you're my liberty

      Он ниже самого Чифую, но его взгляд выражает такую непоколебимую уверенность, что сразу становится ясно: кто из них еще совсем ребенок, а кто — взрослая зрелая личность. Его улыбка кажется снисходительной, но во взгляде почему-то сквозит волнение. Он и правда добрался сюда из Токио за каких-то пару часов, получив сообщение с телефона Баджи-сана, но не от него самого.       Чифую думал позвонить. Но малодушно испугался услышать что-нибудь личное в обращении, испугался узнать в голосе человека по ту сторону линии кого-то настолько значимого для писателя, что его номер оказался в списке его контактов для экстренных случаев. Его ответы были лаконичными, и подростку даже казалось, что этот человек должен быть какой-нибудь серьезной и важной шишкой: у них ведь никогда нет времени, верно? «Пришли адрес» и «скоро буду» — ответы точно необычайно занятого человека. Так казалось Чифую.       Но перед ним на пороге сейчас стоит парень, который выглядит едва ли старше его самого. Он будто прячет тощее тело за мешковатой одеждой, а собственную блеклость и усталость — за иссиня-черным, но тем самым только подчеркивает темноту синяков под глазами и голубизну болезненно выпирающих вен. Он вздергивает голову, заставляя длинные, до зубовного скрежета идеально выбеленные пряди упасть на лицо, и представляется мягким, но в то же время уверенным тоном.       — Сано Манджиро.       Его руки страшно коснуться, чтобы не сломать ненароком, но Чифую протягивает ладонь для неловкого рукопожатия. И тонкие пальцы впиваются в кисть цепкой хваткой, что парень едва ли не шикает от неожиданного напора. От Сано не просто так веяло этой уверенностью, это не случайное ощущение. Стоило ему переступить порог, как парень ощутил подавляющее присутствие. И сейчас подростку кажется, что он не просто зря позвонил, ожидая помощи от этого человека, а более того — совершил жуткую непоправимую ошибку.       — Мацуно Чифую…       Он хотел сказать что-то еще, но тощие пальцы так сдавливают его кожу, которая сейчас кажется настолько сухой, растрескавшейся и чувствительной — наверное, стоило надеть предложенные Баджи-саном перчатки, — что даже это грубоватое, но все равно недостаточно сильное прикосновение способно ее повредить. Чифую хочет шикнуть, как кот, которому случайно наступили на хвост. Но сдерживается и старается не сжаться под испытующим взглядом черных глаз.       — Хорошо, Мацуно Чифую, мы поступим так. Сначала я его увижу. Ты проводишь меня к нему и дашь несколько минут наедине, хорошо?       Как его голос может звучать так мягко и так твердо одновременно? Как сам он может выглядеть таким хрупким и притом несгибаемым? Как он мог оказаться от Баджи-сана так далеко, но быть ему в то же время достаточно близким, чтобы примчаться из-за пары сообщений от незнакомого человека? Кто вообще этот паренек, который сейчас в его доме кажется наиболее важным и значимым в сравнении с самим Чифую?       — А потом ты мне все расскажешь, и я придумаю, что делать дальше. При условии, что Баджи ничего не угрожает.       Обращение кажется личным. Сам он никак иначе, нежели «Баджи-сан», писателя назвать не может и уже, наверное, не сможет никогда. А кто-то так просто называет его по фамилии и явно не стесняется его положения, его популярности, да и вообще — его самого. Но где-то в глубине души Чифую готов выдохнуть с толикой какого-то неясного облегчения.       Он хотя бы не назвал его по имени.       — Я понимаю, что ты сейчас в прострации и все такое, но давай ты соберешься. Кивни, если все понял, — что-то общее у них с Баджи-саном точно есть. Например, покровительственное к нему отношение, как к глупому и совершенно несмышленому дитя.       — Я все понял, Сано-са…       — И зови меня Майки.       