you're my liberty

      Казутора, в девичестве Оосава, Ясу была сильной женщиной.       Но как и бывает со всякой сильной женщиной, ей почему-то было необходимо почувствовать себя немного слабее, беззащитнее и нежнее, что так уже немодно сейчас. Все парни, с которыми сводила ее жизнь, слишком легко прогибались под ее напором и непринужденно оказывались под невысоким каблуком прилежной сначала школьницы, а после — студентки.       Она познакомилась со своим будущим мужем — Тсуиоши — в забытой богом деревне, когда приехала в родной дом к больной, уже умирающей, матери. И уже не смогла вернуться в большой город — достаточно сильным оказался мужчина.       Они поженились довольно скоро после знакомства, но Ясу совсем не чувствовала себя в ловушке — она была такой счастливой, ведь наконец-то могла просто расслабиться и позволить себе быть женщиной. Которую любят не за амбиции — работы для адвоката в деревне было не то чтобы много, — не за ее напористый и пробивной характер, а просто за то, что она мягкая и красивая женщина. Она и правда чувствовала себя собой.       Имя сыну дал ее муж. И Ясу спорить не стала, хотя назвать своего первого ребенка хотела иначе, даже если не хотела ребенка. Ведь любые дурные мысли отходят на второй план, когда видишь, как счастлив становится любимый тобой человек, как на глазах у сильного мужчины проступают слезы от пары простых слов, которые, в представлении Ясу, уже давно не обязана произносить каждая женщина.       «Я беременна».       Как и бывает, она приняла за силу безудержную агрессию и беспросветную гордыню.       Тсуиоши ударил ее не специально, но за дело, как ему, наверное, казалось. Ведь не пристало матери с малолетним сыном на руках и легким пакетом из продуктового магазина принимать помощь от любезного донельзя соседа с непристойно-привлекательной улыбкой на красивом лице.       После развода они прожили под одной крышей еще с полгода. Почему-то Ясу продолжала давать мужу шанс, из раза в раз надеясь на то его тепло и неподдельную заботу во взгляде — он смотрел на нее так с самой первой встречи, — но Тсуиоши продолжал поднимать на нее руку, извиняясь сразу после, но не показывая ни выражением своего лица, ни своими поступками даже толики раскаяния.       Как с сильными женщинами обычно не бывает, она сбежала в дом теперь уже покойной матери на другой конец деревни. И не смогла вернуться в большой город, хотя так рвалась туда и во время пылких ссор грозилась забрать с собой ребенка. Только Ханемию суд оставил с отцом: так бывает, если своими амбициями жертвуешь ради любимого. Но даже несмотря на то, что разделяли их жалкие сотни не километров — лишь несколько сотен метров — сына она видела намного реже, чем ей того хотелось бы. Но даже эти встречи женщина ценила: так она могла себе нафантазировать, что принимает хотя бы какое-то участие в жизни и становлении личности сына. Или же принимала.       Пока Ханемия рваться на встречи с матерью не перестал.       Каждый раз, когда Чифую соглашался подменить друга, он проводил с матерью лишь несколько часов из отведенных на встречу суток, а иногда и вовсе забирал себе кота, уделяя ему намного больше внимания, нежели собственной матери.       Из детства он помнит момент, который до сих пор отрицает даже для себя. Он на какое-то время даже забыл ее голос, и как выглядит ее лицо. Ему стало страшно тогда, но еще страшнее было увидеть совсем другую, чужую женщину перед собой, которая так рьяно протягивала к нему свои руки в жалкой попытке обнять. Она всегда была такой старой? Всегда ее руки были такими сухими, а взгляд — таким тусклым?       Казутора боится отца и злится на свою мать, он не может сказать, что в полной мере любит кого-то из них. Поэтому, оставаясь один во время командировок папаши и после коротких встреч с мамочкой, он уезжает в заброшенный дом. Удачно однажды наткнувшись на него вместе с Чифую, они оба обеспечили себе место, где можно скрыться от назойливых и неугодных людей, где можно забыть о проблемах и просто расслабиться, завалившись на пыльный диван с энергетиком в руке или другом под боком.       В последний раз, когда Чифую согласился подменить его два дня подряд, первые сутки он честно провел в доме матери, неловко стараясь изображать заботливого сына. Ему нравится тишина и покой, которые он испытывает рядом с этой женщиной. Нравится, как она искренне старается наладить контакт: обычно никто толком не старается, если не получается сразу. Нравится комфорт и уют в доме, набитом бесполезной, но чертовски очаровательной мелочевкой.       Только на следующий день он все равно уехал, сославшись на работу. И предпочел пыльный диван аккуратно застеленной кровати.       В доме, который уже считал своим, Казутора и наткнулся на незваного гостя.       