∞ 🌸 ∞
По утрам я смотрел на него спящего и думал: вот как это бывает. Когда человек не знает о твоём любопытстве ничего, а ты наслаждаешься одним только видом, тебе не нужно даже касаться. Я редко подглядывал за Ванцзи — он просыпался раньше. Но Вэй Усянь всегда спит долго и встаёт позже всех. Спал. Вставал. Теперь — какой он? Я не знаю. Поначалу каждый день без Лань Чжаня ощущался острее, чем когда бы то ни было. Я завтракал в одиночестве. Такое случалось и раньше, но теперь, когда я знал, что оставил его в цзинши, одиночество становилось чрезмерно отчётливым. На обед он приходил изредка — когда мне удавалось выловить его и предупредить, что жду его. Приходил. Мы обедали и молчали, и даже не смотрели друг на друга. После он уходил, и я не видел его до следующего утра. Когда я просыпался, он лежал рядом, но на почтительном расстоянии, и я сделал вывод, что он специально возвращался затемно, дожидаясь, пока я усну. Боится меня. Или не желает стеснять. Я хочу солгать ему, что всё между нами нормально. Сказать правду: он дома и может делать всё, что ему вздумается. Но он мне ничего не говорит, и я не говорю тоже. Иногда он приходит ко мне в кабинет. Думаю, он приходит туда каждый день как только проснётся, просто я не всегда там в это время. Тогда он помогает мне разобрать бумаги и проверить бухгалтерские книги, которые мне каждое утро приносят на проверку. Это единственное, о чём мы разговариваем. О закупке зерна на зиму, о полотнах льна и пурпуре для клановых одежд. О ближайших деревнях и их проблемах. Советуюсь с ним, как обычно с Лань Ванцзи. Начинаю думать, что наконец всё идёт так, как мы с ним друг другу обещали: я Глава Клана, а он моя правая рука. Ещё одна правая рука. Он в самом деле помогает мне, хотя я знаю, как он не любит эту «бумажную» работу. Я понятия не имею, чем он занимается в остальное время. Каждое утро я просыпаюсь с надеждой, что сегодня вернётся А-Чжань и покажет нам с ним дорогу друг к другу. Но идёт вторая неделя без него, и вчерашняя амадина принесла послание, где Ванцзи справлялся о наших делах, а также говорил, что ждать его раньше следующей луны не стоит. После этого послания мне тяжелее вставать каждое утро с постели, оставлять его одного. В нём — мои ошибки и моё прошлое. Я ещё никогда не чувствовал себя так беспомощно, так растерянно. Я не знал, что хочу с ним сделать. Я только знал, что ни за что не допущу его ухода. Тоска по былому. По временам, когда я мог прийти и просто поцеловать его и трогать, и гладить; и не было между нами никаких преград. Он не сдержал своего слова в прошлом. Но и я нарушил своё. Мы одинаково виноваты друг перед другом. Я понимаю, что не один он должен просить прощения, что и мне нужно будет это сделать. В глубине души я раскаиваюсь до сих пор. В первую очередь за то, что повёл всех на Могильные холмы. Стал искрой, разжёгшей погребальный костёр для своего любимого человека. Разве я не мерзок? Разве мог бы так поступить Лань Ванцзи, даже будь он тысячу, сотни тысяч раз обижен на Вэй Усяня? Возможно, поэтому мы никак не можем друг к другу подступиться? Потому что наша вина друг перед другом неисчерпаема? Почему так сложно сделать первый шаг, если мы однажды уже прошли это? Я целовал его в щёку, потому что знал: он ничего не узнает о моей слабости. Вставал и начинал готовиться к очередному дню. Я хотел бы оставить все горестные размышления в этой комнате, но они всегда плелись за мною следом, и мне не оставалось ничего другого, как продолжать лелеять их в своём сердце, желая, но не пытаясь отпустить.∞ 🌸 ∞