В свою комнату Чифую не заходит, играя роль послушного мальчика. Так намного проще — послушаться какого-то незнакомого парня, который все еще кажется ему едва окончившим школу, но успевшим пережить что-то серьезное, если не ужасное, за свою еще недолгую жизнь. Послушаться и сбросить со своих плеч груз ответственности за человека, которого попросил довериться ему, даже если не озвучил этого вслух. Он ведь всерьез тогда подумал об этом. А сейчас вот так просто отступает и передает эстафету кому-то совершенно незнакомому и чужому. По крайней мере ему самому.       Перед тем, как войти в свою маленькую крепость, защищающую его от пагубного влияния отчима и всего этого дома, Мацуно зажмуривается в каком-то наивном, необоснованном страхе увидеть что-то не то. Словно ребенок, который, однажды увидев родителей за непристойным занятием, смысла которого до конца даже не понял, теперь опасается заглядывать в их спальню.       Он чувствует себя совсем неправильно во всей этой ситуации от начала и до конца, несмотря на то, что конец еще даже не близится.       В панике он позвал человека по ту сторону экрана чужого телефона в свою родную глушь, в легкой истерике открыл дверь и впустил этого же человека в свой дом, совсем не задумываясь о том, кем он вообще может оказаться. А сейчас, в неконтролируемом мандраже, сжимает дрожащими пальцами ручку двери и смотрит на представившегося, как Майки, парня, который как будто смущенно сидит на краю кровати и гладит большим пальцем тыльную сторону ладони Баджи-сана.       Мучимый иррациональными ревностными терзаниями мальчишка даже как-то облегченно выдыхает, видя эту сцену. Зато теперь ясно, что Баджи-сану он ни капельки не интересен. И вопросами вроде: «А почему именно я?» — он может больше не задаваться и вовсе.       Интересно, расстроится ли Казутора?       — Он совсем никак не реагирует на мой голос. И на прикосновения тоже, — видимо, для Майки это своего рода показатель того, в каком серьезном состоянии сейчас находится его любовник — любовник ведь, верно? — Мне кажется, без врачей здесь не обойтись. Ты ведь не отправил его в больницу не просто так, правильно?       Почему-то заданный этим человеком вопрос звучит так утвердительно, что даже ответ на него кажется излишним, даже если это будет простое «да» без объяснения причин. Как может быть таким твердым голос такого хрупкого парня?       Наедине с ним оставаться некомфортно. Чифую чувствует себя загнанным в какую-то ловушку, даже несмотря на то, что по сути незнакомый ему человек не делает ничего из ряда вон выходящего. Он просто сидит в кресле, вальяжно в нем развалившись, и время от времени запускает пальцы в длинные платиновые волосы, чтобы небрежно откинуть их назад, не давая закрывать себе обзор. В такие моменты открывается слишком хороший вид на синяки под его глазами, и Чифую невольно задается вопросами, как часто и насколько сильно он не высыпается, и каковы причины.       Почему-то в юношескую голову лезут сразу не самые пристойные картинки и каждая из них связана с Баджи-саном. Тупая ревность почему-то не дает здраво мыслить и трезво оценить: последние несколько дней писатель находится в глуши и проводит время вместе с подростком, а не со своим предполагаемым любовником. Так почему ему все равно хочется услышать внятное опровержение? И только оно позволило бы ему перестать… ревновать того, кто ему даже не принадлежит.       — Так ты расскажешь? Или мне каждое слово нужно из тебя тянуть?       Тощие пальцы размеренно отбивают какой-то только Майки известный ритм, проходясь по искусственной коже кресла. Он так искусно гипнотизирует Мацуно своими неспешными и почти ленивыми действиями, своим негромким и не таким низким, как у Баджи-сана, но все еще властным и требовательным голосом, что мальчишка теряется в его присутствии и даже не может начать просто говорить.       — Я… не знаю, с чего мне начать.       Шрамы на ладонях уже болят от того, как часто паренек стал прибегать к этому способу успокоения в последнее время. Новые повреждения с каждым разом отрезвляют все меньше, а боль, которую он себе причиняет, — становится все сильнее. И вместо того, чтобы снова впиться ногтями в нежную, но уже так сильно израненную кожу, Чифую с остервенением оттягивает и без того растянутые рукава свитера все ниже и ниже, пряча за ними свои покалеченные ладони и целые костяшки пальцев.       