Умоляю!
Остановитесь!
Нет, нет, нет, пожалуйста!
Стоны боли, непонимания и звуки ломающихся костей. Они продолжают литься в сознание Чона, а тот блаженно переваривает их и пропускает по всему телу. — Расскажи мне, человек. — Сквозь мычание роняет Чонгук, сжимая череп ещё сильнее. Он видит зал, пустеющий, но выпускающий неспокойные флюиды. От стен пахнет смертью и грядущей душевной скорбью, от чего парень рефлекторно корчится носом, усиливая напор. Внутри помещения много света, вдруг он внезапно пропадает, будто играется с постановкой. Никого это не останавливает, и там появляются люди в строгих чёрных костюмах с галстуками. Они вливаются небольшим потоком, открывают плотные шторы, дёргая за толстые канаты. В самой середине зала Чонгук рассматривает осевшего молодого парня с опущенной головой, его руки привязаны верёвками, утягивающими того вверх. Только благодаря им юноша не лежит замертво на холодном полу. К нему медленно подходит высокий мужчина, трепетно приподнимая скошенный подбородок, вызывая у того хриплый стон. Вероятно, его суставы вывернуты, а мышцы разорваны, иначе мельчайшее движение не может причинять столько боли. — Или называть тебя Профессором Смерти? — Издевается Чонгук, начиная ощущать толику сожаления.Слабак.
Чон видит лишь замахом летящую биту, сурово напомнившей ему о персональных гештальтах, что расходятся перед ним и плывут под мелодию детских рыданий и взрослых рыков. После взорванного образа он отпускает измученное лицо, видя, как Сокджин неторопливо снижается и садится на пол, скрещивая ноги и роняя голову. Он начинает тяжело дышать, мотать опущенной головой по сторонам и выть, точно детёныш волчицы. Чонгук отступает назад, протирает глаза от подступивших слёз, избегая единственного источника света в виде открывающейся двери позади управляющего. Он не дошёл всего пару шагов до кабинета, из которого поспешно вынырнул святейший Серафим. Дьявол гортанно зарычал, глядя на него. Тэхён расторопно обошёл Сокджина и спустился на пол, зажимая его плечи. Слух не улавливает смысл произносимого парнем, доносится лишь какофония неразборчивых слов.Этого не вымолит.
Тэхён оборачивается, ощутив непередаваемый фонизм в пустоте холла. Он рассматривает прыгающие тени и нападает на мерцающее пространство в самом конце поворота. Ему удаётся определить вздымающуюся фигуру в приглушённом свете, и понять, кому принадлежит. Та издаёт всхлипы, держится за стену и сползает к низу, но резко тело её вспрыгивает, как под действием кукловода, выгибая конечности под утихающие собственные вздохи. Чонгук злорадно улыбается ему, ответно изучая вражеское выражение. У Серафима оно равнодушное, но по-собственному не доброе. Чон подмигивает, замечая тянущуюся кисть к его плечам, и Тэхён как раз реагирует, оборачиваясь на страдальческий призыв. Встречаясь взглядом с жертвой Лукавого, он тут же возвращает голову в сторону холла, но больше никого там не видит. — Что он тебе сказал? — Спрашивает Тэхён, мягко отстраняя его руку от своего плеча. Сокджин хныкает последний раз и облегчённо выдыхает. Вместо ответа, парень замечает мокрый воротник и покрасневшие глаза, по-прежнему надеясь узнать, что произошло до того момента, когда он сам поймал себя на предчувствии. Тэхён пришёл в кабинет управляющего, надумывая о плодотворном сотрудничестве против поселившейся у них Нечисти. — Ты не знал, кто я. Не читал мои мысли и не подчинял. Поэтому не знаешь, кому протягиваешь руку помощи. — Тихо поясняет Сокджин. — Сколько же… Сколько боли. Мне так жаль. Мне очень жаль, боже… Тэхён сел удобно, накинув свой длинный подол на скрещенные ноги, взмахнул головой, откинув мешающуюся прядь кудрей. — Хорошо. — Протягивает он, не касаясь мужчины. — Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы. Бог наталкивает своего ангела на совершенную помощь. Его Серафим справляется со своими обязанностями, вселяя дух покаяния в грешную душу. Тэхён наставляет молитвой и терпением, напоминает истинные намерения, проговаривая всё, что будет сильным против нечистого влияния. — Нет мне прощения… — Произносит Сокджин, закрывая лицо руками. — Разве, упав, не встают и, совратившись с дороги, не возвращаются? — Серафим вскидывает бровями. — Утешай своё сердце и удаляй от себя печаль, потому что печаль многих убила, а пользы в ней нет. Парень приподнимает вялое туловище, становясь вровень с ним. Держа за талию, придерживая за плечо, он медленно уводит мужчину в комнату, оставляя на мягком диване около окон.От того, что вы жалеете себя, не спасёте себя.