Спина выгнута, как лук, что Вэй Усянь держит в руках. Вдох — мгновение, и стрела летит точно в цель: на высокую ветку дерева с привязанной к ней ярко-красным отрезком ткани. Стрела-стрела-стрела — колышимые лёгким ветерком концы отрезов один за другим прибиваются острыми наконечниками к широкому стволу. Ни одного промаха. Дети, молодые адепты от одиннадцати до четырнадцати лет, в восторге пищат и, как муравьи, лезут на дерево: снять стрелы и повторить непревзойдённый результат. Вэй Ин смеётся: широко улыбается и страхует малышню, которая, отодрав стрелу, едва не падает вниз вместе с ней же. Цзян Чэн уже забыл, как выглядит его смех, его настоящая улыбка. Вэй Усянь так раскован и свободен, потому что знает: за ним никто не наблюдает. Пускай он ошибается в этом знании и дальше: Цзян Чэну так нравится смотреть за ним издалека, оставаться незамеченным. — Учитель! Учитель! — Учитель Вэй! Молодые адепты так и скачут вокруг Вэй Усяня. Цзян Чэн не удивлён: так было всегда. Его шисюн обаянием и открытым сердцем притягивал к себе людей. Даже, кажется, тех, кого притягивать не хотел, но всегда после нёс за это ответственность. Шёл послеобеденный час, когда у младших адептов и адептов среднего возраста обозначалось свободное от занятий время. Пока ещё не было так холодно, предпочитали гулять в небольшом пролеске близ Пристани. Ушли не далеко, Цзян Чэн считал, что, раз уж Вэй Ин так не хотел показываться ему на глаза, то мог бы забраться куда-нибудь подальше, а поскольку он этого не сделал — то нет ничего такого в том, что Глава клана немного понаблюдает за его жителями со стороны. — И меня, и меня! — в разнобой канючили голоса. Каждый из них хотел, чтобы Вэй Ин научил их стрелять. — Я стану как вы: буду убивать речных гулей и помогать жителям деревень! — хвастался Цинфан Цзю после того, как одна из семи его стрел всё-таки попала рядом с целью. — Надеюсь, нет, — засмеялся Вэй Усянь. — Тем более, что идти на речных гулей с луком — идея не лучшая. Тебе больше пригодятся меч, талисманы и смекалка. — Или какой-нибудь музыкальный инструмент, — добавил Ван Линь. — Учитель Лань, например, владеет гуцинем, как и молодой господин Лань-гэгэ. — Верно, — кивнул Вэй Ин, подсаживая следующего адепта себе на плечи, чтобы тот мог достать выпущенные им ранее стрелы. — Любой музыкальный инструмент может стать вашим духовным оружием наряду с мечом. Как правило, выбирают струнные или духовые инструменты, и, конечно, чем он меньше, тем вам будет удобнее всегда держать его под рукой. — А если у меня не получается играть на инструментах совсем? — спросил Синь Сяотянь. — Ничего страшного! — Вэй Усянь присел перед ним на корточки: Синь Сяотянь был самым младшим адептом из всех окружающих. — Это значит, что своим духовным оружием, помимо меча, ты сможешь сделать что-нибудь другое. Например, фучэнь, или шань. Или что-нибудь ещё, что приглянется лично тебе. — Но шань для девчонок! — возмутился Тан Ханг. Вэй Усянь, улыбаясь, ответил: — Хм. Господин Верховный заклинатель, пожалуй, с тобой не согласится. — Что?! По пролеску растёкся взволнованный ропот. Вэй Усянь позавидовал молодости мальчишек. Их стремлению к лучшему, чистому, светлому. Даже их маленькие стереотипы казались ему милыми и забавными, и, главное, он хотел бы рассказать им правду. Что, на самом деле, нет разницы между «женским» и «мужским» оружием, что порой кажущиеся самыми слабыми бьют сильнее всех. И что в мире столько всего страшного, но и столько — того, ради чего стоило бы жить. Мальчишки беспрестанно гудели и толкались вокруг Вэй Ина, а он смотрел на них с теплотой во взгляде и думал о том, что, может, и для него всё-таки найдётся занятие в клане. Он мог бы учить адептов. Мог