you're my liberty

      Почему даже в больничной палате, на больничной койке, в больничной одежде он все равно выглядит так, словно все под его контролем? Словно все идет четко по его плану, словно в этой ситуации он — главный?       Баджи-сану белый не идет.       Это первое, о чем думает Чифую, когда его, спустя долгие и долгие часы уговоров, после тонны лжи и еще нескольких килограммов клятв, впускают в палату по сути чужому для него человеку. «Вы не понимаете, ближе него мне только мать». И, наверное, юношеский максимализм действительно вынуждает парня свято верить в сказанные на эмоциях слова. Сейчас он чувствует себя смущенным и несколько сконфуженным: подобные откровения были излишни, ведь впустили его только после того, как пришел Майки и разрешил. Как будто он имеет на то хоть какое-то право.       И все-таки в белом цвете палаты он выглядит неестественно и как будто бы лишним. Черные, как смоль, волосы сильно выделяются на фоне белоснежной наволочки, а аккуратно и все еще неподвижно лежащие бледные руки могли бы слиться с одеялом, если бы не налитые кровью гематомы на предплечьях и сухие бордовые струпья на костяшках пальцев. А может Чифую привык видеть его облаченным в черное настолько, что и представить в другом цвете просто не мог.       Или же, будь одежда — и сама ситуация — другой, белый бы ему подошел.       Его предупреждали, что писатель не должен проснуться в ближайшее время — побочные эффекты обезболивающих. Но Баджи-сан идет наперерез всем людским планам, которые они строят касательно него. И как только Чифую снова касается руки мужчины, в тайне надеясь, что он почувствует и поймет, кому прикосновения принадлежат, он открывает усталые и осовелые глаза.       — И все-таки ты притащил меня в больницу.       В его охрипшем и обессиленном голосе даже сейчас слышна какая-то дикая усмешка, и Чифую утешает себя именно тем, что только из-за нее хочется как ошпаренному отпрыгнуть от кровати, на которую он уселся, будто так и надо; из-за нее хочется одернуть свою руку, так бережно и покорно лежащую на ладони писателя, словно у него есть позволение на это прикосновение. Но он замирает так, как будто мороз сковал его мышцы, и у него нет никаких сил, никакой возможности и никакого малейшего, если быть до конца честным, желания сдвинуться с места.       — Прекрати смотреть на меня, как побитый щенок, — теперь усмешка не только слышна в его голосе, но и видна по дрогнувшему уголку его рассеченных губ, и Чифую искренне хочет на него прикрикнуть, чтобы заткнулся и не напрягался сейчас.       Даже несмотря на то, что врач определил его повреждения, как несмертельные, и оптимистично прибавил: «Жить будет».       Но мальчишка сдерживает свой порыв и только в такой же манере отвечает ему:       — Сейчас вы на побитого щенка больше похожи.       А во взгляде глубоких карих глаз мелькает какое-то одобрение и мимолетное уважение, словно он пытается сказать: «Снова показываешь клычки? Молодец, продолжай в том же духе». Только продолжать Чифую совсем не настроен. И как только понимание того, что наконец-то писатель в сознании, наконец-то может ему ответить, наконец-то может с ним говорить, чего не мог делать эти долгие несколько дней, накрывает его с головой, подобно разрушительной лавине, губы и подбородок парня начинают подрагивать, грозясь выдать едва сдерживаемые слезы.       Ему хочется упасть на колени, схватиться беспомощно обеими руками за холодную ладонь Баджи-сана, бережно укрыть ее и попытаться согреть — неужели у него всегда были такие ледяные руки? Ему хочется разрыдаться и взмолиться: господу богу или же писателю, который спас его от избиения, исправительной школы, могилы, тюрьмы — или что ему там светило за такую глупую выходку. Ему хочется запричитать непривычно высоким голосом, хочется протараторить извинения и слова благодарности вперемешку с бессмысленными оправданиями и жестоким самоуничижением.       