Сейчас ему донельзя стыдно за то, что они остались невредимыми. В отличие от пальцев Баджи-сана.       — М, думаю, с самого начала. Кто ты вообще такой? Почему Баджи оказался у тебя дома в полумертвом состоянии? Где твои родители? Тебе же лет четырнадцать.       «Пятнадцать!» — наивно и по-детски хочет возразить Чифую, но не делает этого, понимая, что сейчас он совсем не в том положении, чтобы устраивать глупые сцены. Его гложет чувство вины и необъятного страха — за Баджи-сана и перед этим парнем, рядом с которым ему стало слишком некомфортно с того момента, как он переступил порог его дома.       — Я уже представился… как еще себя назвать, я не знаю. Тот, из-за кого Баджи-сан оказался в таком состоянии… и у меня дома.       Майки не спешит с выводами, он слушает молча и терпеливо, лишь иногда наклоняя голову немного вбок и все-таки заставляя волосы, которые так старательно откидывал назад, упасть на свое лицо. Но нервным движением руки он не стремится их поправить, как это сделал бы Чифую. Даже если выглядит он не намного старше, его поведение все больше и больше выдает в нем того, кто уже что-то знает об этой жизни.       И сейчас мальчишка искренне надеется, что в этом он не ошибается.       Чифую пересказывает события вечера, игнорируя те детали в виде зажигалки, перчаток и накинутого поверх его горла тяжелой удавкой шарфа. Ему не хочется быть в глазах этого парня каким-то наивным разгульным подростком, которому хватило немного внимания, чтобы уже с щенячьей преданностью во взгляде и дрожащими от волнения детской влюбленности пальцами следовать за Баджи-саном по пятам. И еще больше ему не хочется портить их взаимоотношения, сколь личными они бы в конечном итоге ни оказались.       Он врет.       Говоря о том, что не знает, почему Баджи-сан решил ему помочь, даже несмотря на то, что Сано об этом не спрашивает. Он не интересуется причинами, он не уточняет подробности, он будто делает скидку на то, что близкий ему человек способен на любую глупость в порыве эмоций или попытке унять скуку. Он будто слишком хорошо знает писателя. Настолько, что вопросы излишни. А Чифую только опускает светлые ресницы в немой благодарности: сам он его совсем не знает.       — Не мне тебя судить, — наверное, не это ожидал услышать мальчишка, поэтому Майки даже не меняется в лице, когда видит ошалелый взгляд бирюзовых глаз. — Но теперь всем нам придется сталкиваться с последствиями твоего решения.       «Твоего тупого решения», — любезно поправляет парня в своих мыслях Чифую и едва ли удерживает усмешку, так и норовящую наползти на серое от усталости и шока от всего происходящего лицо. Он уже давно это заметил: так открыто он может насмехаться только над собой.       — Я не знал, что делать. Он же запретил вызывать скорую, и…       — Ты уже говорил, успокойся.       Интересно, повторяет ли Майки это самому себе? Ведь он остается таким спокойным — даже безмятежным, — что становится страшно. Мог ли Чифую совершить ошибку, доверившись этому парню? Пальцы, которые продолжают отбивать какой-то размеренный ритм, еще недавно в заботливом жесте держали неподвижную ладонь Баджи-сана и любовно оглаживали израненную кожу. Нет, он точно не может быть так спокоен. Безмятежность просто обязана стоить ему огромных усилий.       — Что нам делать?       Как легко он записал их в одну команду. Также легко, как в сознании всплыл ироничный ответ, который никогда не прозвучал бы в реальности, но Чифую почему-то все равно от болезненной неуверенности и чрезмерной самокритики уже приписал его Майки.       «Нам? Ты во всем виноват, сам и справляйся».       — Мне нужно подумать, — Майки находит во взгляде и повинно опущенной голове Чифую понимание, но все равно, смягчаясь, поясняет уже менее твердым и уверенным голосом, словно стараясь не напугать и без того перепуганного подростка: — Одному. Посиди пока с Баджи, хорошо? Может, он придет в себя.       