бы продолжать свои исследования тёмного пути, но уже не за тем, чтобы использовать его, а за тем, чтобы знать, как с ним справляться. Многие его изобретения, сделанные ещё до смерти, по сей день пользуются у заклинателей спросом, хотя они — всего лишь сырые доработки, и, будь у него время… …а время теперь у него было. И его должно хватить на всё: и на детей, и на исследования и на, в первую очередь, помощь шиди с кланом. Вэй Ин думал обо всём этом и улыбался. Ветер шелестел пока ещё сочными зелёными листиками. Пахло свежестью и — немного — запечённым мясом с кухонь в Пристани. Цзян Чэн смотрел на Вэй Ина и чувствовал, что сейчас шисюн как никогда близок к тому, каким был когда-то. До всех бед и лишений. Чужое счастье наполняло его, и Цзян Чэн, впервые со дня отъезда Лань Чжаня, сделал полноценный вдох.∞ 🌸 ∞
Минуло почти две недели с тех пор, как Лань Ванцзи покинул Пристань Лотоса. Всё чётче обозначалось его отсутствие и отстранённость друг от друга Цзян Чэна и Вэй Усяня. Каждый из них пытался сблизиться, и всякий раз один из них невольно препятствовал другому. В цзинши Вэй Усянь так и продолжал прокрадываться по ночам. Настроение скверное, и только амадина, прилетающая раз в несколько дней с посланием от Ванцзи, ещё сдерживала бурлящий внутри порыв, готовый вырваться наружу в любой момент, разъесть своим ядом всё, чего коснётся. Цзян Чэн сдерживал гнев и сдерживал желание просто пристукнуть Вэй Усяня и сказать ему, чтобы он прекратил выглядеть таким виноватым, потому что ему это не идёт! Ему идёт улыбка и тот смех, которым он щедро делится с юными адептами. Не больно большой запас терпения Цзян Чэна стремительно истощался и совсем подошёл к концу в день, когда Лань Ванцзи, прислав очередную амадину, сообщил, что, если Цзян Чэн и Вэй Усянь не против, он бы хотел задержаться в Гусу ещё немного и вернуться вместе с детьми аккурат к Новому году: дяде требовалась помощь с кланом, поскольку Лань Сичэнь был временно не способен исполнять обязанности главы. Подробнее не писал — обещал рассказать всё при встрече. И вот Цзян Чэн лежал в цзинши, не переставая думать о последнем послании Ванцзи и о том, что для них с Вэй Усянем значило его отсутствие. Сон не шёл, и Цзян Чэн надеялся, что, может, ему удастся застать момент, когда шисюн тихо проскользнёт в покои. Тогда Цзян Чэн придавит его к кровати и скажет всё, что собралось во рту и только невероятными усилиями воли не проливалось словами и звуками. Хотя на самом деле больше разговора Цзян Чэн хотел придавить проклятого Вэй Усяня к кровати, чтобы искусать его губы, стиснуть в пальцах лохматые пряди и до першения в горле вдохнуть его запах. Но Вэй Усянь, как и сон, всё не шёл. Цзян Чэн полежал так ещё немного. Вдруг ему стало нестерпимо смешно и одновременно грустно: ничего не изменится. Пока не вернётся Лань Ванцзи, между ними ничего не изменится. А тогда это будет уже неправильно: он и Вэй Усянь должны уладить всё сами. Возможно, ещё и потому А-Чжань не спешил возвращаться: слишком хорошо знал своих возлюбленных, их упёртость и способность вывести вину и страх ненужности превыше прочих чувств. Цзян Чэн вспомнил, как вёл себя с момента возвращения Вэй Усяня: орал, ругался, нервничал. Он был груб и никак не давал понять, что на самом деле рад. Настолько, что толком и сам не понял, как правильно это показать. Он сам отталкивал от себя Вэй Усяня, и теперь очевидно, что он не желал навязывать своё общество. Тяжело простонав, Цзян Чэн поднялся с постели. Он ненавидел себя за эту душевную скупость. Ведь и Ванцзи со стороны можно было назвать сухим, но его молчание умело быть ласковым и