Парень не вел себя, как дома. Он словно чувствовал, что здесь уже обосновался кто-то еще, поэтому, сидя в потертом кресле, воровато оглядывался по сторонам, чтобы точно не пропустить появления «хозяев» этого места. Наверное, именно поэтому он не удивился, когда увидел Ханемию. В отличие от него самого.       Первое, на что он обратил внимание в этом парне, — глаза. Кристально-чистые, обрамленные светлыми-светлыми ресницами. И если в детском и почти невинном взгляде его лучшего друга все равно угадывались искорки крутого норова, а иногда и вовсе отплясывали чертята — еще совсем юные, но готовые повзрослеть в скором будущем — то его глазам хотелось верить. Он смотрел ими, как невинный побитый щенок, которого по жестокой ошибке выбросили на улицу. В нем слишком хорошо читалась порода, несмотря на то, что он прибился к этому разваленному дому, как дворняга.       А белые пряди его прически были так идеально прямы, лежали волосок к волоску, что хотелось протянуть руку и нарочно взъерошить их — настолько раздражало и отталкивало это совершенство. Ровно как и в одежде. Куртка на нем была поношенной, но педантично заштопанной, а жилет под ней — совсем по стилю не подходящий, но хорошо сочетающийся своим глубоким синим цветом со всем темным образом — так правильно облегал тощее тело, словно по нему и был сшит.       Что в его правильный вид не вписывалось, так это тканевая маска черного цвета и ухмылка, читаемая по сощуренным глазам.       Породистый или же просто дворняга, всем своим видом он показывал, что соваться к нему лучше не стоит. А тому, кто дерзнет, — отгрызет по локоть ведущую руку, просто чтобы было обиднее.       — Ты еще кто?       Ханемия спросил так, словно он здесь главный, словно он имеет на этот дом больше прав, словно он вообще имеет права на все, что здесь находится, и на этого парня — в том числе. Он вел себя нагло, но не потому, что хотел таким показаться. А потому, что в этом пацаненке с белыми-белыми волосами и глазами светлого ангельского цвета его что-то до жути пугало, и он боялся показать слабину.       В исправительной школе он научился понимать людей немного лучше, он научился разбираться в людях и отчасти вешать на них ярлыки. То самое отвратное качество, от которого в современном мире продвинутые молодые люди пытаются избавиться, не раз спасало жизнь в стенах места, в подобных которому эти самые праведники никогда не бывали. Эмпатией парень не отличался никогда, но он начал считывать эмоции сначала старших, которые нередко находили, к чему придраться, а после — всех остальных. Казутора вернулся в реальную жизнь уже с прекрасным пониманием человеческих чувств и умением их быстро определять по выражению лица, позе и прочим невербальным знакам.       Этот парень был не читаем.       Возможно, все дело было в маске или скрюченной позе — он сидел, в нарочитой неуверенности обхватив своими руками подтянутые к груди колени, и лишь изредка по-птичьи наклонял голову вбок, словно стараясь рассмотреть «хозяина» с разных ракурсов. Но делал он это так прямо и открыто, что нерешительность, неуверенность и хотя бы какую-то мнимую застенчивость, как качества, можно было смело отбросить.       Он был явно готов встретиться однажды с тем, кто местами просадил старый диван, оставил в разбитой вазе кучку бычков и недокуренных сигарет — из нее вышла неплохая пепельница — и небрежно брошенный пакет, доверху наполненный банками из-под энергетиков.       — Здесь такой бардак.       Сложно не видеть его губ, когда он говорит. Создается некомфортное ощущение, что голос принадлежит совсем не этому человеку, что произнесенные фразы исходят не от него, а что-то вездесущее говорит с Казуторой. Может, это даже голос отца в собственной голове приобретает иную тональность, лишь бы воздействовать на своего сына. Он все время попрекал его беспорядком. Которого никогда даже не было.       — Ну так уберись.       Казутора тогда сразу ушел. Урчащий желудок того парня заполнял тишину, пока они оба молча смотрели друг на друга в какой-то немой перепалке, ощущаемой только на уровне инстинктов и чего-то неосязаемого. А когда вернулся с ароматными булочками и крепким кофе со своего места работы, пыли, пепла, бычков и пакета с банками уже в доме не было.       Это было неправильно.       Вот так позволять ему оставаться в том месте, которое он разделяет совсем с другим парнем. Но Санзу был слишком голоден и молчалив. Он не благодарил за еду, но продолжал убираться в чужом доме, в котором находился чаще, чем самопровозглашенные хозяева.       После той едко брошенной фразы, ответом на которую стали чуть ли не открытый приказ и еда, как ему наверняка казалось, в благодарность за его выполнение, парень больше не говорил. Лишь представился как-то спонтанно и очень невнятно. Но Казутора разобрал, только вот имени в ответ не назвал. А отдал ему принесенные уже из дома продукты и ушел восвояси.       Заставляя свою дворнягу покорно ждать появления хозяина снова.       