you're my liberty

      Половицы его дома, как обычно, уныло и раздражающе поскрипывают. Создается такое впечатление, что Чифую прокрадывается в дом друга, как вор. Его ведь сейчас совсем не ждут. Он никак не дал знать, что зайдет немного раньше, чем планировал изначально. Это уже вошло в какую-то привычку — они могут просто завалиться друг к другу домой фактически без спроса и разрешения; но сейчас появляется стойкое ощущение, что зря он этого не сделал — не предупредил.       И Чифую чувствует, как готов сгореть со стыда, замерев в дверном проеме, словно он врос в эти треклятые скрипучие половицы, — он видит своего лучшего друга на коленях, делающего минет Баджи Кейске. А на татами лежит та самая книжка с рассказом о токийских бандах, светит загнутыми потрепанными уголками и затертым корешком. Мацуно упорно смотрит вниз и только на нее.       — Какой-то ты стеснительный, — низкий голос в гробовой тишине звучит так громко, как звучит гонг в ансамбле народных китайских инструментов, — может, хочешь присоединиться?       Парень не видит лица Баджи-сана — он вообще не видит сейчас Баджи-сана, тупо вперив ошалелый взгляд в пол, — но сейчас тембр его голоса звучит так бархатисто, словно он кот, который готовится удовлетворенно промурлыкать и выпросить очередную порцию ласки. И Чифую почему-то кажется, что на красивом грубоватом лице красуется бесовская усмешка, из-за которой точно пришлось бы согласиться. Хоть это и наглый блеф со стороны его фантазий — он бы ни за что не согласился влезть в постель парня, даже если это Баджи-сан. Казутора ведь прав, хотя для него все это и легкомысленные глупые шутки, Чифую дрочит на этого писателя во всех возможных смыслах. Только признаться в этом даже себе было бы как-то неправильно. А для чего подростку такие трудности, как самокопание?       Взгляд он все-таки поднимает, когда влажные и совсем уж неприличные звуки затихают. Ханемия так и не поворачивается к вошедшему парню: он точно уже догадался, что без стука и предупреждения к нему мог ввалиться только Чифую. И парень разглядывает длинные промелированные прядки волос, зажатые меж пальцев со сбитыми костяшками и какими-то мелкими ссадинами, будто от осколков стекла, с вечную долю секунды. А после подросток испуганно скользит взглядом по распахнутой объемной рубашке, стараясь не пялиться на обнаженное тело, — это было бы неприлично, верно?       Он держится слишком безмятежно и уверенно, как в тех видео, где не гнушается открытым флиртом с интервьюерами обоих полов. Кажется он таким харизматичным, знающим себе цену и одним своим видом способным подчинить себе окружающих его людей. Доказательство не стоит даже утруждаться искать — поза его друга, колени которого наверняка уже затекли от неудобного положения, говорит сама за себя.       А в пальцах у него сигарета с красивого цвета вишневым фильтром, который обхватывают губы со свежими неглубокими ссадинами на них, такие сухие, но все равно по-живому коралловые. Чифую готов рассмотреть любую деталь, чтобы не думать о том, насколько неловкая сцена сейчас застыла в этой комнате. Паренек мешкает меньше минуты, но проходит как будто целая вечность, — он успевает рассмотреть все, даже малейшие детали лица писателя, но ни разу — не сталкивается с его взглядом глубоких холодно-карих глаз.       И стоит ему только допустить эту ошибку — посмотреть ему в глаза, в которых, кажется, черти устроили настоящий пир, как руки начинают неумолимо трястись, а губы — подрагивать в немом и совершенно необъяснимом плаче. Робость Чифую, может, и не присуща, но сейчас она как будто отыгрывается за все годы необоснованной самовлюбленности.       — Извините, — не заикнуться пареньку стоит больших усилий. Еще больших — сделать несколько шагов назад, чтобы закрыть дверь и сбежать как можно скорее.       И Чифую делает эти несколько шагов, только путается в собственных ногах и падает на пол, заставляя дурацкие половицы проскрипеть едва ли не в последний раз. Колено саднит, по щекам предательски начинают течь слезы, а за дверью, которую он сразу же захлопывает, протянув руку и распластавшись на полу, слышится хриплый и такой красивый смех.       Цепи качелей тоже скрипят. И подросток сжимает на них пальцы сильнее, заставляя металл врезаться в еще горячие то ли от адреналина, то ли просто от стыда ладони. Он чувствует, как его щеки горят в розоватом румянце, вызванном совсем не морозной погодой. Чтобы не начать прокручивать нелепую сцену в голове, он заставляет себя подумать о Казуторе. С каких пор все его ненавязчивые и такие очаровательные увлечения Баджи-саном сделали значительный скачок вперед, и теперь он делает ему минет у себя дома в отсутствие отца?       