приятным, за него говорили поступки и нежные касания. А скупость Цзян Чэна окупалась разве что вредностью и ненавистью, которую он демонстрировал миру, за которой прятался. Почему так? Ведь до возвращения Вэй Усяня Цзян Чэн считал, что справился с этим, а теперь вместе с Вэй Усянем будто воскрес и прошлый, обиженный на всех и колючий мальчишка Цзян Чэн. Не став даже накидывать второй слой ханьфу, Цзян Чэн вышел из цзинши в одном исподнем. Ему не впервой было гулять по ночам в ночном одеянии, и темнота с редко горящими факелами скрывала его стыд. Не задумываясь, он побрёл на кухню — место, которое спало меньше прочих помещений в этом клане. В детстве они с Вэй Усянем частенько отирались там между основными приёмами пищи, и сердобольные кухарки (а вместе с ними часто и сестрица) частенько баловали их предстоящими вкусностями. Став старше, они, бывало, пропускали несколько приёмов пищи и, вернувшись в резиденцию ночью, первым делом шли на кухню, чтобы чего-нибудь перекусить. Заканчивалось это всё ночными прелюдиями. Порой им не всегда удавалось оторваться друг от друга и дойти до цзинши. Слишком много воспоминаний вновь ожили в сознании. Цзян Чэн толкнул дверь, и та без скрипа отворилась. Вэй Ин сидел на подоконнике, свесив ноги на улицу, спиной ко входу. Услышав, что кто-то вошёл, он даже не обернулся: знал, что это Цзян Чэн. Никому другому и в голову бы не пришло шататься по ночам на кухне — в Пристани Лотоса было множество других, более интересных мест. Это для Вэй Ина она по-прежнему оставалась будто второй его комнатой: родным уютным убежищем. Густо лился ночной свет. Он растекался по полу от окна, на котором сидел Вэй Ин, до самых ног Цзян Чэна. Ему нужно было сделать лишь шаг, чтобы босые ступни окрасились прохладным свечением. Это напоминало лунную дорожку на сумеречной глади озера, и Цзян Чэн понял, что это она и есть — их дорога друг к другу. Всё так просто, так очевидно. Ему просто нужно пройти по лунному свету и встать рядом. Оба начали одновременно: Цзян Чэн шагать, а Вэй Ин — говорить. — Думаешь, я бы не сказал тебе, что вернулся, А-Чэн? — тихо спросил Вэй Усянь, так и не поворачивая головы. Он смотрел вперёд. Там, где вдалеке поблескивала, колышимая лёгким ветром, вода лотосового озера. — Первым делом я подумал о тебе и Лань Чжане. О том, что с вами стало и не женились ли вы оба? Ведь тогда мне бы не было смысла возвращаться в вашу жизнь и снова всё портить, как я уже сделал это однажды. На мне были порезы. Один порез — одна смерть. Такова цена ритуала: жертвующий дарует своё тело, его душа, отомщённая, покидает сосуд, уступает своё место другой. Вэй Ин рассказал всё. Про случайную встречу с Ванцзи, про Облачные Глубины, про тело Не Минцзюэ, про собственные догадки. Про всё, о чём Цзян Чэн уже и так знал, но со слов Лань Чжаня, а теперь ему хотелось рассказать всё это со своей стороны. Он рассказывал и рассказывал, не отрывая взгляда от воды, и Цзян Чэн давно уже подошёл к нему, стоял позади, никак не касался, но чувствовал запах и только внимательно слушал. — …не был уверен, что примешь меня, и потому, когда всё более-менее стало проясняться, не спешил открывать, кто я есть. И не знал, что вы с Лань-гэгэ… хотя и догадывался, но мне так хотелось, наконец, показать ему… а он перестал отталкивать. И я сделал вид, будто у него никого нет. Пожалел потом. Но не о том, что между мной и гэгэ произошло, а о том, что позволил себе встать между вами. Начал разрушать то, что вы так долго строили. Вэй Усянь надолго замолчал, и Цзян Чэн не смел прервать тишину. Ждал продолжения и боялся, что его не будет, но всё равно крепко держался за