй Ин должен увидеть Цзян Чэна. Он не знал, что скажет ему или что сделает. Он желал извиниться за всё, но его «всё» стало таким исполинским, таким чудовищно огромным, что уже не окупалось только словами. Вэй Усянь опасался, что не окупиться уже ничем, что он мог бы и хотел предложить шиди.       Ему нужно было увидеть Цзян Чэна, чтобы знать: тогда он заставил его поклясться не под влиянием моментной радости и безумства и не потому, что того хотел гэгэ, но потому, что хотел этого сам. Если для спокойствия их небольшой дружной семьи Цзян Чэн велит ему убраться из Пристани — Вэй Ин уйдёт. Он сделает это снова, потому что теперь его желания, чувства и слова, после всех совершённых им ошибок, не значили ничего.       Ноги вели в кабинет дяди Цзяна. Вэй Ин предположил, что время утренних тренировок уже минуло, и все разошлись по классам для теоретического обучения.       Цзян Чэн никогда не был теоретиком. Он читал книги, зубрил правила, запоминал всё, что давали наставники, но для усвоения всего ему приходилось прикладывать немало усилий. Цзян Чэн делал успехи, но не так играючи, как всегда получалось это у Вэй Ина. Он добывал знания, уважение и достоинство трудом. Цзян Чэн — практик. Он прекрасно владел боевым искусством и стратегией ведения боя, и это то, чем он мог поделиться с адептами. Вэй Ину не нужно было жить на свете последние тринадцать лет, чтобы знать это. Чтобы понять, что Цзян Чэн не провёл ни одного урока в классной комнате не только потому, что у него были обязанности главы клана, которые отнимали время, но и по той причине, что предпочитал тренировки под солнцем и силовые упражнения. Хотя, несомненно, мог многое рассказать подрастающим ученикам. Безыскусно, но в полной мере и с большой самоотдачей.       Дверь в кабинет была приоткрыта. Её лёгкими потоками воздуха колебал сквозняк. Дни становились всё холоднее, и скоро открытые галереи закроют на зиму. Дневной солнечный свет, проникающий сквозь окна, сменится свечным пламенем.       В кабинете, кроме хозяина, ничего не изменилось. Стоя на пороге, Вэй Ин опасался зайти внутрь — оказаться в прошлом. Таком, каким он его запомнил. Сосредоточенный и серьёзный, Цзян Чэн сидел лицом к двери, углубившись в чтение длинного желтоватого свитка. Его лицо не выражало никаких эмоций, кроме хмурости. Глаза медленно скользили по иероглифам, пальцы, держащие бумагу, не шевелились. Так странно видеть его на месте другого человека — всегда приветливого, мягкого, доброго.       Цзян Фэнмянь частенько вызывал его в свой кабинет. Мадам Юй надеялась, что для наказания, но вместо этого дядя Цзян просил слуг подать им чай и, пока чашки опустошались, между ними тёк разговор. Вэй Усянь никогда с тех пор не говорил так много о себе и своих чувствах. Только в этом кабинете он мог позволить себе признаться в том, что не хотел чего-то делать, но сделал, потому что так было правильно. Он мог признаться в своих слабостях, не боясь осуждения. Мог ждать поддержки и получить её. Как тогда, когда признался дяде, что влюблён, и тот сказал только, что не стоит забывать о наследниках. Цзян Фэнмянь, не спросил, в кого — он знал. И не был против, хотя и немного грустил.       Вэй Усянь знал, что, будь дядя жив, он бы понял желание Вэй Усяня спасти остатки Вэней. Потому что это было правильно, и потому, что Вэй Ин хотел, чтобы женщины, дети и старики прожили жизнь вдали от разборок правящих семей, жаждущих власти. Потому что эти простые люди возделывали огород, ухаживали за животными и никогда никого не убивали. В чём он был не прав, когда ограждал их от клана Ланьлин Цзинь? Почему все его благие стремления в конце концов привели к распаду?       