Если подумать, знакомы они не так давно, но Казутора стал ему близок, несмотря на различия в их темпераментах, взглядах и более того — судьбах. Если Чифую можно назвать бунтарем, смутьяном, школьником, протестующим против родительского контроля, то Ханемия — настоящий малолетний преступник. Поначалу это даже пугало парня. Но он не стремился прекратить общение, сам ведь согласился тогда с ним поехать.       Чифую тогда напился.       Он помнит духоту летней ночи, нависшие тяжелые тучи, из-за которых нельзя было разглядеть не только маленькие точки звезд на небе, но и яркую луну — кажется даже полную. Дождь никак не начинался, чтобы оставить после себя хотя бы немного свежести. А ведь Чифую этого катастрофически не хватало.       Сейчас он и не вспомнит имени того парня, который добыл ему в тот день выпивку; ровно как и не вспомнит, что он пил. В этой деревне не приходится надеяться на легкую покупку алкоголя, если двадцати еще не исполнилось: все лица слишком хорошо примелькались каждому жителю, и даже если та очаровательная продавщица в продуктовом магазине не знает каждого подростка лично, она наверняка сможет определить в каждом из них школьника. Ведь все они приходят на перемене или после учебы в магазин в форменной одежде и с портфелями на плечах.       Чифую петлял по тротуару из стороны в сторону, хотя тогда его не покидало стойкое ощущение, что идет он едва ли не ровнее, чем обычно. Не было ни малейшего ощущения опасности: притупленные чувства брали верх над любыми попытками пьяного рассудка вернуть контроль.       Осознание, что ноги ведут его уже совсем не туда, появилось только тогда, когда яркий — единственный яркий в той темноте — свет от фар мотоцикла почему-то ослепил его сбоку. Когда он только успел выйти на проезжую часть?       Парень, сидевший тогда за рулем без каких-либо предназначенных для мотоцикла вещей — нужен ведь как минимум шлем и как максимум специальная одежда, верно? — объехал его, виртуозно притормозив, будто ему это ничего не стоило. И несколько секунд молча смотрел на пьяного Чифую, пытающегося устоять на ногах, и только после довольно рассмеялся и обратился к нему:       — Эй, зомби, тебя подбросить?       Голос парня прервался каким-то негромким, но отчетливым звоном. Сейчас Чифую прекрасно знает, что такой звон издает его серьга, когда он резко поворачивает голову или ввязывается в драку. Ему тогда хотелось рассмотреть неожиданного попутчика, но перед глазами все плыло, и только одно он мог сказать точно: этого парня он никогда до этого не видел.       — Давай, — безрассудно согласился Чифую, подбежав неровно к мотоциклу вприпрыжку и шустро взобравшись на него сзади.       Они тогда прокатались до самого утра, а пару часов перед школой проспали в пустующем доме Казуторы.       Он тогда только вернулся из исправительной школы.       Чифую поднимает голову, когда перед глазами начинает мелькать знакомая обложка. То есть, знакомая настолько, что парень с закрытыми глазами сможет описать каждую мельчайшую деталь вплоть до того, в какую сторону развиваются длинные черные волосы главного героя. Может, Баджи-сан с себя его образ списывал? Кажется, это распространенный прием среди начинающих писателей — удобно, да и прототип всегда под рукой. Не нужно растрачивать силы и бесценное вдохновение на собирательные образы. А обложка поначалу казалась безвкусной: Чифую терпеть не может яркий до ряби в глазах красный цвет.       — Поговорим, или еще бесишься?       С губ почти срывается привычное «иди нахер», но Чифую только прикусывает свой язык, рывком выдергивая из убранных в забавные, но уютные варежки рук свою книгу. И хмыкает, вздергивая вверх острый подбородок. Будто это не он недавно — сколько вообще времени он здесь сидит? — краснел до самых кончиков ушей и старательно сдерживал немой крик и отчего-то слезы. Главное сейчас выглядеть важно и деловито, как обиженный павлин. Даже если взаправду его мучит совсем не обида, а непонимание и какое-то горькое чувство использованности.       — Неужели ты его цеплял с помощью этого старья?       Подросток взмахивает книжкой в мягкой обложке, слегка ей потрясывая в воздухе так небрежно, будто она ничего не стоит. А после в противовес напускному к ней безразличию бережно прячет во внутренний карман дутой куртки и обязательно — стараясь не помять и не согнуть бесценные страницы.       — Зато у тебя теперь есть его автограф, — растянув губы в беззаботной улыбке, произносит Казутора, а после сдается: — Надо было сказать тебе, знаю.       