Сегодня в Воскресной школе свободная форма. Чонгук оделся в свою любимую футболку с вышитым на ней библейским изречением. Ему десять. Старший брат смотрит на него в смятении, с любопытством, пока завязывает платок на его шее. Присев на колено, он затягивает тугой узел, трепетно отряхивает сор с маленькой груди и получает тёплую улыбку в ответ.
— Готов? — спрашивает он, приподнимаясь.
Мальчик неожиданно хватает парня за руку, тот искренне удивляется.
— Страшно, — вздыхает Чонгук, поднимая взгляд на высокого брата.
— Всё будет хорошо. — Сразу же реагирует он и снова спускается к младшему на уровень глаз. — Он всё-таки твой папа.
Чонгук какое-то время робко сомневается, сотрясаясь, но всё равно схватывается на месте. Брат поглаживает его по плечу.
— Ты самый умный и самый добрый мальчик, которого я знаю, — говорит он маленькому, пока внутренняя тревога алчно подбирается ближе к горлу.
В светлой комнате, с восходящим снаружи солнцем, улыбка мальчика шире, а глаза намного ярче. Останется ли он таким дальше? Пусть светится и после того, когда они оба выйдут из комнаты, пройдут немного по тёмному коридору и попадут в злосчастный зал.
Лучи прерываются, как только закрывается дверь. Они пытаются просочиться сквозь небольшое расстояние, но утопают в угнетающем мраке каменных стен.
Пока Чонгуку удаётся скрывать панику, его брат не перестаёт маниакально бредить, отзываясь шёпотом, который мальчик слышит чётко: его сбитый голос — страх перед неотвратимым.
С этого времени он будет привыкать к нему постепенно, до того, пока сам не начнёт. Маленький Чонгук думает, это просто, когда все вокруг несут откровенную чушь. Это так обычно и естественно. Странные взрослые с крестами и такими же странными орудиями избавления вьются, куда не посмотришь в этом огромном доме, больше похожим на страшный замок из детских сказок. Обычно такие обходят стороной, ведь там живёт какой-нибудь злой колдун, стоит ему только попасться. Но в этом замке, в действительности, в реальном мире, живёт юный Чонгук с крохотной душой нараспашку. Бывает окружающие восхищаются им, теснятся толпами, а иногда… всё видно по их лицам. Его пустые глаза всегда замечают больше: всех завистников, лжецов, притворщиков и убийц, прикрывающихся ангельским полотном белых одеяний.
— Ты правда особенный, — произносит старший, ведя за руку. — Поверь мне, Чонгук. Я знаю.
Чонгук удивляется, когда сквозь сплошной бред удаётся расслышать что-то членораздельное. Он поворачивает голову вправо, реагируя на крепкое сжатие его пальцев братом. Его ладони тёплые. Тот силится улыбаться, несмотря на теперь негромко улавливаемые вопли впереди. Они оба продолжают идти, не торопясь, будто те зовут их. Брат так и мечется скорее увидеть. Но, может, чтобы поскорее покончить с этим.
Другая дверь, наконец, распахивается в огромный зал с высокими потолками. Можно выстроить пять старших братьев, чтобы самый верхний зацепил макушкой потолок. С небольших окон на самом верху резко вырывается солнечный свет, освещая полупустое помещение. Чонгук видит людей в чёрных одеждах, их сосредоточенные на нём лица и самое страшное лицо родного отца, проглядывающего сквозь маленький коридор расступившихся соратников. Всё внимание устремлено только на него.
— Чонгук. — Отцовский голос разбивается о каменные стены. Мужчина одним жестом подзывает к себе.
Мальчик не может пошевелиться, как скованный невидимыми цепями и острыми шипами, вгрызающимися в его тонкую кожу. Он замечает обездвиженного человека, сидящего на полу. Молодой парень в порванном костюме с опущенной головой и связанными сзади руками. Он выглядит жалко.
— Хосок, оставайся там, — затем говорит отец и холодно обводит взглядом старшего сына.
Парень не пытается противостоять чужой воле, как все остальные в своё время, и грубо вырывается из маленькой хватки. Мальчик округляет ослепительные глаза, следя за ним, а Хосок вспоминает, что Чонгук всегда просил помощи исключительно таким образом. Сейчас эти глаза выражают реальный страх.
— Чонгук! — повторяется вдалеке. Нужно пройти ещё дюжину метров. — Иди сюда.
Мальчик вздрагивает от резкого звука и неохотно отводит взгляд от равнодушного лица старшего брата. От беспричинной частой перемены его настроения в маленькой голове постепенно сокращается степень доверия. Что бы оно не значило — постепенно подкрадывается обида.