***
Тёмная романтика завладела разумом, сны окутала своей сверхсилой. Через холодный пот Чимин терпел оковы видения, что приходило к нему, доставляя боль. Вначале, он поднял корпус, что далось ему с большим трудом. В горле пересохло, лицо свернулось одним грубым отеком. Затем ему осталось лишь вспомнить всё — огромная работа для восставшего из мёртвых. После пробуждения тьма поглотила всю комнату, прошёл целый день, а на часах уже поздний вечер. Стрелка издавала звук, но вдруг перестала: наверное, его уши заложило. Минуя полноценное личностное разложение прошлой ночью, ему удалось вспомнить одно единственное. От промелькнувшей мысли и блекнувших в них зрачках схватывает сердце, своей ладонью Чимин дотрагивается до груди. Последнее время он делает это слишком часто. Боится выронить символ веры. Ему кажется, если крест исчезнет, и самому придётся это сделать. Его охватит синим пламенем, разверзнутся всевозможные шумы: крики из Чистилища, бесовский вой и топот копыт — направленные прямо на него. Становится до дрожи страшно. Даже сидя здесь, на мягком диване, в номере самого комфортабельного отеля города, он чувствует подавленность. Невидимая пелена сжимает его бренное тельце со всех сторон. Он на мгновение жмурится, но открыв глаза, поражается с новыми силами. Сотни тел набиты битком в комнате, а кругом тысячи мух. Хуже запаха и представить себе невозможно. Это реальность, или разум его спит до сих пор? Тишина всюду — витает над ним, проникает в голову. Будто звука не было в этом мире никогда, потому что до ужаса представлять его сейчас. С этим проще смириться, чем с вероятностью оглохнуть от криков мертвецов: их лица, такие пугающие, устремляются прямо на парня и смотрят они глубоко в его покалеченную душу. — Господи! — Чимин отмахивается рукой, другой зажимая глазницы в сильных тисках. Невозможно терпеть, пытаться избежать смрада, исходящего от апофеоза настоящего и убийственного зла. Он выступает перед ним уже, — когда Чимин всего лишь просыпается. Среди множества окровавленных туш и незнакомых гримас нет просвета, верх не виден. Комнаты расширяются с возрастающим объёмом трупов, стены удлиняются, потолок скрыт в непроглядной темноте. Из бездны доносится свистящий шёпот: Чимин невольно устремляет взгляд вверх, видя, как гора из мёртвых тел постепенно извергает новые. Покойники скатываются, летят вниз, становятся ближе к поджатым ногам. Чьи-то оторванные головы отлетают дальше и бьются об стены. У Чимина сжимаются мышцы, а от нарастающей паники глушится голос. Он жаждет спрятаться и убежать от адского театра. Потом шёпот вовсе обретает звучание. Довольно знакомый, опасный голос и его внутренняя вибрация. Кожа реагирует на исходящий сверху гогот; волосы по всему телу встают дыбом, когда без того обезумевшие глаза нарываются на возвышенный силуэт у самой верхушки дрожащей горы. Чимин цепенеет, поражаясь ударом неспокойного сердца. Те зияющие дыры, что смотрят в ответ, снились ему каждую ночь. Из-за них он ощущает тревогу, пытается привыкнуть к ней каждодневно, и обуздать свою неизбежную участь, найти смирение. Ведь его святой дух набрёл на дьявольскую мину совершенно случайно. Но теперь отпускать её опрометчиво, и приходится терпеть. Ох, терпеть эту заразу всеми силами, не отдаваясь в терпкие объятья. В мыслях: эти жгучие тиски, переплетение тел, навязчивость близости, сверхъестественность притяжения и недоумение от всего происходящего в душной комнате, в которой заперт, и выхода нет из этой ловушки. Чонгук стоит там. На вершине. Чёрная, вязкая масса стекает с его оголённых ступней, он медленно парит над всеми, вскидывая руками от отталкивающей его гравитации. Эта жидкость, похожая на неестественно тёмную кровь, пропитывает белоснежную ткань его длинных брюк. Весь Он сияет в собственном костюме, противоречиво белом, который Чимин видел на нём лишь единожды. Именно этот образ отразился в его подсознании. Тогда Чонгук пролил на себя целый стакан бурбона, оставив обречённое пятно ярко-жёлтого цвета