Ему хочется, хочется, хочется.       Но он молчит и даже взглянуть на него больше не смеет.       — Эй, — призыв поднять взгляд довольно прозрачный и, можно сказать, грубый, ведь обычно Баджи-сан обратился бы к нему по имени или сказал что-нибудь глупое, остроумное, выводящее равновесия и, что важнее, из себя. Но сейчас он только пытается напрячь пальцы, которые покоились до этого недвижимо под теплой ладонью подростка, и долго — физически ощутимо — смотрит на Чифую, ожидая реакции. — Эй, посмотри на меня.       И игнорировать прямой приказ парень уже не может, поднимая очевидно виноватый взгляд на мужчину и стараясь не цепляться глазами за те детали, которые в нем переменились.       По его вине.       Но Чифую все-таки смотрит. На бледное, осунувшееся лицо, которое почему-то не теряет своей красоты, несмотря на то, что сейчас лишено своей живости, а морозный румянец, который привычно проступал на высоких скулах и носу с едва заметной горбинкой в холодную погоду, сейчас сменяется едва ли не трупной белизной. Его кожа непривычно блеклая, а тени, залегшие во впалых щеках, слишком темные. Синяки под его глазами отдают нездоровой желтизной, но совершенно теряются на фоне ссадин и гематом, которыми покрыто все его лицо.       И все его руки.       Почему Чифую это кажется живописным? То, как голубые выступающие вены на будто бы исхудавших руках оттеняются более яркими, синими гематомами и бордово-черными ссадинами — как же сильно его били, что под костяшками лопалась кожа? Возможно, это болезненно, возможно, нездорово, но Чифую в своей голове дорисовывает картину того, как может выглядеть его тело, только сейчас понимая, что никогда раньше Баджи-сана без одежды не представлял. Это было для него своеобразным табу, границей, которую переходить не хотелось и более того — переходить ее было страшно. Кому нужны дополнительные проблемы и кризис ориентации?       Только теперь ему наплевать, и то ли чувство вины, то ли сомнительное, больное желание заставляет его отчетливо представить, как расплываются желтоватые синяки по выпирающим ребрам, как под грудью разливается синевато-фиолетовая гематома, а на плечах виднеются покраснения — куцее пальто наверняка натирало, пока его пытались удержать чужие руки.       Чифую считает его красивым, а себя — больным. И он пошлет нахер любого, кто считает иначе.       — Чифую…       И сначала парень даже не понимает, звучит ли голос Баджи-сана в его голове, дополняя весь этот поток неправильных мыслей и пытаясь одернуть его от дальнейших представлений и глупых, грязных размышлений, или все-таки он все еще находится в реальности, где кроме него есть еще люди. Но пальцы мужчины слабо сжимаются на его ладони, а запоздалое осознание того, что это своеобразное позволение — он не против этого прикосновения — заставляет его не выдержать и выпалить сквозь несдержанные слезы:       — Баджи-сан, пожалуйста, простите меня, я такой… я…       Тихое «тсс» и невесомое потрепывание по волосам служат только дополнительным спусковым крючком, и подросток, который все это время носил на себе тяжелый груз в виде чувства вины, незнания, что делать дальше, страха неопределенности и осуждения, начинает рыдать навзрыд, не в силах успокоиться.       Майки застает их в палате тогда, когда Чифую уже не плачет, но все еще держит мужскую руку, крепко обхватив своими ладонями. И пареньку хочется стать сразу же незаметнее, меньше — хочется быть сейчас совсем незначительным, лишь бы не стать причиной новых проблем Баджи-сана. Они ведь ничего не скрывают: между ними — первое осознанное прикосновение и какая-то странная, ощутимая на каком-то ином, совсем не приземленном человеческом уровне, связь. Между ними — больше ничего. Но Чифую чувствует себя сейчас неправильно и плохо, как чувствует себя хорошенькая, но чересчур прилежная девочка, которой не посчастливилось влюбиться в женатого мужчину.       — Баджи, — голос Сано звучит таким холодным, как оголенная на морозе сталь меча, но даже не это заставляет Мацуно замереть и постараться никак не выдать своего присутствия, а его взгляд, который любовник писателя вперил в их сцепленные руки, — хватит уже приставать к хорошеньким парням, — а после звучит усталый, но явно веселый вздох, который развевает всю копившуюся внутри подростка тревогу.       Неужели он ошибся?       — Так это ты притащил меня сюда? — хриплый голос Баджи-сана хоть и звучит театрально недовольным, но по какому-то утробному урчанию хорошо ясно, что он совсем не против оказаться в больнице — как-то Чифую читал, что он их ненавидит, но сейчас здесь ему явно лучше, чем без сознания у него дома. А еще он искренне рад увидеть Майки, кем бы он ему ни приходился.       А имеет ли Чифую хоть какое-то право спрашивать?       Палату наполняет тихий звук — уютный шелест крафтового пакета, который сразу привлекает внимание, и даже Майки опускает взгляд на то, с чем сам же и пришел. Этот букет из нескольких невзрачных тюльпанов, обернутый в какую-то газетку с уже много лет как несвежими новостями, почему-то слишком хорошо описывает все их взаимоотношения, даже если не знать ни одной детали. Им не нужны пафос и какая-то наигранная лирика — достаточно лишь внимания и приятной на вид детали, чтобы передать все свои эмоции. Наверное, Майки хотел хоть как-то дать знать, что переживал: Чифую почему-то уверен, что выражать подобные чувства словами у них не принято.       Пакет же, оказавшись на тумбочке, сразу оказывается облюбован самим Баджи-саном: он, подобно домашнему избалованному коту, так и норовящему засунуть свой влажный любопытный нос в принесенный хозяином пакет с продуктами, с интересом достает фрукты. И довольно облизывается, завидев спелую хурму и с килограмм мандаринов.       А ведь Чифую был уверен: он должен любить вишню.       Видимо, в этом и есть разница между ним и Майки. Чифую думает, что придуманный им образ соответствует действительности, и что реален именно он, а не тот мужчина, что теперь так часто стоит у него перед глазами, когда на самом же деле он может оказаться совсем другим человеком. Как в этом случае с фруктами, в любви к которым паренек ни за что не заподозрил бы — словно это какое-то преступление — своего возлюбленного писателя. А Майки знает наверняка, потому что он знает его — его настоящего, а не обросшего деталями, плодами юношеского воображения и собственных фантазий, слишком уж сильно укрепившихся в сознании парня от незнания личной информации.       Ведь когда не имеешь возможности узнать кого-то ближе, сам того не осознавая придумываешь идеальный образ с подходящими, по твоему личному мнению, ему деталями, и начинаешь упрямо верить, что все это взаправду, и выдуманный подобным образом человек просто обязан оказаться таким же в реальности.       Ошибаться даже в такой мелочи, как глупые мандарины и хурма, которую сам Чифую ненавидит, почему-то оказывается слишком обидно и в какой-то степени даже болезненно.       Будто это лишнее подтверждение: они друг другу чужие люди, и Чифую совсем не знает того, с кем готов проводить сейчас все свое время.       — А разве Чифую тебе не рассказал, как ты тут оказался? — Майки спрашивает с наигранным и нескрываемым удивлением, даже слегка приподняв тонкие брови и округлив черные усталые глаза — ему бы в театр. — Зря… я как-то раньше не замечал за тобой тяги к геройству.       — Ну, знаешь, новая обстановка, новые люди, новое вдохновение на геройство, — отмахивается Баджи-сан, даже не дослушав наверняка заранее подготовленный Майки монолог. Или он и правда импровизирует? — Чифую-ю-ю, ты что, лазил в моем телефоне? — почти что с кошачьим удовлетворением, растягивая гласные, спрашивает писатель с легкой усмешкой, играющей на его губах. Ему вся эта ситуация как будто доставляет неприлично много удовольствия для самого пострадавшего в ней человека. Есть в этом что-то неправильное.       — Я не знал, что еще делать, и просто наткнулся на ваш телефон, когда снял с вас пальто…       До Чифую доходит далеко не сразу, что этой фразой он только охотнее выкапывает себе могилу собственными руками. А если сказать точнее, то осознание приходит в его светлую по цвету, но не умственным способностям, голову лишь в тот момент, когда легкая усмешка на бледных потресканных губах Баджи-сана сменяется его хриплым и даже более низким, чем обычно, смехом.       — Ты еще и раздевать меня полез, пока я был без сознания? Чифую, и тебе не стыдно? Я думал, ты приличный парень, а ты…       И пацаненку хочется одновременно ударить Баджи-сана, наплевав на все его повреждения, спрятать свое лицо, наверняка в очередной раз покрасневшее от его нелепых комментариев, или вообще сбежать отсюда, чтобы больше никогда не сталкиваться с этим наглецом.       Пускай ищет вдохновение где-нибудь в другом месте.       — Так, заканчивай, а то он сейчас сбежит, и останешься ты и без новых людей, и без нового вдохновения, — Майки звучит почти устало, как будто подобные выходки Баджи-сана на самом деле его искренне замучили. Только Чифую все равно, повернувшись к нему на долю секунды и обратив взгляд к худому изможденному лицу, улавливает едва заметную и такую нежную улыбку, что в этот момент образ уверенного в себе и повидавшего жизнь парня, каким Майки казался ему поначалу, даже слегка надламывается.       И сколько же на самом деле ему лет? И сколько же на самом деле он пережил?       — Оставишь нас? — Сано даже звучит все еще приветливо и как будто бы менее серьезно, чем во время их первой встречи, из-за чего Мацуно понимает: вопрос-просьба-приказ адресованы именно ему — только взгляду парня, направленного на него.       Словно загипнотизированный черными глазами, он кивает и встает с места, даже не успевая заметить того, как Баджи-сан цепляется немощными пальцами за его ладонь, не давая выпустить его руку так сразу и легко. Он не замечает этого, потому что слишком зациклен на том, насколько сильно не хочет делать этого сам. Ведь кто знает, каким будет следующее соприкосновение их кожи. И будет ли оно настолько же личными, как это простое и такое, наверное, будничное для кого-то вроде Майки касание рук.       — Куплю кофе.       И Чифую даже в какой-то степени чувствует себя глупым и очень маленьким, вот так отчитываясь и оправдывая то, что ему приходится покинуть палату. Он как будто неудачный комический персонаж глупого ситкома, и после каждой сказанной им неуместной фразы наверняка должен следовать закадровый смех. Будет ли этому смеху присуща такая же хрипотца, как у Баджи-сана?       — И мне сок, — Чифую едва сдерживается, чтобы вслух не пошутить про цитрусовый, ведь никто не поймет шутки, существующей лишь в его личной вселенной, где Баджи-сан, вообще-то не должен любить мандарины, а должен любить вишню. Только он и вовсе ничего не успевает ответить, когда слышит уточнение: — Вишневый какой-нибудь. Или клубничный, может. Какой будет, в общем.       Захлопнув за собой дверь с внешней стороны палаты, Чифую припадает к ней спиной и глубоко вдыхает и выдыхает несколько раз, чтобы не засмеяться. Таких совпадений ведь не бывает. Разве что в книжках, причем не самого высокого качества. В каких-нибудь легких романах и чтиве для домохозяек — в романе Баджи-сана такой детали точно бы не было.       И как бы ни хотелось пареньку остаться возле этой двери, и может даже услышать этот совершенно секретный разговор — не просто же так его ненавязчивым и приятным голоском, звучащим в мягком приказе, выставили за дверь, — ему все равно приходится вернуться в реальность и пойти в сторону автомата с напитками. Он должен потешить свое эго и поддержать придуманный образ.       И даже если вишневого сока там не окажется, он найдет его где-нибудь еще.