Дядя Цзян ответил бы на все его вопросы. Он бы погладил его по голове, пусть это и не принято, успокоил бы своим взглядом. Он знал, что Вэй Ин поступал благородно не потому, что так правильно, а потому что сам того хотел. Знал, что человеческие смерти не то, к чему Вэй Усянь стремился всю свою жизнь. Но на месте дяди сидел Цзян Чэн. Шиди, избирательно добрый, считающий всё хорошее в себе слабостью, вспыльчивый, резкий, жёсткий человек. Бронированный и колючий порой даже с самыми близкими. Вэй Ин всё равно любил его. Даже тогда, когда опустошённый потерями шиди повёл на него кланы. И любит сейчас, не нуждаясь в извинениях и признаниях, а только лишь в надежде на ответную необходимость.       Цзян Чэн успел дочитать прошение от старосты близлежащей деревни — так долго под дверью стоял Вэй Усянь. Наконец, шиди отложил свиток и поднял глаза. Он знал, что Вэй Усянь стоит в дверях, и ждал, что будет дальше.       Утром А-Лин и А-Юань к завтраку не вышли. Цзян Чэн и Лань Ванцзи навестили их покои, чего не делали уже очень давно: юноши спали, прижавшись друг к другу, на неразобранной постели, не сняв даже верхнего слоя ханьфу. По видимому, обратный путь домой утомил всех троих. За завтраком Лань Ванцзи попросил Цзян Ваньиня о снисходительности. Просил не гневаться на Вэй Усяня, принять его уход и возвращение спокойно. Цзян Чэн пообещал. Ванцзи предупреждал его, опасаясь, что Вэй Ин почувствует себя лишним и уйдёт. Ваньинь это понимал, но не знал, способен ли на снисхождение. Ведь вместе с Вэй Усянем ожили и старые обиды.       — Так и будешь стоять в дверях? — резче, чем планировал, спросил Цзян Чэн, сложив руки перед собой.       Вэй Ин вошёл внутрь, прикрыв за собой дверь. Он не понимал, как говорить. Помнил, что хотел сказать, но слова зарождались и умирали, даже не доходя до горла. Вэй Усянь не привык быть серьёзным, а Цзян Чэн больше не потерпит шутовства. Не так быстро. Момент для мнимой лёгкости совсем не подходящий. Всю свою предыдущую и часть нынешней жизни Вэй Усянь отшучивался, но теперь от него требовалось стать серьёзным и облечь нутро в подобающие звуки.       Должно быть, вот, как живёт Лань Ванцзи? Вот, почему словам он предпочитал поступки? Потому что говорить, оказывается, так невыносимо тяжело. Это такой труд. Порой, напрасный.       — Ну? — Цзян Чэн отодвинулся от стола, скрестил на груди руки. Он старался сдерживать себя. Ему было, что сказать по поводу последней выходки Вэй Усяня. По поводу прошлой его жизни.       Вэй Ин сделал шаг вперёд. Говорить — легко. Попробуй начать с имени. Может, А-Чэн? Нет, слишком интимно, как и шиди. Позволено ли ему нынче такое? Цзян Ваньинь? Как официально. А ведь они не чужие друг другу люди. Цзян Чэн. Цзян Чэн — это хорошо и нейтрально. Вполне уместно. Нужно только добавить к этому имени что-нибудь, иначе это прозвучит жалко.       — Вэй Усянь, ты язык проглотил?! — Цзян Чэн встал со стула, опираясь ладонями о стол. — Столько лет твой рот не согласовывал слова с мозгом — не заткнёшь, но теперь, когда мне наконец понадобилось услышать от тебя хоть что-то — ты молчишь!       — А-Чэн… — ласковое имя вырвалось само, пробивая путь другим словам.       О, Небожители!       Цзян Чэн резко сел обратно. Тронул пальцами свиток. Свернул его. Отложил. Спросил неожиданно:       — Ты поел?       — Нет.       