Может, получится отвлечься от горестного испытания посредством детского счёта. Чонгук может считать до десяти и этого числа хватит, чтобы сосчитать всех присутствующих — тех, кто стоит непробиваемой стеной.
— Один, два, три… — неслышно шепчет мальчик под нос, пока приближается к источнику.
Над каждой головой взрослого Чонгук видит комки мрачных уплотнений. Пространство искажается, любой свет, который попадает в эту ловушку, сворачивается в воздухе, расходясь на крупицы, и исчезает. Это то, о чём говорили ему.
— Четыре, пять, шесть… — продолжает он снова.
Теперь отец медленно двинулся навстречу. Тяжёлыми ботинками он любил заявить о своём присутствии, а сейчас он отстукивает ими секунды до того, когда явится пугающий облик истерзанного мученика.
— Семь. — Замирает ребёнок, пропадая в прокажённых зрачках впереди. Это ни родных, ни отца, а до жути покалеченного парня, сидящего со скрещенными ногами, которыми, кажется, он не может двигать.
Этот человек потерял способность и желание подняться, убежав в агонии прочь.
Но Чонгук, кажется, убежать может. По крайней мере, очень хочет.
— Мёртвая душа ничего не стоит. Но ты можешь отстоять, вымолить её перед Богом. — Отец позади накрывает тяжёлой рукой голову искалеченного, тот начинает мычать, сопротивляться.
Кроме одного голоса в зале нет никакого. Один, разящий отовсюду. Остальные присутствующие трепетно наблюдают, скрестив руки перед собой. Они в чёрных классических одеждах, все с одинаковым пустым выражением лиц.
— В покаянии нет греха. Ты умрёшь в одиночестве, и твои мысли погрязнут в чёртовой свалке. Лукавый.
Чонгук чувствует, что пульс ускоряется. Он высматривает напрямую уродливые узоры, пробуя привыкнуть в кротчайший срок. За мгновенье. Хочет отвернуться и не смотреть, как руки отца медленно обвивают шею парня. Это нехорошо.
— Ты хорошо знаешь эту жизнь, Нечистый. Не просишь у Бога прощения. Молчание много значит, но ты молишься Дьяволу.
Ребёнок закрывает глаза и отворачивается, хоть ненадолго, пока острые когти не вонзятся в его голову и не повернут обратно.
— Больно. — Шипит Чонгук.
— Боль — действенный способ избавления от грехов. Через боль мы проходим и возвращаемся омовёнными, чистыми. — Отвечает мужчина, стягивая колючие прутья ещё туже.
Заложник вскрикивает, его грудь сводит в судороге от той боли, которую приносят руки отца. Его тело в порезах, растёрта кожа, по выпирающей ключице стекает густая кровь. Она проделывает длинный путь к дрожащему животу и застывает между рёбер. Расстояние между костями неестественно велико. Мальчик пугается разодранной ране внизу живота и прикрывает рот, пока отец терзает всё тело равномерно, не позволяя лихорадке повалить мученика.
— Папа! — Вскрикивает Чонгук, понимая, что наворачиваются слёзы. Он хочет ослепнуть, потому что никто больше не позволит отвернуться. Его привели сюда — смотреть.
— Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя… — Произносит отец, а мальчик с мокрыми щеками оборачивается к старшему, стоящему за другими.
Парень смотрит на него исподлобья, выказывая самое очевидное, завистливое намерение. Хосок моментально меняется, в стыде отворачивая голову, надеясь, что эта случайность потеряется. Чонгук действительно это осознал — его лик и то, насколько грязным был этот посыл.
Родной брат не может быть врагом.
— Помнишь?
За всё время своего существования семья Чон могла познать целую эпоху. Тщательное обогащение они представляли продуктивным преподаванием. Один — проповедник, другой — посланник, а остальные члены — исполнители единой воли. От места, где человек будет ближе к Богу. Как в уродливых книгах с трагичным концом, там будет святая обитель. Родной дом, ставший ночным кошмаром. Чонгук — младший сын проповедника, любимый исполнитель, особенный ребёнок. Чёрные волосы, глаза преисподней и свет души. Добрый мальчик, чистый, словно Первый день. Старший сын затерян в его маленькой тени.
— Помнишь?! — Кричит мужчина, с силой вытаскивая слова из плачущего мальчика, пока продолжает в полуприседе терзать израненную кожу жертвы.
— Соперник отдаст меня судье, а судья отдаст слуге, и ввергнут меня в темницу. — Чонгук сквозь слёзы проговаривает заученное изречение о том, как возможно получить прощение Всевышнего.
— У нашего гостя нет никого, кроме его продажной сущности. — Проповедник тянет подбородок парня в сторону сына. — Он изувечен и раздавлен собственным гневом. Ему нет прощения. Никто не способен его излечить.