Брать на себя ответственность — последнее, чем Казуторе хотелось бы заниматься в свои подростковые годы. Особенно, когда речь идет об ответственности за человеческую жизнь. Поэтому парень не выдержал постоянно повторяющихся в голове мыслей о том, что если сегодня он снова не приедет в дом, не привезет еды своему новому питомцу — отец не зря не позволяет завести ему кошку — он безответственный — тот точно умрет от голода. И, привезя с собой сэндвич, решил с этим чертовски странным молчуном поговорить.       Он подозрительный, в его компании некомфортно.       Но Казуторе нравилось с каким-то нездоровым интересом наблюдать за тем, как с голодным остервенением вгрызается в булочку парень, представившийся одной лишь фамилией. И как неэлегантно выпадают из-за ушей педантично заправленные до этого пряди белых волос, так и норовя испачкаться в розоватом соусе.       Но больше всего ему нравилось видеть его без маски.       Сразу становилось на несколько пунктов комфортнее, даже несмотря на то, что беспризорник отворачивался, старался прикрыться волосами, ссутуливался — делал все, чтобы его лица без маски никто не увидел. И Ханемия не давил, не смотрел, даже показательно отводил взгляд, как бы говоря: «Видишь, я не смотрю, ты можешь мне верить». Даже если сам больше всего на свете в подобные моменты хотел понять, почему именно он так боится открыться.       Начать разговор оказалось нетрудно. Он так и не назвал своего имени, зато завалил паренька кучей вопросов, на которые тот лишь молча кивал или же отрицательно покачивал головой. Так он выяснил, что Санзу не остается здесь, приходит только иногда, а в остальное время скитается где-то еще. Где — узнать только предстоит. С Чифую он не пересекался, и легко прикрытые глаза во время апатичного мотания головой вызвали слишком уж облегченный вздох. Казутора еще не готов объясняться с другом.       — Я не могу постоянно таскать тебе еду, ты понимаешь?       Кивок.       — И что предлагаешь делать?       Тупое молчание и прямой взгляд ему в глаза.       — Может, мне просто не приходить?       Тогда ответственности не будет. Она не будет тяжким грузом лежать на его плечах. Ведь если он не знает, что происходит с парнем, которому он уже начал помогать, то это больше не его вотчина, верно? Это больше не в его власти, правильно? И он так инфантильно, эгоистично готов пожертвовать этим местом, в котором хорошо не только ему, но и его лучшему другу, лишь бы больше не чувствовать щемящей вины, когда в мыслях снова возникнет вопрос:       «Что он будет есть?»       И все рациональные, циничные рассуждения о том, что до помощи Казуторы этот парень как-то обходился, что он не маленький ребенок, и вообще похож на преступника в бегах, не перевешивают этого чувства вины. И этой глупой ответственности.       Санзу снова помотал головой, убирая за уши еще даже не выпавшие волосы. И почему только Казуторе захотелось сделать это вместо него?       — Почему? Ты даже не знаешь, как меня зовут, зачем тебе? Просто не хочешь оставаться без халявной еды?       — Без тебя.       Никаких пояснений не последовало. Никаких оправданий, никаких бессмысленных слов, вроде: «Мне просто скучно» или «Мне нужно чье-то присутствие». Его одиночество читалось между строк, ведь он так легко принял компанию парня, который первой же фразой едва ли не приказал ему убраться в чужом для них обоих доме. Но он все равно не оправдывался, он лишь без какого-либо смущения сумел признать, что не хочет оставаться без этого человека.       Никаких пояснений и не требовалось. Казутора сам для себя его оправдал, сам додумал причины и сам все решил.       Его слишком легко ввел в ступор парень, который до этого не произносил ни слова. И он готов поклясться, что снова почувствовал себя лишь подростком, который в определенных ситуациях совсем не знает, как правильно себя повести.       Подростком, которому почему-то захотелось взять на себя ответственность.       Наверное, он продолжал из раза в раз сюда возвращаться, потому что впервые за долгое время чувствовал себя значимым, чувствовал себя важным для кого-то и чувствовал себя, черт возьми, главным. Паренек перед ним не вставал на задние лапки, но все равно всем своим видом выражал покорность, несмотря на первые попытки продемонстрировать клыки и свою независимость. А Казуторой двигала не надуманная ответственность, а эгоистичный порыв быть для кого-то едва ли не богом — какое же у него на самом деле эго?       Его мать была сильной женщиной. Но разве сильные люди убегают от ответственности за кого-то? Она его бросила — парень решил это для себя почти сразу, но долго по детской наивности не желал принимать этот факт — в нем так цепко закрепились догмы безусловной любви к родителям.       А потом он вырос.       И уже сам смог понять, что бросить кого-то — проявление такой самолюбивой слабости, которую он теперь себе позволить не сможет.