Это то, что не требовало усилий. Простые вопросы, на которые у Вэй Усяня нашлись слова для ответа. Что ж, пожалуй, им стоит начать с малого? Вэй Ин хотел бы рассказать о своей тоске касаниями: он рассматривал повзрослевшего шиди и желал вновь познать его, как уже сделал это однажды. Его мысли и душу, его плоть. Цзян Чэн к себе не подпустит. Они спали втроём, но за пределами комнаты близость сменялась чертой границы. Сколько у Вэй Ина уйдёт времени на то, чтобы придумать слова? А потом ещё столько же, чтобы Цзян Чэн захотел их услышать.       — Обед через полчаса. Приведи себя в более надлежащий вид и приходи в крытую беседку, где мы…       Цзян Чэн отвёл взгляд. Вспомнил. Вэй Усянь тоже. Закончил:       —…всегда собирались в такое время года.       Цзян Чэн кивнул. Вэй Усянь вышел из кабинета по-прежнему с кандалами на ногах, но гора на плечах будто немного уменьшилась.       Стол ломился от еды. Вэй Усянь рассматривал большую, наполненную до краёв, супницу. В ещё горячей жаровне, поданной на плоском куске раскалённого камня, шипело и бурлило сочное, тушёное с овощами мясо. На блюдах поменьше, выложенные пирамидкой, исходили паром баоцзы, маньтоу и цзяоцзы, политые густым тёмно-коричневым соусом; их поджаренные бока золотились хрустящей корочкой. В пиале, нарезанные ломтиками, блестели маринованные корни лотоса. В самом центре стола стояло большое блюдо с запечённой уткой на рисовой подушке, пропитавшейся соками. Между всем этим великолепием стояли мисочки с мелко нарезанной редькой, заправленной уксусом и маслом. Аромат стоял восхитительный, все дышало жаром и манило поскорее набить живот.       Вэй Усянь, рассматривая изобилие на столе, вспомнил, что в последний раз он, А-Лин и А-Юань ели больше суток назад. Дорога домой выдалась не сложной, но скучной, а потому её хотелось завершить как можно скорее.       Поставив последнее блюдо на стол, слуги ушли. Начался обед. Цзян Чэн, как и обещал Лань Ванцзи, детей не ругал. А-Лин встал со своего места, чтобы разлить всем суп. Когда он взял миску Вэй Усяня, то не высказал никакого отвращения или недовольства — налил аккуратно и спокойно, хотя и взял его миску одной из последних. Цзян Чэн это увидел, но комментировать не стал.       — Раз уж мы наконец собрались все вместе, расскажете, на кого охотились? — спросил Цзян Чэн.       Лань Ванцзи, сидящий рядом, чуть качнул головой: он по-прежнему придерживался правила «никаких разговоров за столом». Перечить не стал. Вэй Ин, увлечённо вылавливающий палочками из супа свиные рёбрышки, тоже пока молчал. За круглым столом он сидел между Цзян Чэном и Лань Ванцзи, и чувствовал себя глухой стеной, разделяющей единый город. Стеной, построенной на главной улице поперёк и вопреки всему.       А-Юань и А-Лин неуверенно посмотрели на Вэй Усяня, ища у него поддержки. Признаться старшему, что ты убил гуля или, скажем, ожившего мертвеца — это благородно и достойно. Но им-то, объединившись, пришлось убить человека. Сумасшедшего, творящего страшные дела, но всё-таки — человека. В который раз жизнь давала понять, что зло — это не всегда только нечисть, и что люди намного хуже, потому как они умеют думать, и каждый мыслит по-своему, что делает их ещё опаснее и безжалостнее.       — На человека, — тихо ответил Вэй Ин, откладывая последнее обглоданное свиное рёбрышко на пустую тарелку рядом с миской, в которой ещё плескался жирный прозрачный бульон.       Лань Ванцзи посмотрел на него с вопросом. Цзян Чэн красноречиво выгнул бровь. Вэй Ин понял, что говорить придётся ему. Это его не пугало: такие слова его не мучили непроизносимостью, о таком ему ничего не стоило говорить.       