Первый раз Чонгук увидел, как умирает человек. Мученик истёк кровью, ослабев в тяжкой хватке мужчины, в одно мгновенье уронил голову перед тем, как последний раз с мольбой глянул на мальчика. Отец брезгливо отбросил безжизненное тело в красную лужу и поднялся перед сыном. Вместо положенной похвалы, мужчина проникновенно посмотрел на мальчика, примечая, насколько быстро он спохватился и выполнил свою истинную обязанность. Но он всё никак не реагирует, доводя панику до немого шока. Его прежняя улыбка исчезла, глаза воспалились, и он остолбенел перед мёртвым телом молодого парня.
От чего, всё-таки, Чонгука привели в этот зал? Может, так теперь будут наказывать его? Отец убил человека, нарушив одну из основных заповедей. Прямо у него на глазах, задушив, разрезав его живот, и, вероятно, избил перед этим, пока остальные служители смотрели. Как он может поступить так? Он противоречит себе и своему учению. Ведь его сыновья росли в любви и гармонии. Что произошло? Почему Чонгук теперь хочет убежать из этого места, но не может пошевелиться? Отец смотрит на него с долей одобрения и порицания.
— Ты справился сегодня. — Говорит он, вытирая грязные руки полотенцем, принятым от слушателей. — Молодец.
Звуки рассеиваются, младший оборачивается на брата, успевая увидеть лишь ускользающий в дверном проёме силуэт. После этого мальчик срывается с места, бежит через весь зал целую вечность и вырывается из проклятого помещения, возвращаясь в пустой коридор. Его стены отбрасывают редкий свет и греют, мурашками покрывается кожа, мальчик останавливается. Он в страхе смотрит на свои руки, дрожит, и освещение меняется и, кажется, мысли обретают иной облик, являясь перед ним.
Непроглядная тьма растворяется в проникновенном свете дня. Он жмурится, рефлекторно закрывая нарастающее свечение. Всё, как раньше, — как могло бы показаться — но в неожиданном порыве он поднимается, спускает ноги с края кровати и распрямляет спину до хруста.
Незнакомую студию видно в панораме, и она чистая, ни единого сора: разлитого пива, фантика или скомканной салфетки. Чонгук видит это собственными глазами, пытаясь раскрыть рот от удивления, но ничего не выходит. Мысли вовсе заглушаются где-то далеко в оставшемся подсознании. Ноги послушно шагают под чужой волей и отлично поддаются.
Последняя осознанная попытка совершить минимум примитивных движений завершается провалом. До боли знакомо это чувство: нет возможности вольно двигать собственным телом. Вдруг то же, что и раньше: безудержный страх и блуждающие в пространстве глаза, и нечто, смотрящее в ответ.
Он изменился за это время. Отрасли волосы, черты лица огрубели. Парень осматривает свои руки и шею, видит множество татуировок, не помнит, когда их делал и с какой целью. Немного жалко, даже смешно не знать этого. Дыхание было спокойным и тихим, как штиль. Впервые в жизни всё являлось вместо прежнего, хронического самовнушения.
Руки приходят в движение и поднимаются на уровень глаз. Пальцы один за другим сгибаются и разгибаются, демонстрируя свойственную гибкость. Зрачки расширяются, любуясь каждым сантиметром гладкой кожи, каждым суставом, расторопно растирающимся другой рукой. Кисти вертятся, рисуя в воздухе произвольные символы. Он удовлетворённо улыбается, подробно рассматривая всё на своём пути. Останавливается около кухонной стойки и проводит пальцами вдоль длинной гладкой поверхности, затем театрально морщится, натыкаясь на высохшее жирное пятно.
Мышцы внезапно сводит тугими прутьями, приходят судороги, всё тело сводит в паническом припадке. Чонгук пятится назад, болезненно сопротивляясь: колени сгибаются и стучат об пол; позвоночник гнётся назад, опираясь основанием о кухонную дверцу. Его голову магнитит назад, а бедра полностью отдаются невидимым верёвкам, подаваясь вперёд.
— Иди к чёрту! — Он тянется трепыхающимися руками к верху, хватаясь за углы столов.
Успокойся.
Звучит уже совсем по-другому.
— Нет!
Перестань, Чонгук! Дурак!
Лопатки, прижатые к дверцам, впиваются в остриё металлических ручек, и парень одёргивается.
Он возвращается к зеркалу, жмурится и думает о том, когда всё это пройдёт, и голос затихнет. Но потом до блаженства смотрит на собственное отражение, поддаваясь рою того самого голоса.
Жизнь глупца — хуже смерти.
Он выбирает жизнь и жизнь добродетеля своего.