Порыв убедиться в его словах и своими глазами взглянуть на совершенно неизящную, но такую уверенную подпись Баджи-сана, которую он не раз видел, открывая посвященную ему страницу в сети, успешно сдерживается. Хотя губы парень поджимает в недоверии и в нетерпении, но прячет свой подбородок и нос в теплом шарфе, не давая читать его эмоции.       Соседние качели тоже начинают скрипеть, и только сейчас Чифую почему-то ощущает, что сидеть на них стало холодно уже до болезненных ощущений, и вскакивает со своего места. Выходит забавно: будто выражает свой протест и нежелание делить сейчас с другом даже качели. Наверное, тяжелый и такой громкий вздох, отчетливо различимый даже в мелодичном гуле пробуждающихся утренних улиц, означает то, что Ханемия воспринял его действие именно так. Пускай, ему не помешает немного чувства вины.       — Я не бешусь, — наконец, заговаривает Мацуно, хмуро сдвинув брови к переносице. — И да, надо было сказать, что собираешься использовать мои вещи как предлог для потрахаться с Баджи-саном.       — Эй, ничего такого не было!       Его искренне озадаченное выражение лица вызывает в Чифую тихий смешок, и парню просто приходится смягчиться и с облегчением, словно вся эта ситуация лежала на нем каким-то тяжелым грузом неприятия, стыда и странной вины, выдохнуть. И Казутора в его глазах ни капли после этого не изменился: все такой же усталый, но живой, с тусклым блеском в глазах и впалыми щеками. Зато улыбка на его лице в присутствии Мацуно всегда настоящая, не жесткая, не жестокая. И серьга как обычно брякает, когда она по-птичьи наклоняет вбок голову.       — Мы ночь проговорили, — уже без смущения или вины начинает рассказывать Казутора. — Только с утра как-то дошло до того, что ты видел.       — Что, стесняешься сказать слово «отсос»? — можно ведь позволить себе небольшое поддразнивание, верно?       — Честное слово, заткнись, пока не получил.       Чифую почему-то не хочется знать, о чем они говорили. Ему кажется, что так он влезет во что-то гораздо более личное, чем какой-то минет, свидетелем которого он невольно стал. А ночные разговоры, парень знает по собственному опыту, бывают слишком интимными и куда более сближающими, чем телесный контакт. А еще он эгоистично не хочет чувствовать какую-то детскую ревность, которую он уже с самого утра в себе успешно подавляет. Ощущение, словно у него забрали что-то, что он увидел первый. Так и тянет встать в позу, уперев руки в бока и гордо вздернув подбородок. «Это мое, я первый нашел».       «А я первый взял», — ироничный голос в голове тут же находит подходящий ответ в той же манере. И Чифую остается только встряхнуть головой, заставляя светлые прядки волос упасть на глаза и закрыть обзор — пускай, может, так будет поменьше смотреть на своего друга, как на предателя — и выкинуть эти мысли из своей головы.       — Так расскажешь или будешь молчать? — голос Мацуно звучит так, как будто своим вопросом он делает Казуторе одолжение, но его друга это только забавляет, и он кивает, вставая с качелей, на которых просидел от силы пару минут.       — Погнали, мне на работу надо. Налью тебе халявный кофе и расскажу.       Чифую нравится кофе с мороженым. А Ханемия постоянно говорит, что он извращенец, раз не пьет горячие напитки — сам он готов в такие морозы выпивать хоть кипяток, лишь бы согреться: Казутора почему-то постоянно мерзнет, — а ковыряет маленькой ложечкой шарик не до конца растаявшего мороженого. Но все равно всегда в свою смену исполняет простую просьбу добавить немного больше ванильного мороженого, чем положено, и, разумеется, не взять с друга денег.       «За счет заведения».       Если бы это заведение знало, наверняка зарплата Казуторы давно стала бы уменьшаться из-за постоянных вычетов.       Сначала Казутора помогал в цветочном магазине в этом же домике, который так и кричит о своем традиционно-японском интерьере и цветочно-кофейной атмосфере. Его отец настоял на том, чтобы сын не бездельничал во время пропуска школы из-за своих проблем с законом. Устроил ему исправительные работы: за помощь совсем не платили, да и «спасибо» он слышал нечасто, хотя искренне старался. После ему предложили устроиться в кофейню. Он не стал упускать шанса подзаработать — слишком невыносимо становится жить с отцом.       А Чифую долго не хотел ему открываться и говорить хоть что-то о своей семье и проблемах. Только обмолвился фразой, что хочет побыстрее свалить от матери, из дома и из этого захолустья.       Казутора сразу предложил ему устроиться в ночную смену. Наверное, узнал себя.       И перспектива не высыпаться пару дней в неделю оказалась намного более радужной, чем жить с матерью и ее мужем до окончания школы и после — пока не заработает достаточно денег на переезд, пока не поступит, пока не сможет сам себя обеспечить. А раз подвернулась возможность начать сейчас, почему он должен от нее отказываться из-за пары дней недосыпа.       