И Вэй Усянь рассказал. Про заклинателя, свернувшего на тёмную дорожку, потому что светлый путь никак не смог бы ему помочь воскресить погибшего возлюбленного. Про множество загубленных им жизней во имя одного обречённого мертвеца. Про то, что им пришлось столкнуться с последствиями того, как один буквально не смог жить без другого. Вэй Ин говорил, и его слушали, а когда он закончил — настала тишина.        Цзян Чэн молчал. Вэй Ин незаметно подложил ему в тарелку ещё цзяоцзы и принялся отрезать от утки оставшуюся голень — в детстве они с шиди буквально дрались за утиные, куриные или фазаньи ножки.       — Вы упокоили души? — спросил Лань Ванцзи, смотря на сына.       — Да, отец, — ответил Лань Сычжуй.       — Именно поэтому мы и задержались, — вздохнул Вэй Усянь, возвращаясь к супу и с удивлением обнаруживая в нём ещё порцию рёбрышек. — А-Юань настоял на том, чтобы мы упокоили души и позаботились об их телах. На это ушло немало времени.       Лань Ванцзи кивнул. Он чуть повернул голову и встретился взглядом с Вэй Ином. Тот смотрел на него с вопросом, но Лань Ванцзи не желал на него отвечать. Он дома, и он делал то, что хотел. Он мог позволить себе выловить из супницы ещё рёбрышек— и он это сделал. Вэй Ин кивнул. Его окатило стыдом, волнением и счастьем одновременно.       Рассказ о ночной охоте погрузил всех в свои мысли. Каждый за столом думал о том, насколько опасна и всеобъемлюща может быть любовь, и как жестоко она обходится с теми, кто её потерял.       Основные блюда сменились сладкими закусками, конфетами и пирожными. Вынесли чай и набор чашек. Вэй Ин продолжил подкладывать Цзян Чэну в тарелку его любимые блюда. Ему нравилось делать это. Нравилось, что хоть так он может показать свою заботу, если уж язык его внезапно отсох и отвалился в неподходящее время. Поначалу Цзян Чэн ничего не замечал: обыкновенно он сидел рядом с Ванцзи, а тот постоянно следил, чтобы его тарелка не пустела — переживал, что Цзян Чэн не больно-то хорошо питался. Только к концу ужина Цзян Чэн понял, что всё это время еду в тарелку ему подкладывал Вэй Усянь — также мастерски и незаметно, как и Ванцзи.       Цзян Чэн раскрыл Вэй Усяня, когда тот, не особо скрываясь, подливал ему в чашку чай. Схватив его за запястье правой руки, держащей чайник, Цзян Ваньинь встал и дёрнул шисюна на себя. Обжигающий кипяток, прокатившись по глиняным стенкам чайничка, обильной струёй выплеснулся на тыльную сторону ладони Вэй Усяня. Лицо того медленно побелело, заблестело от испарины. Кожа на ладони теперь подпевала боли от скрытого под ханьфу пореза.       — А ну прекрати это! — разозлился Цзян Чэн. — У меня есть руки и ноги, я сам в состоянии налить себе чаю! — Цзян Чэн злился. Его раздражало, что Вэй Ин пытался извиниться перед ним, и при этом не сумел открыть рта, когда ничего иного от него и не требовалось. Цзян Чэн не хотел, чтобы Вэй Ин вёл себя так: виновато, будто желая выслужиться. Разве этот дурень не понимал, как глупо себя ведёт? Что его любят и так, и любовь эту не нужно заслуживать — она его, и ничего не изменилось!       — Ваньинь, — Лань Ванцзи встал следом. Он положил свою ладонь поверх сжимающих руку пальцев Цзян Чэна, и тот ослабил хватку. — Пожалуйста.       Над столом раздалось знакомое щебетание, которое Вэй Ин называл не иначе, чем кряканье. Он помнил этот звук и, слегка сбитый с толку, посмотрел наверх. Только бы не видеть, как гэгэ и шиди безмолвно ссорятся из-за него. Знакомая маленькая амадина, с посланием на лапке, приземлилась на плечо к Лань Ванцзи. Цзян Чэн отбросил руку Вэй Усяня. Он намеревался уйти — так бы и сделал, если бы не прилетевшая вдруг птица. Последнюю неделю они с Ванцзи ждали послания от Лань Сичэня, который, после событий в храме Гуаньинь, бесследно исчез, пообещав связаться с братом сразу по возвращении в Гусу.       