***
Чимин смотрит, как Чонгук уходит от него, исчезая в гуще людей. Он оставляет его обескураженным, как тогда сам его оставил, покинув игральный стол: с исцелованными губами, замученной шеей и жуткими мыслями. Они начинают заполнять его голову, вскрывая самые неприятные. Никогда раньше его не посещали подобные, и помыслы были благородными, приятными, но каким-то образом он воспринял натужное давление своё, между рёбер или между ног, чем-нибудь хорошим. Тяга к неизвестному пленит, притяжение сильное, непонятное и предательски удовлетворительное. Впервые ему было чего-то мало. То ли некоторой скорой молитвы, то ли близости с искушающим его дьяволом в людском обличье. Чимин сразу догадался, что Чонгук не простой взрослый мужчина, сердцеед, сокрушитель женских и мужских начал, но и предвестник скорых несчастий. Она может быть любой, ведь никто никогда не знает, что может произойти в итоге, когда даже начальные намерения были благоверными. Неужели сексуальное влечение — это благоверность?
— Господи. — Выдыхает Чимин.
Последняя мысль явилась истинной. Всё, что было до, практически не имеет значения, потому что теперь-то он знает, чего хочет.
— Чон Чонгук. Змей.
Он предал себя. Таким своим желанием. Уродливым методом, когда парень буквально попробовал этот запретный плод, не сдержал свой порыв, а сейчас готовый отмаливать совершённое. Как раньше — самым радикальным методом — через боль.
Чимин старается унять подступившую ярость. Хочет стереть с лица оставшуюся опьянённость, раздавить глазницы, чтобы наконец перестать видеть происки Дьявола прямо перед собой. Он нашёптывает на ухо дурные идеи, несёт бред, который не разобрать, и принуждает искать его во тьме или замаскированным при свете.
— Что, опять?
Чимин поворачивается в сторону голоса и чувствует руку, зажатую на его предплечье. Кто-то тащит его в сторону служебной комнаты и не перестаёт возмущаться, рассказывая о глупых решениях, каких-то особых, которые он постоянно принимает и доверяет неудачникам.
— О чем мы с тобой договаривались? Ты просто обязан выполнять свою работу. Что я вижу? Другого сотрудника на твоём месте, в твою смену, а ты здесь, снова обдуренный. Ты же пообещал, Пак!
Начальник ведёт за собой, затаскивает в комнату и грубо отталкивает его, пока не найдёт покой в мягком кресле на другом конце помещения.
Парень с безупречно уложенными волосами старается уложить их ещё лучше. Он сурово смотрит на Чимина, растёкшегося по мягкой набивке, ставит длинные пальцы на пояс и безмолвно возмущается. Его подчинённый разочарованно мычит.
— Прошу прощения, я немного… — Бубнит Чимин, перекладывая ногу на ногу под разъедающим взглядом.
— Много!
— Прошу прощения. — Повторяет Чимин, мысленно соглашаясь, потирает лицо и надумывает уже оправить свой внешний вид подстать, но другой оказывается близко в мгновенье и поддёргивает чиминов воротник, быстро оценивая состояние.
— Что это? — Спрашивает он, ощупывая расцарапанную шею. Реагирует, сморщивая переносицу, и тупо всматривается в порез, оставленный, стало быть, остриём кольца. Парень поглядывает на руки крупье, свободные от каких-либо украшений.
— Господин Ким.
— Это что такое?
Чимин успевает скоро застегнуть воротник, чтобы начальник вдруг не увидел остального мракобесия.
— На тебя напал посетитель?
Крупье реактивно ищет ответ в подавленной голове, избегает правды, но не против лжи.
— Ерунда. — Отвечает он.
Ким некоторое время молчит, давая мозгу переварить услышанное.
— Да что ты. — Произносит и выходит из помещения, оставляя Чимина в недопонятом положении.
Замечательно то, когда не приходится лгать больше, чем требуется. Даже то, что вместо того, чтобы заморить Чимина неинтересной лекцией, Сокджин оставил его в покое. Хотя это не означает, что в скором времени ему не предстоит расплатиться за невежественное поведение.
В этой комнате красивое зеркало на всю стену. Крупье забывается, хаотично теряясь в пространстве. Ему снова приходится тонуть в мерзком самоощущении. Оно колючее, расходится по всему телу — слабое противостояние достоверности. Чимин видит всё это в отражении и в чужом образе, который мелькает на фоне, но становится всё ближе и желанней. С некоторых пор его освещённые мысли расхвачены нелогичным и совершенно противоестественным мнением. Он должен прекратить своё невольное преследование, либо окончательно довериться силе извне.
Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое — братья друг другу. Их нельзя отделить друг от друга. Поэтому и хорошие — не хороши, и плохие — не плохи, и жизнь — не жизнь, и смерть не смерть. Поэтому каждый будет разорван в своей основе от начала. Но те, кто выше мира; — неразорванные, вечные.