на пиджаке. Сам Крупье ждал этого, наблюдая издалека. Вспоминается, как бесноватый располагался в кресле, а до этого взял двойную порцию знаменитого виски. Он так долго сидел и смотрел перед собой, что его злило, не отпивая ни единого грамма, но потом внезапно сдавил кулак настолько сильно, что расколол стакан вдребезги. Вся жидкость попала на его пиджак, слегка задев штаны. И только сейчас Чимин понимает, что развернувшееся перед ним представление является лишь злейшей игрой его извращённого мозга. — Боже, избавь от Лукавого… Машинально произносится молитва, хоть из его уст она с трудом превращается в успокоение для него самого. Она не останавливает медленный шаг впереди, не готовит его отдаться объятиям развёрнутых перед ним рук. Тогда же случается увидеть пустоту за Его плечами — за Чонгуком, стоящим рядом, рвётся слабый свет, от которого Чимин ощущает неожиданный покой, а губы замирают на полуслове изрекающихся молитв. Холод отступает с проникновением всеобъемлющего тепла. В голове прекращается агония ужаса, не дающая тому разглядеть священное для него сияние. На лице воплощённого Дьявола глаза больше, чем казались. Безотрывно смотрят прямо в него, глубже обычных глаз Чонгука. Их перекрывает белая сетка, кроме зрачков, светящихся краснеющим цветом. Он подходит ближе, пока праведник оседает к ногам, подчиняясь настойчивой в них воле. Опускает голову, преподобно провинившемуся, прикасается дрожащими пальцами к вычерненным стопам. И ничего, кроме утробного дыхания Нечистого, он не слышит. Пусть даже стук собственного рвущегося сердца заглушается. Только бы не ощущать на себе страх неминуемой смерти. Нельзя допустить ранней встречи с Богом, и представания перед Его судом. Терзать душу и прощаться с земной жизнью. Но лишь ужас холодеет в нём. Чимин боится не Дьявола, возвышающегося над его бренностью, а Господа, что поднимет страшный приговор. Слёзы вырываются наружу, он начинает захлёбываться.Настолько сильно Чимин боится попасть в Ад.
В памяти проносятся все признанные им грехи и деяния, за которые стоит расплачиваться болезнью, поселившейся в нём, и в руках, которыми он истязает себя. — Помилуй меня, Господи! Помилуй меня! — Он хватается руками за грязную одежду Чонгука и виснет на нём. — Прости мою душу грешную! Лукавый берёт мученика за плечи и поднимает на слабые ноги. Он продолжает держать того на весу, чтобы говорить с ним, заглядывая в покинутые глаза. — Я сын Аггела — Верховного Правителя! И я изведу душу твою с белого света! Темнейший возносился перед праведником, пожирая его теснящиеся эмоции. В пространстве упало давление, пол под ногами стал движим, нос уловил отвратительный запах, и Чимин перестал плакать. Его черты разгладились, но кожу стянуло от высохших слёз, а брови совсем сдвинулись над нависшими веками: взор прояснился от того, что былой страх пропал также внезапно, как посетил его. Он тупо вглядывался в мерзкий лик вблизи своего лица. Чонгук склонил голову и изучающе завертел ею. Его брови же, то сдвигались, то ползли на лоб постепенно, пока Чимин переживал это самым расточительным образом. Он обессиленно вырывался, истощённо цеплялся за его измаранные рукава, но пачкал собственные. Чёрная смола прожигала сквозь ткань, касалась его нежной кожи, боль распространялась по его телу и валила с ног. За всё это время он устал терпеть. Оковы надоели ему, всеми силами он стремился бороться с ними. Но чужая воля изнуряла разум. Чонгук благословенно наказывал того, а Чимин понимал. Он перестал дышать, когда понял смысл вопиющего вмешательства нечисти. Это было искупление. Мученик опускает взгляд и полностью расслабляется. Он думает, неужели это зло против него не прекратится, разве он заслуживает такого? Почему Бог посылает ему испытания, не под силу и выше его сил вовсе? Почему его так не любят, и почему Господь не дарит свою любовь ему, когда даже Чонгук, двуликая сущность, способна принимать любовь от незнакомых ему людей, и что способен он отдавать эту любовь другим? — Ты не