Цзян Чэн тяжело опустился обратно на скамью. Он себя ненавидел. Почему его маленькое сердце не способно на великодушие и прощение, а только источает злобу и ярость? Почему он не может простить, когда действительно этого желает, и любить, не оглядываясь на то, что уже никто не в силах поправить? Почему Лань Ванцзи, такой благородный и великодушный, полюбил его, если и с ним Цзян Чэн часто бывал груб и суров?       Глубоко вдохнув, Цзян Чэн попытался успокоиться. Теперь он всё чаще вспоминал Не Минцзюэ, и пугался, что его вспышки ярости и без всяких кровожадных сабель могли бы привести его к искажению ци. Опустившись, Цзян Чэн дёрнул Вэй Ина за ту же правую руку, усаживая рядом с собой, и тот непроизвольно застонал, прикусив губу: вся тыльная сторона его ладони покраснела и мгновенно налилась водяными волдырями в том месте, куда выплеснулся чай. Цзян Чэн смотрел на воспалённую плоть, не смея отвести взгляда до тех пор, пока Сычжуй-эр не присел перед ними на корточки, расставляя на скамье мазь и чистые повязки. Лань Ванцзи стоял рядом. Амадина перебралась с плеча ему в руки, он гладил маленькую птичку по холке указательным пальцем, но делал это бездумно и тоже смотрел на руку Вэй Ина.       Для небольшого ожога Лань Сычжуй выглядел слишком встревоженно. Он хмуро ослабил рукав ханьфу Вэй Усяня, не дав ему отстраниться — удержал одним взглядом, и Вэй Усянь, напрягшийся было, растёкся по скамье, прикрыв глаза. Медленно и бережно Лань Сычжуй закатал рукав. Длинная продольная рана, потревоженная постоянным дёрганьем, раскрылась и обильно кровоточила. Лань Ванцзи присел рядом.       — Что это?       — Тот человек… — начал Лань Сычжуй, осторожно промакивая рану и нанося по краям от неё мазь. — …на которого мы охотились…       — Если бы я не глядел по сторонам, ничего бы не было, — внезапно вмешался Цзинь Лин. Он хотел пояснить всю ситуацию целиком, но всё же не стал. Подумал, что, расскажи он о переселении душ, и дядя озвереет ещё больше.       Лань Сычжуй обработал обе раны и бережно перемотал руку. Просунув между бинтами и кожей палец, убедился, что натяжение достаточное, но не тугое. Слабо улыбнулся.       — Спасибо, А-Юань, — искренне поблагодарил Вэй Ин. Ему хотелось погладить юношу по голове, но это было бы совсем неуместно: их окружали люди и условности. Вместо этого он сложил руки перед собой и склонил голову в благодарности.       Цзинь Лин больше ничего не сказал. Он единственный заметил, как Сычжуй-гэ ушёл за мазью и как быстро он вернулся. Лань Ванцзи смотрел на Вэй Ина тревожным взглядом. Пришлось отшутиться:       — Всё хорошо, гэгэ. И не такое случалось. Это всего лишь небольшие раны. Не надо вам ругаться, — шёпотом добавил Вэй Усянь, вновь заставляя себя улыбнуться.       Рука ныла и дёргала, но это правда: по сравнению с ранениями, которые ему доводилось получать прежде, это можно было считать небольшой царапиной. Оставалось только дождаться, когда не шибко сильное (Вэй Ин работал над этим) золотое ядро Мо Сюаньюя запустит процесс регенерации. Лань Чжань смотрел на него хмуро.       — Это послание от Лань Сичэня, шифу? — спросил Цзинь Лин, не вынесший возникшего в беседке напряжения.       Лань Ванцзи неохотно перевёл взгляд с Вэй Ина на птицу в своих ладонях. Отцепил от лапки амадины послание. Развернул его и выдал в ответ короткое: «Мгм», что, вероятно, являлось согласием. Ещё несколько секунд Лань Ванцзи читал. Вэй Ин сидел, незаметно баюкая руку. Цзян Чэн смотрел перед собой на остатки сладостей и остывающий в чашке ароматный травяной чай. Он так ненавидел себя, что никаким другим мыслям в его сознании попросту не осталось места. Цзинь Лин и Лань Сычжуй молча ждали, когда Лань Ванцзи закончит читать письмо.       