каждое слово, готовое покинуть его рот. Наконец, чуть повернув голову, Вэй Ин спросил: — Таких слов ты ждал от меня, шиди? Вот они. Но только если ты ждёшь ещё извинений, то я не стану их произносить. Вина моя слишком большая, и слова её не перекроют. Ты должен знать, что я раскаиваюсь за всё, что причинило вам с гэгэ боль. Но я бы не отказался вновь спасти невинные жизни даже ценой собственной. Вэй Усянь качнул головой. Цзян Чэн мягко опустил ладонь на его плечо. Сжал пальцы. Тихо заговорил: — Неважно, попросишь ты прощения или нет. Это только слова. Они могут быть пустыми и ничего не значить. Я могу сказать тебе, что прощаю, и это будет неправдой: потому что я только начал прощать тебя, и на это уйдёт время. Обида со временем тускнеет, Вэй Ин, и перестаёт мешать другим чувствам. Мне и самому есть за что извиняться. Вэй Усянь медленно повернулся. Он перебросил ноги в пространство кухни, удивлённо улыбнулся: — Я никогда по-настоящему не обижался на тебя, А-Чэн. Никогда не держал зла. Это правда, это не пустые слова, о которых ты говоришь. Это слова, которые я могу подтвердить действиями. Никакой обиды на тебя в моём сердце никогда не было. — Даже когда ты умирал? Ты же понимал, что в этом виноват я… Что я слишком поздно опомнился. Вместо того, чтобы поддержать тебя изначально, я понял свою ошибку, когда уже ничего нельзя было исправить. — Ты устал и запутался. Много наших близких умерло по моей вине, и ты не понимал, что в конце концов останешься совсем один. Ты знал, что меня хотят убить, но никогда не думал, что у них это получится. Как я могу винить тебя за боль, которую сам же и причинил, А-Чэн? — Вэй Усянь… — Цзян Чэн слегка склонился, всматриваясь в новые, чуть более светлые, чем были у того Вэй Усяня глаза. Эти походили на свежезаваренный травяной чай. — Я только очень хочу, чтобы всё стало, как раньше. Даже больше: ведь теперь с нами Лань Чжань. Но если ты не хочешь видеть меня рядом с вами — скажи. Тогда мы вместе подумаем, как нам быть… Цзян Чэн выпрямился. Он продолжал стискивать пальцами плечо Вэй Усяня, но смотрел вперёд поверх его макушки с распущенными волосами. И ничего — ничего — не видел. Сердце его одолела ужасная тоска и непонимание: как возможно жить с таким большим сердцем? Ведь чем больше сердце — тем легче его ранить. И как оно, должно быть, уже изранено всеми. Этот Вэй Усянь — совсем другой. Не тот беззаботный мальчишка, который всё на свете воспринимал как забаву. Теперь он умеет быть серьёзным, пугающе честным и откровенным. На талию несмело легли руки. Вэй Ин прижался к нему, и Цзян Чэн, простонав, стащил его с подоконника. Прижал к стене рядом и всмотрелся в лицо напротив. Толком ещё не выученное, совсем не похожее на прежнее, но хмурящееся точно так, как хмурилось тринадцать лет назад. И грусть, и улыбки на нём остались теми же грустью и улыбками, которые Цзян Чэн видел с самого детства. — Никуда ты от нас не уйдёшь, А-Ин, — прошептал Цзян Чэн. — Если бы мы с Лань Чжанем не хотели — никто бы не смог встать между нами. Он ждал тебя. Он знал, что ты вернёшься, а я не верил в это. И когда ты действительно вернулся — А-Чжань не растерялся. А я как всегда. Едва не потерял тебя снова. Если ты ещё не понял, я счастлив, что ты здесь, с нами, а не где-то ещё. И я хочу того же, что и ты: как раньше и даже лучше. Вэй Усянь часто задышал. Цзян Чэн знал: если опустит взгляд, то увидит, как тот плачет. Вэй Ин делал это очень редко. На памяти Цзян Чэна это случалось всего дважды, но он навсегда запомнил эти судорожные позывы сдержать слёзы. Он обнял ладонями голову А-Ина и вгляделся в мокрые, ещё не пролившиеся