Ладони обхватывают стеклянный стакан с четкими гранями, согреваясь о еще теплый, не остывший из-за мороженого, кофе. И Чифую даже не замечает, как начинает улыбаться. Ему правда нравится эта атмосфера и этот кофе, который ему бесплатно делает Ханемия. И не потому, что он бесплатный, просто он самый вкусный.       — Рассказывай.       И Казутора рассказывает. Не избегая подробностей или деталей, о которых Мацуно, возможно, знать бы и не хотел. Как ночью знакомый написал, что видел «того-самого-писателя-как-там-его». А Чифую едва сдерживается, чтобы не поправить строгим голосом: «Баджи Кейске», — будто эти слова принадлежат другу. Как он почему-то плюнул на все и решил прочитать все-таки хоть что-то из его работ, как вспомнил лепетание Чифую, из-за чего парень снова с трудом сдерживает комментарий, и как прочел рассказ — тот самый, первый.       — Плана не было, я просто решил, что если найду его рядом с нашей гостиницей, то попрошу его подписать что-нибудь, да и все. Хотелось просто посмотреть на него вживую, не знаю, перекинуться парой фраз. Подписывать, правда, было нечего, поэтому я рискнул у тебя одолжить. Думал… блять, это так тупо, но я думал, что ты будешь рад автографу там, все такое, — Чифую фыркает по-кошачьи, утыкаясь носом в кружку, из-за чего даже пенка из взбитых сливок заметно редеет. Что ж, похоже, Казутора и правда в это верит. — Я знаю, что это как-то не круто.       — Это хуево. Мог сказать. Или боялся, что я с тобой пойду? — Чифую ядовито усмехается, зачерпывая маленькой ложечкой плотный слой взбитых сливок, облизывает и снова, как и с утра, выглядит, словно обиженное дитя с нахмуренными бровями.       — Может быть.       «Зато честно», — мелькает в голове, но менее неприятно от этого не становится.       Чифую всерьез даже не думал о том, что пересечется с Баджи-саном, когда узнал о его приезде. Сначала он видел статьи, в которых говорилось о частых поездках Баджи за границу, о его встречах с именитыми писателями и известными личностями, о личной жизни, участии в благотворительности, туманных ответах на вопросы о следующей книге. Все это подавалось в каком-то странном осудительном свете: Баджи Кейске делает все что угодно, кроме написания романа. А потом вышло первое интервью, где он упомянул о возможном переезде на время написания своего будущего шедевра в какую-нибудь глушь — выразился он, разумеется, не так — всеми благами цивилизации и светского общества он пресытился, нужно возвращаться к истокам. К каким истокам, Чифую так и не понял, — писатель всю свою жизнь прожил в небольшом, но городе. Наверняка сказал для красного словца.       Предположить, что этой глушью станет его родная, Чифую не смел даже в самых дерзких своих фантазиях. Но во втором интервью, которое брала та же девушка — подросток запомнил ее не из-за каких-то выдающихся навыков, она слишком очевидно строила глазки писателю, — прозвучало название его деревни из уст писателя.       Она маленькая по меркам, наверное, всего человечества. Но даже так Мацуно не думал о том, что выпадет шанс встретиться с кумиром детства.       «Лучше бы и не выпадал», — снова звучит ироничный шепот в собственной голове.       — Так… — интонация получается наигранно-заинтересованной, Чифую понимает это по взгляду друга, который уже, кажется, готов замолчать и больше никогда не заговаривать ни о писателе, ни об этой ночи, — так, о чем вы разговаривали? — на выдохе спрашивает парень и снова слизывает с ложки сливки, неаккуратно пачкая нос и вытирая его сразу же кулаком — почти по-кошачьи.       — Как будто обо всем. Он попросил не спрашивать о книге, но мне, вообще-то, и так плевать. Я как-то ляпнул, что почти нигде, кроме нашей деревни, не был. Только в каких-нибудь ближайших небольших городах. И он начал рассказывать мне о других странах. Шутки про итальянцев и их нелюбовь к кетчупу в пасте, похоже, не шутки. Я не стал выяснять, как Баджи это узнал. Просто надеюсь, что ни один итальянец не пострадал.       Улыбка трогает губы Чифую совершенно спонтанно, он даже сам не замечает, как начинает вслушиваться в каждое слово, которое было сказано Баджи-саном, и как представляет его, рассказывающего все эти истории, иногда совершенно нелепые, не Казуторе, а ему. И почему-то становится даже стыдно и неловко, будто он нафантазировал что-то неприличное.       — Ты че покраснел-то? — Казутора снова наклоняет голову вбок, а серьга его издает уже привычный звон.       «Если бы я знал», — хочет ответить Чифую, но лишь пожимает плечами, ссылаясь на то, что ему жарко от кофе, который он еще ни разу так и не отпил.       — Пиздеть ты не умеешь.