Наконец, Лань Ванцзи произнёс:       — Кто-то сжёг виноградник близ Ланьлина.       — Тот, что мы засаживали все вместе? — тихо спросил Цзян Чэн, потревоженный звуком родного голоса.       — Мгм. Сюнчжан помогал его тушить. Не вышло. Вернётся в Гусу через пару дней.       — Гэгэ, тебе обязательно нужно навестить Цзэу-цзюня! — Вэй Ин снова подскочил с места.       — Мгм, — согласно промычал Лань Ванцзи, одарив его беспокойным взглядом.       — Лань Сичэнь пишет что-нибудь о самочувствии? — спросил Цзинь Лин.       Лань Ванцзи покачал головой. Брату не нужно было писать о таком — Лань Ванцзи знал всё и сам. Теперь сюнчжан оказался на его месте, и Ванцзи не может подвести его, не может не дать ему поддержку и понимание. Но и оставить Вэй Усяня наедине с Цзян Чэном он тоже не мог…       После обеда все разошлись по своим делам. Цзян Чэна ждали приходящие из ближайших жилых поселений люди, вопросы старейшин и улаживание внутренних дел. А-Юаня и А-Лина — тренировки, а Лань Ванцзи — адепты в классной комнате и несколько часов уроков с небольшими перерывами на отдых. Лань Ванцзи предложил помочь ему провести занятия. Вэй Усянь отказался — он хотел побродить по Пристани Лотоса спокойно и в тишине, заново познакомиться с местом, некогда бывшим его домом.       Так он и сделал. Гулять оказалось приятно и немного больно. Старое смешивалось с новым, как воспоминания. И хотя в пребывании Вэй Усяня здесь не было ничего скрытного, он всё равно чувствовал себя преступником, тайно пробравшимся в родную обитель. Из-за этого, простояв на коленях возле храма предков около часа, он так и не смог туда войти. Перед госпожой Юй он не ощущал вины — тогда он сделал для её сына всё, что мог. А перед дядей Цзяном и шицзе было стыдно и горестно. Если бы у именных табличек были глаза, он бы не смог на них посмотреть. И не считал себя в праве вторгаться в святилище А-Чэна, будто чужой ему человек, хотя смерть шицзе и дяди Цзяна мучила и его тоже.       Медленно начинало темнеть. Снаружи зашевелились адепты, разнося огонь по уличным фонарям. Пристань Лотоса медленно, как солнце окунало свой округлый бок в воду, погружалась в желтоватый уютный свет.       Вэй Усянь стал возвращаться обратно. Он забрался на высокую ветку баньяна, откуда ему было видно всё, но его не смог бы разглядеть никто, и немного умудрился там вздремнуть, поигрывая Чэньцин, но, вопреки желанию, не смея издать ею ни звука. С высоты своего временного укрытия он видел, как адепты, кланяясь, высыпали наружу из классной комнаты. Внутри остался лишь один силуэт в белоснежном ханьфу. Вэй Ин понаблюдал немного за ним, размышляя, когда вдруг А-Чэн тоже решил перевоплотиться в белое и неужели он решил проходить в трауре всю оставшуюся жизнь? Видеть его, как и Ванцзи, белым мазком кисти, ощущалось неправильным.       Когда последний адепт, который мог бы увидеть его, входящего в класс к Лань Ванцзи, удалился, Вэй Ин спрыгнул с баньяна и незаметно прошелестел внутрь. Гэгэ сидел за учительским столом с кистью в руке. Перед ним стояла небольшая тушечница, будто наполненная кровью — киноварь поблёскивала в тусклом свете, льющемся из окна. Свечи в классе ещё не зажигались и сегодня уже не зажгутся.       Услышав посторонний шум, Лань Ванцзи поднял голову. Вэй Ин, облачённый в своё заметно изношенное серое ханьфу, стоял над ним, поигрывая с кисточкой флейты. Лань Ванцзи отметил, что им с Цзян Чэном следует вызвать портного, чтобы тот сшил Вэй Ину несколько комплектов новой одежды для всех подходящих случаев.       — Гэгэ, — позвал Вэй Ин. — Можно?       Лань Ванцзи кивнул, и Вэй Усянь присел рядом с ним. Раньше Ванцзи не нравилось, когда Вэй Усянь называл его «гэгэ», но раньше это слово выходило у него… отвратительно невзаимным. Вэй Ин называл его так, будто своего молодого любовника, притом даже не догадываясь, какие к нему испытывают чувства. Теперь тональность сменилась: в этих двух слогах слышалось уважение и ласка. Лань Ванцзи был готов смириться с этим инфантильным, приторным прозвищем. В конце концов, чем оно хуже «баобэй», которым они с А-Чэном порой называли друг друга в моменты наибольшей душевной близости?       Лань Ванцзи протянул к нему свою руку и указал на руку Вэй Усяня, всё ещё замотанную бинтами.       — Болит? — тихо спросил он, оглаживая кончиками пальцев края бинта.       Вэй Ин качнул головой:       — Уже нет. Всё хорошо.       — Болит.       Вэй Ин не стал отпираться.       — Гэгэ, если ты хочешь, я могу поехать в Облачные Глубины с тобой. Знаю, ты едешь туда поддержать брата. Ну а я могу поддержать тебя. Ведь я видел, как Цзэу-цзюнь был готов… ну…       Лань Ванцзи покачал головой. Он больше всего хотел, чтобы Вэй Усянь или Цзян Чэн (или оба) отправились бы в Гусу с ним. Потому что там ему придётся смотреть в глаза брату и своему горю. Но Вэй Усянь ненавидел Облачные Глубины, и для него остаться здесь, с А-Чэном, наверняка было предпочтительнее, чем вновь видеть дядю и скалу с потрясающим (в плохом смысле) количеством правил. И всё же он предлагал своё общество.       Лань Ванцзи поднёс правую руку Вэй Ина к лицу и ласково поцеловал каждый палец, затем осторожно прижал к своей груди. Вэй Усянь придвинулся ближе.       — Я рад, что, по крайней мере, один из вас рад мне, — сказал он шёпотом.       Лань Ванцзи возразил:       — Ваньинь тоже. Нужно время.       — Угум, — невнятно согласился Вэй Ин, подставляясь под ласковые пальцы, гладящие его по щеке.       — Останетесь. Помиритесь.       — А если нет?       — Невозможно, — Лань Ванцзи покачал головой. — Когда ты ушёл, мы повздорили. Затем поговорили. Ваньинь тоже тебя любит, и мыслей не может быть иных. А уйдёшь — достанем отовсюду, потому что ты наш.       — М-м-м, — устало простонал Вэй Усянь, закрывая глаза. — Какой кошмар. Убивать мертвецов гораздо — гораздо! — легче, Лань Чжань.       Лань Ванцзи согласно кивнул. Он вспомнил, как зол был Цзян Чэн, как обижен и яростен в своём горе. Как тяжело ему, со своим характером, отпустить былое и начать строить новое. Вэй Усянь подался чуть вперёд, и Лань Ванцзи, не думая ни о чём, поцеловал его. Легко и мягко.       — Ничего страшного, если ты уедешь, гэгэ. Обещаю не дать шиди себя убить, — в который раз улыбнулся Вэй Усянь.       — Не смешно, — возразил Лань Ванцзи. — Пойдём. Скоро ужин.       Встали. Вместе вышли из класса, притворив дверь.       Ужин прошёл в молчании. Только тихо переговаривались между собой А-Лин и А-Юань, обсуждая прошедшие уроки.       Когда же настал черёд укладываться спать, Вэй Усянь замялся около кровати. Он ощущал неприязнь, исходящую от А-Чэна. Она колола его в грудь, и сердце обливалось киноварью. Он не хочет ложиться между шиди и гэгэ — снова становиться стеной. Но Цзян Чэн сам двигает его с краю на середину и, не говоря ни слова, ложится рядом. Обнимает почти как прежде, и Вэй Усянь засыпает, зажатый с двух сторон любимыми, надеясь на то, что Цзян Чэн делает это всё не только для того, чтобы не расстраивать Лань Ванцзи. Надеясь на то, что гэгэ прав, и им всем требуется время, чтобы привыкнуть.       Просто А-Чэну его требуется немного больше.