you're my liberty

      После поездки с писателем в место, которое он с Казуторой называл так просто и понятно — «наше», оно перестало принадлежать им двоим. Чифую кажется, что это случилось еще раньше, но теперь винить одного только друга он не мог. И что, наверное, самое неправильное с его стороны — с Баджи ему там понравилось больше.       Они сидели на пыльном диване в комнате, где было едва ли теплее, чем на улице. Сквозняк также трепал обесцвеченную челку Мацуно и длинные пряди волос Баджи-сана — парень часто ловил себя на мысли, что пялится, но делать этого не прекращал, потому что знал: писателю это внимание нравится, а ему тогда даже из вредности не хотелось переставать доставлять ему и себе это удовольствие. К тому моменту, как они добрались до полуразрушенного дома, кофе их уже остыл и не согревал ни горла, ни рук, которыми подросток все равно тщетно обхватывал картонный стаканчик. Разговор поначалу совсем не клеился, но и в тишине было как-то спокойно и на удивление комфортно. Наверное, не многие могут похвастаться тем, что им довелось приятно помолчать в компании знаменитого писателя.       И еще меньше тех, с кем помолчать приятно было бы самому писателю.       Тишину нарушать не хотелось хотя бы потому, что Чифую доставляло очень сомнительное удовлетворение слушать, как Баджи-сан пьет. Он чувствовал себя отвратительным фетишистом, но продолжал упрямо молчать и вслушиваться в гуляющий по комнате сквозняк, звуки мерно постукивающего по полу мыска ботинка и то, как Баджи Кейске глотает кофе. Американо в этот раз, да?       — А если бы я тебя здесь убил? Ты отличное место для этого выбрал.       Смысл сказанного доходил до паренька очень долго и с большим трудом. Ему потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что он слышит его приятно-хрипловатый низкий голос здесь и сейчас, а с экрана ноутбука или, в крайнем случае, телефона. Еще несколько мгновений понадобилось, чтобы понять: писатель говорит именно с ним, ведь больше в доме, да и в радиусе нескольких километров, никого нет. И только после этого мальчишка выдал первую глупость, которая пришла на ум.       — Вы же не про убийства пишете, верно? Значит не убьете.       Он уже слышал его смех раньше. И поэтому залился краской, стоило лишь ненадолго погрузиться в воспоминания об их первой встрече, самой смущающей и болезненной деталью которой было именно то, что смеялся писатель над ним. Но теперь он мог насладиться этим смехом, который походил скорее на бархатистое мурлыканье довольного кота. Потому что смеялся Баджи-сан теперь не над ним, не над его неуклюжестью, неловкостью и, возможно даже, глупостью. А над его словами, шуткой, если угодно.       И Чифую смог улыбнуться и сам — скромно, лишь уголками губ, и точно не показывая зубов, — стесняется. Но почему-то в этот момент смех писателя затих, даже резко прервался.       — Ты красиво улыбаешься.       Наверное, Баджи-сан или, возможно, сам господь бог, посчитал, что подросток давно не краснел от его слов, давно не смущался и давно не был готов провалиться сквозь землю от стыда. За свою наивную ребяческую реакцию. Но Мацуно зажал стаканчик кофе коленями, освободив свои руки, и спрятал в едва согревшихся ладонях горящее лицо — зато какими приятными были контрастные ощущения. «Что?» и «Замолчите», — вот те слова, которые так и норовили сорваться с его губ, но парень упрямо молчал, чувствуя на себе проникновенный взгляд карих глаз.       — Вы ужасны, Баджи-сан. Я догадывался, но не думал, что настолько.       Тогда он снова услышал теплый смех без толики издевки. И смог отнять от своего лица руки, уже не стесняясь своего румянца. Возможно, писатель нашел бы его очаровательной, если уж ему понравилась глуповатая с виду улыбка парня.       Сейчас на его лице точно такая же улыбка. Он бросает взгляд на зажигалку, которая лежит в бардаке из канцелярских принадлежностей, пока он старательно делает вид, что занят учебой — новые долги, кажется, появляются едва ли не быстрее, чем он успевает закрыть старые.       Пришлось вернуться домой — в этот раз побег был недолгим. И за это стоит благодарить, или винить — смотря с какой стороны посмотреть, — Баджи-сана. И Чифую сам не представляет, почему вообще открылся ему, почему начал рассказывать о тех своих проблемах, о которых молчал так долго даже в компании парня, которого сейчас зовет и считает своим лучшим другом. Может, он посчитал писателя достаточно взрослым и мудрым — он точно сможет дать хороший совет или хотя бы грамотно сделать вид, что он все внимательно слушает, хорошо понимает и, разумеется, принимает близко к сердцу. А может, та невидимая связь, которая существует только в выдуманном мире мальчишки, заставила его открыть рот, когда этого делать не следовало.       