Чифую даже не кивает, когда смотрит на парня в последний раз, прежде чем уйти и оставить его наедине со своими мыслями. Он не может знать наверняка, придумает ли решение его проблемы незнакомый ему человек, он может только глупо надеяться и не менее глупо ждать, сидя на краю кровати, на которой лежит теперь Баджи-сан, еще более неловко и смущенно, чем некоторое время назад Майки. Только позволить себе прикоснуться к писателю он не может — даже взглянуть на него не может. Заставить себя это сделать равносильно какому-то извращенному виду самоповреждения: стоит ему увидеть, как отделали из-за него мужчину, чувство вины уже не ограничивается каким-то поэтичным «уколом», а начинает упрямо глодать его изнутри, заставляя ощущать себя проблемным, бесполезным и совершенно никчемным.       Больше, чем в обычные дни, разумеется.       Зато рядом с недвижимо лежащим Баджи-саном спокойно. И не нужно каждые несколько секунд проверять, на месте ли воздвигнутая самолично Чифую стена между ними, и прочно ли в руке лежит щит из подростковой колкости и юношеского сарказма: нужно ведь как-то защищаться от ухмылок и провокаций писателя.       Теперь защищаться просто не от чего. И сейчас Чифую готов променять на необходимость в этом не менее поэтичном щите любое спокойствие и любую тишину. Он так сильно любит, когда вокруг тихо. Наверное, поэтому он терпеть не может шумную школу, тепло относится к относительно тихой кофейне, в которой работает, и обожает заброшенный дом на отшибе деревни.       Слишком хорошо там было с Баджи-саном.       Который теперь, после всех этих глупых и совершенно спонтанных посиделок, лежит, словно в глубоком сне, на кровати у Чифую. Зато, наверное, есть повод для гордости: он затащил в постель знаменитого писателя. Эта мысль наверняка смутила, развеселила или хотя бы просто вызвала хоть какие-нибудь эмоции у парня в обычные дни. Но сейчас он чувствует себя совсем опустошенным. Даже слишком — для человека, которому Баджи Кейске приходится никем.       Ему тоже хочется взять его за руку. Как делал это Майки так естественно, словно это что-то обычное, привычное, будничное, иными словами — нормальное. Для Чифую это не будет нормальным никогда. Он не хочет касаться руки парня, он не хочет касаться руки мужчины старше него самого на дюжину прожитых лет. Но он так хочет прикоснуться к руке Баджи-сана.       И это желание кажется таким же естественным, обычным и нормальным, что паренек даже не задумывается о его природе.       И просто берет писателя за руку, прикасаясь, наконец, ко сбитым в кровь костяшкам, проводя по ним огрубевшими подушечками пальцев и почти игриво царапая короткими ноготками, но так, чтобы наверняка не причинить боли, даже исходя из предположения, что Баджи-сан ее чувствует.       — Простите меня.       — Он не простит. Хотя бы потому, что сейчас ничего не слышит.       Голос Майки сейчас кажется более ледяным, чем даже морозный ветер, завывающий за слегка приоткрытым окном. Чифую стопорится, не может даже отнять своей руки от недвижимой ладони писателя, боится перевести взгляд в сторону раздавшегося голоса вошедшего так тихо и незаметно парня. Но, пересилив себя, поворачивает к нему голову и смотрит, наверняка, взглядом настолько испуганным, что даже вызывает легкую усмешку, дрогнувшую губы Сано.       Определив для себя их взаимоотношения, как слишком близкие для обычных друзей, но далекие от отношений, Чифую ждет какой-нибудь хлесткой фразочки, навроде тех, которыми словно проверял его на прочность Баджи-сан поначалу. Но Майки только перестает улыбаться, становясь снова чрезмерно серьезным — или, возможно, напротив, достаточно серьезным для сложившейся ситуации — и произносит голосом твердым и уверенным, каким представился в самом начале:       — Я знаю, что нам делать.       И все-таки — «нам».