влагой глаза. Вэй Ин не пытался отвернуться, и Цзян Чэн, больше не стараясь сдерживаться, крепко поцеловал его поджавшиеся губы. Вэй Ин ответил ему сразу же: расслабился и закрыл глаза. Обнял, вжимаясь ещё крепче, и тихо выдохнул. Цзян Чэн, практически не глядя, подхватил его и вновь усадил на подоконник. Язык его проник в рот напротив так естественно, будто никаких тринадцати лет порознь между ними и не было. Вэй Ин целовал в ответ так же, как прежде. Губы их, влажные и нагретые, скользили друг по другу, то задевая зубы, то отрываясь ненадолго, чтобы через мгновение прильнуть снова. Это не было похоже на поцелуи с Ванцзи: совсем нет. Даже сейчас, наконец примирившись, оба горели и жаждали, даже не пытаясь прикрыться чем-то, что хотя бы отдалённо напоминало платонические чувства. Так Цзян Чэн с Ванцзи целовался только в постели, и только тогда, когда касания губ становились для них прелюдией. — А-Чэн, — вдохнул Вэй Ин. Поцелуи пьянили не только потому, что приносили удовольствие. Организм забывал дышать, и тогда в самом деле начинала кружиться голова — всё это, наслаиваясь друг на друга, давало эффект выпитого бокала крепкого, хорошего вина. — Ох, А-Чэн… — Это оказалось проще, чем думалось? — спросил Цзян Чэн, вновь целуя Вэй Усяня. В переносицу. В кончик носа. В подбородок. Он знал, что если снова коснётся губ, то желание возгорится в нём с новой силой, а для этого была неподходящая ночь. — Вообще-то нет, — Вэй Ин покачал головой. — Я чувствую себя полым и не заполненным. Ну, по-хорошему не заполненным. Открытым для нового… хм… содержимого. Вэй Усянь прикусил губы. Глаза его лукаво улыбались, и Цзян Чэн мгновенно понял, почему: произнесённые А-Ином слова можно было трактовать слишком двояко. — Если вопрос только в наполненности, мы легко можем это исправить, — хмыкнул Цзян Чэн, сжав бедро Вэй Усяня. — Но не сегодня. — Пожалуй, — согласился Вэй Ин. — Сейчас я даже не знаю, чего хочу больше: тебя или спать. — Пойдём. Цзян Чэн взял Вэй Ина за руку и потянул за собой. Вэй Усянь не двинулся с места. Он рассматривал ночные одежды шиди: свободные штаны и накинутое сверху едва запахнутое тонкое ханьфу. Всё из белой ткани. Цзян Чэн остановился. Их руки, всё ещё держащие друг друга, слабо натянулись между телами, как провисающий хлопковый канат. — Что? — коротко спросил Цзян Чэн. — Знаешь, шиди, я думаю, тебе пора снять белое. Особенно повседневное. Оно выглядит… жутко. К тому же, я вернулся, а по другим ты отскорбел достаточно. Цзян Чэн сжал губы. Он подумал, что прежний Вэй Усянь, которого он знал лучше, чем себя, не вернётся уже никогда. Если он позволит себе и дальше упиваться этим горем, то никогда по-настоящему не будет готов впустить в душу ещё одного человека; перестать думать о нём как о призраке. В белом привычно, стоит переодеться и появиться на людях в чём-то другом — это вызовет новую волну нежелательных слухов… Подумав, Цзян Чэн произнёс: — Через луну Новый Год. Вэй Ин его понял. Новый Год, как свадьба, подразумевал под собой красные одежды. Шиди просил у него ещё луну на то, чтобы разобраться в себе. Вэй Усянь кивнул и шагнул ему навстречу. Всё так же держась за руки они добрались до цзинши. Каменный пол под ногами обжигал ступни, и оба быстро забрались в уже остывшую постель. Придвинулись друг к другу в объятии. Оба знали, что многое не сказано и многое не сделано, но теперь спешить некуда. У них есть завтрашний день, и день, следующий за ним… Теперь не нужно было спешить в попытке догнать. Вэй Ин засыпал, убаюканный руками шиди. Он будто вновь сделался семнадцатилетним мальчишкой, таким же влюблённым и счастливым, как раньше.