Пускай — зато у писателя может появиться материал или вдохновение. Он же именно за этим и приехал, верно? А не подростковые проблемы решать.       «И не спать с подростками», — любезно омрачает все рассуждения внутренний ироничный голос. Но Чифую отчего-то спокоен: отсос не секс.       — И почему это ты сидел и отмораживал свою задницу… ой… — Баджи-сан театрально приложил покрытые ссадинами пальцы к губам, словно с них сорвалось что-то, что он старательно удерживал в себе, — извини, не задницу — руки. Пока все хорошие детки сидели за партами?       — Я похож на того, кто относится к хорошим деткам? — пальцы сами тянутся к металлической серьге в ухе.       Он проколол его давно. Сделал это на спор, в доме тогдашнего друга и в совершенно антисанитарных условиях. Игла, возможно, была даже швейной — Чифую не смотрел, он концентрировал все свои силы сначала на том, чтобы не передумать, а после — чтобы не закричать. Но все обошлось, он не умер от заражения, не подхватил столбняк, и даже воспаление быстро спало. И мальчишка успешно себя убедил: оно того стоило. Но на спор и на слабо с тех пор он больше старается ничего не делать. Серьга ему идет, но это было глупо, больно и в какой-то степени опасно.       А после он сдувает осветленную челку, которую пора бы уже немного подстричь, со своего лба.       Красить волосы он начал еще раньше. Решение было принято самостоятельно, но продиктовано совсем уж глупым желанием выделиться. Он так верил в то, что отличается от серой — а если судить по цвету волос, то черной, — массы, что решил показать это всем своим внешним видом. Ну или хотя бы выбелить черные волосы. Красивый цвет глаз, унаследованный от отца, стал теряться на светлом фоне. А сам парень — стал выделяться на темном.       Он слишком твердо в это верит до сих пор.       — О, погоди-погоди, так ты у нас бунтарь, потому что пробил ухо и покрасил волосы? Я и забыл, как у подростков бывает все просто, — он насмехался, и Чифую прекрасно это понимал, но спорить с писателем не стал. Он был попросту прав.       Сейчас Чифую знает наверняка, что он та еще посредственность. Но никому больше об этом знать не нужно.       — Ну, еще потому, что поссорился с матерью и свалил из дома. И, как вы заметили, не в школу.       Чифую умолк, чтобы не выдать что-нибудь лишнее и непременно неуместное — не хотелось нагружать своими детскими проблемами человека, которому пришлось променять жизнь в роскошном городе и не менее роскошной квартире — или он живет в пентхаусе, а может, и в честном доме где-то на окраине — на морозную глушь и вшивый номерок в единственной гостинице лишь для того, чтобы дописать очередную книгу серии, в то время как она явно не пишется. Куда там подростковым проблемам с родителями до взрослых, серьезных и иногда даже опасных? Опасно ведь остаться с голой задницей, если не выполнишь условия контракта, верно?       Но Мацуно таких деталей знать не может. Он может только предполагать, в каком отчаянии должен находиться писатель, в каком творческом кризисе и в какой ловушке, чтобы, перепробовав все, приехать в деревню. В голове сразу всплывают отрывки тех статей: «Знаменитый писатель на встрече с иностранным дипломатом! Когда же он успевает писать?» или «Баджи Кейске в обществе обаятельной незнакомки на светском мероприятии — неужели в поисках вдохновения?» но лучшее — «Снова в Италии — нам стоит ждать кулинарную книгу «Тысяча и один рецепт пиццы»?!»       Не заметить затянувшееся молчание было, наверное, трудно. И писатель шумно откинул опустошенный от кофе стаканчик в небрежно лежащий на полу пустой пакет, а после повернулся к парню, смотря на него прямо в упор, что от этого взгляда сбежать было просто невозможно — ровно, как и от разговора.       — Если спрашиваю, значит рассказывай, а не строй из себя хорошего мальчика.       А Чифую мог думать только о том, как опасно он приблизился на этом диване и как четко и ярко горели его карие глаза. Он смог так близко рассмотреть их впервые за эти встречи. У Баджи-сана такие угольно-черные ресницы, словно он их подкрашивает и подводит глаза на готический манер. Но лицо его остается чистым и ясным, а светлая кожа только добавляет красивого контраста — сколько еще противоречащих, противоположных деталей о нем предстоит узнать парню? И с чего он вообще только взял, что ему будет позволено еще хоть немного узнать об этом мужчине?       А сейчас, если бы Мацуно писал, он бы точно по дурости сравнил его с Белоснежкой, не найдя более подходящих эпитетов и метафор для описания его внешности.       Хорошо, все же, что он не пишет.       — Это глупо.       И сейчас Чифую почти винит себя в том, что после этих слов он не остановился, а рассказал Баджи-сану обо всем, что волнует его в отношениях с матерью, с отчимом и вообще едва ли не со всеми взрослыми людьми в его окружении. Как ему только хватило ума замолчать детали его отношения к самому писателю? Наверное, ему просто стало неловко — хотя Баджи-сану наверняка бы понравилось говорить о себе — или просто сбилось дыхание от того, как невнятно он тараторил.       — Может, прекратишь сбегать и попробуешь поговорить нормально? Как тебе план?       Он сказал это с такой самодовольной улыбкой на этом жестком, точеном, но чертовски красивом лице, сказал так уверенно, словно непреложную, очевидную истину, что Чифую был даже готов покорно покивать головой, как та самая собачка на панели автомобиля, и согласиться: «Это охеренный план, Баджи-сан». Но мальчишка быстро очнулся от опьяняющего воздействия обаяния писателя и хмыкнул в новой попытке продемонстрировать зубки, как он сам однажды заметил.       — Пробовал.       А после… Чифую даже вспоминать страшно о том, что он услышал, словно эта дымка рассеется, и все рассказанное Баджи-саном окажется лишь выдумкой его фанатичного воспаленного разума или сладким сном — и явно далеко не вещим.       — Знаешь, у меня были ужасные отношения с матерью. Она воспитывала меня одна и иногда слишком переживала о том, что из меня не вырастет, кхм, нормального мужика, — писатель с такой насмешкой во взгляде произнес последние слова. — То есть… я хочу сказать, настолько переживала, что иногда перегибала со своим ебаным спартанским воспитанием. Сначала, когда я был маленьким и очевидно тупым, она просто меня отчитывала. За любой промах. Я получал за хреновые оценки, за драки, за испачканную школьную рубашку и галстук, который я проебал в раздевалке. Потом крики работать перестали, я просто не обращал внимания. И она начала меня пиздить. Первый раз ударила, когда вернулась от директора. Он сказочно обрадовал ее новостью, что меня оставят на второй год. Она меня ударила, потом разрыдалась, начала просить прощения и обнимать.       Чифую слушал эту историю молча. Ему казалось, что он даже дышать перестал, или же естественный процесс, поддерживающий его жизнь, стал настолько неважен — он даже не обращал на него внимания.       Ему всегда казалось, что он знает о Баджи-сане много — даже преступно много, будто он какой-то следящий за ним нездоровый фанат. Но то была лишь игра подросткового воображения и желания все преувеличить. На самом деле, вся информация, которую он знал из интернета, была доступна любому человеку, и ничего по-настоящему важного, личного и уникального он, разумеется, не знал. Лишь то, что известно всем.       Но сейчас Баджи-сан сидел прямо перед ним и рассказывал то, что знали наверняка только близкие ему люди. Рассказывал лишь потому, что увидел в деревенском мальчишке кого? Свое отражение? Себя в подростковом возрасте? Такого же забитого, но пытающегося казаться всенепременно крутым паренька?       Чифую ни за что не узнает, почему этот писатель в тот день, в том заброшенном доме решил обнажить перед ним частичку своей души. Но в свою очередь он с таким упоением слушал его и впитывал каждое слово, чтобы потом, не приведи господь, не забыть ничего.       — Потом прощения она просить перестала, — после недолгого молчания — он словно вернулся своими мыслями в то время, о котором рассказывал подростку, — произнес Баджи-сан. — Я ее ненавидел каждый день своей жизни. Или… ее. В общем, она умерла не так давно. В той же квартире, из которой я ее даже не вытащил. Такая дыра… а я там жил. Вместе с ней. И бросил ее там же. Знаешь, когда моя популярность только начала набирать обороты, я решил для себя… вслух не говорил, но почему-то знал, что, если придется, обязательно озвучу. Может, это тот самый случай.       Тишина становилась такой звенящей, когда писатель замолкал. Чифую хотелось встряхнуть его и одновременно — положить свою холодную ладонь ему на плечо и ни за что не торопить.       — Решил, что буду таким же хуевым сыном, какой хуевой матерью она была. И оправдывался этим всю свою жизнь. Сейчас мне кажется, что я должен был поговорить с ней. И хотя бы узнать ее. А не ту женщину, которую я боялся настолько, что возненавидел.       Его взгляд был таким мутным, когда он рассказывал о своей матери. Чифую провел пальцами по своим же ладоням, нащупывая затянутые неприятной грубой кожей полулунные рубцы, оставленные собственными ногтями. Словно это единственное, что сейчас напоминает ему о маме.       — К чему я все это… пока можешь, поговори. Потом уже можешь не успеть.       Может, мысль всего этого разговора оказалась слишком мрачной — мрачной настолько, что заставила гордого подростка прозреть и раскаяться в своем неподобающем поведении. Хотя бы ненадолго. А может, все дело было в авторитете говорившего с ним мужчины и влиянии именно его слов на впечатлительного мальчишку. Намного проще понять и, что важнее, принять совет от человека, слова которого для него имеют внушительный вес.       Тетрадь с написанным лишь наполовину эссе Чифую отодвигает от себя так же брезгливо, как отодвинул бы тарелку с каким-нибудь экзотическим блюдом, не вызывающим не то что аппетита — даже желания опробовать деликатес. Теперь все мысли его далеки от анализа японской прозы, он задумывается о матери. О том, как часто он обижался настолько, что не замечал, как и сам нередко ее обижал.       Опасная идея закрадывается в мысли мальца постепенно, крадучись, словно в страхе быть сразу же отброшенной. Но быстро укрепляется в голове, заставляя его встать из-за стола и отложить написание сочинения до лучших времен. Сейчас ему срочно нужно поговорить с матерью, пока неустойчивое намерение не рассеялось также, как воспоминания о разговоре с писателем. И Чифую направляется в родительскую спальню, застывая перед дверью в несвойственной ему обычно нерешительности. Почему-то на эмоциях выговаривать все, что приходит на ум, намного проще, чем собраться с мыслями и найти в себе силы извиниться.       Но это перемирие их семье просто необходимо.       Дверь оказывается приоткрытой. Отчим часто не рассчитывает силу, хлопая ею так, что она снова оказывается незапертой; мать же, напротив, боится перестараться и прикрывает дверь лишь слегка, не закрывая ее до конца.       Но кто бы ни оставил ее отпертой, этот человек вряд ли рассчитывал на появление Чифую. И на то, что он застанет разговор родителей в самый неподходящий момент.       В оставшуюся щель парень видит, как мать нервно втирает в сухие от постоянного мытья посуды и уборки в доме руки крем. Она словно не решается заговорить со своим супругом также, как не решается ее сын перейти порог этой комнаты, оставаясь в этой сцене безмолвным наблюдателем. Но голос женщины раздается в тишине дома услужливым лепетанием. И Чифую, услышав сказанное, откладывает идею разговора в дальний ящик.       — Может, мы все-таки сможем отправить его на концерт? — начинает мать сразу с животрепещущего вопроса, но таким тоном, будто заранее готовится к отказу. И Мацуно не может сдержать злой, почти злорадной усмешки — он точно также тем утром начинал разговор.       — Ты балуешь его.       — Меня беспокоит его поведение. Он стал чаще уходить из дома, прогуливать школу. Ты говорил с ним по поводу драк только недавно, но мне кажется, что, если так продолжится, он снова придет домой побитым. Он ведь подросток, — последние слова женщина произносит как оправдание всего перечисленного раньше, и Чифую едва сдерживает шумное фырчанье: что за покровительственное отношение только в силу его возраста? Иногда он совсем забывает о том, что эта женщина — его мать.       — Он избалованный подросток, Эми.       Имя его матери — Эмико — можно не сокращать. Но отчим начал делать это ровно тогда, когда впервые обратился к ней столь личным образом. Так или иначе, сокращенное или же нет, имя подходит женщине. В обоих вариантах значится «красивая». И это слово, даже будучи таким простым и иногда совершенно ненаполненным каким-либо смыслом, в полной мере отражает наружность женщины. Ее годы близятся к сорока, но она все еще не утратила юной свежести и блеска в своем взгляде, сияющим, как у наивного дитя.       — Тебе стоит быть с ним немного мягче, — она говорит с какой-то сталью в голосе, которую до этого Чифую не слышал. И теперь ему становится стыдно.       Как часто она защищала его, как часто вставала на его сторону, когда оставалась с мужем наедине? В психологической литературе часто повторяют, что один родитель не должен подрывать авторитет другого в глазах ребенка. Кажется, Эмико тоже слышала нечто подобное и, как хорошая женщина, мать и хозяйка, безропотно следовала этому принципу, совсем не задумываясь о том, какие могут быть последствия.       — Это тебе стоит быть с ним пожестче.       — Поговорим об этом после поездки, хорошо? Не решай сгоряча.       Она всегда принимает амплуа участливого, но робкого миротворца, когда старается сгладить острые углы конфликта своего сына и мужа. Но в то же время участие проявляет только лишь по отношению к супругу. По крайней мере, так считал Чифую до того, как услышал весь этот разговор.       И даже несмотря на то, что пришел он сюда совсем не за этим, парень смог кое-что вынести. И принять важное для себя решение.