ведаешь, какую боль он носит с собой. — Поясняет дьявол. — Я способен освободить его от её оков. Чимин поднимает обозлённые глаза, смотрит сквозь залёгшую тень на его лице. — Он есть там. Дано ему освободиться только от твоих оков. Какое тебе дело до боли, Рогатый? Чон склоняется над ним и ехидно растягивает рот, что самую малую часть похоже на улыбку. То было — настоящая тьма. Он сделал вдох, казалось, чтобы сказать что-нибудь, но громко стукнул челюстью. Скрежет зубов раздался вокруг них и не прекратился до тех пор, пока Чонгук не пропал с виду. Его дыхание, хриплое, разбередило и отпустило. Чимина потянуло назад, и он упал на тот же мягкий диван, растянув дрожащий позвоночник по объёмным подушкам. Он тихо простонал от расслабленных наконец мышц, продолжая проглатывать скатывающиеся слёзы. Искупление отмыло лишь малейшую часть его души. Но печаль пропала, а плачь остановился. — Чонгук… — Прошипел парень, смотря на застывшего у прохода. Тот несколько секунд простоял на месте, удивляясь чужому присутствию. Это читалось на его разгорячённом лице, которое тот скрутил в непонятном выражении, затем расслабил до равнодушия. Он, неотрывно смотря на Чимина, двинулся в сторону маленького холодильника и открыл его, выхватывая банку газированной воды. Когда выбирал, какую именно банку ему взять, смотрел то на Чимина, в недоумении поднявшего корпус, то снова в холодильник и этикетку выбранного напитка. В тишине, прерываемой лишь щелчком открытой газировки, они глядели друг на друга. Чон поднёс банку ко рту, чтобы сделать глоток, и сдвинул брови, словно противился горькому вкусу. Очень давно его язык не пробовал что-то настолько чистое и безвкусное, и он причмокнул губами, когда выпил всё. Аккуратно поставил пустую банку на столешницу, что стояла рядом, и уставился в пропасть, которой называл любой зрительный контакт. Кто из них сейчас больше устал? Чимин, которому выпала личная духовная каторга? Или Чонгук, что изнурял свой организм до состояния нехватки воздуха? Пак слышит, как тяжело он дышит, и видит, как неправедный с усилием волочит свои ноги до спальни и падает в кровать; он видит, как Чонгук раскидывает лишние подушки и зарывается под одеяло прямо в одежде. Комната находится практически напротив сидящего, но на другом конце номера. Чимин пересаживается на край дивана, машинально наклоняя голову так, чтобы увидеть больше. Через некоторое время наблюдения парень всё же дождался, когда Чон резко поднялся с кровати и стал неспешно раздеваться. Может, ему дьявол велел делать это? Не зря оставил дверь открытой: он снимал с себя чёрный пиджак, устало выбираясь из рукавов, и медленно расстёгивал оставшиеся пуговицы. Зрачки его блестели в темном свете лампы, мокрые пряди волос спадали на лицо, а дрожащие пальцы неумело находили последнюю пуговицу. Чимин заметил злость, от которой парень перестал мучиться и вовсе разорвал край рубашки, быстро скинув её с себя. Зачарованный крупье игнорировал подступающий к нему жар. Святые начали бить его по спине, веля отвернуться. Мысли стремительно растворились, вся молебная поступь исчезла под напором нестыдливых глаз. Он рассматривал трепещущие плечи Чонгука так, как не рассматривал бы никогда восходящее солнце. Радовался его вздымающейся груди и сгибающемуся торсу, когда руки его высвобождали того от широких брюк. И всё бы стало хорошо, если бы Чон внезапно не стянул с себя трусы. Изумлённый, Чимин не поддался кричащим в нём ангелам, но уступил рефлексу, отвернув голову от увиденного. Он зажмурился на мгновенье, и, ругаясь внутренне… за тем и избавил себя от представленного искусства возрождения, раскрывающегося перед ним, как перед Богом, в своей изысканности и уникальности. Он тут же распахнул глаза, но увидел, что Чонгук снова зарылся в постели, недвижно растянувшись поперёк кровати. Его дыхание успокоилось, и парень отдыхал. После разочарованного ощущения, Чимин решил уйти. Больше не требуется оставаться в чужом номере, после того как провёл в нём целый день. Он подошёл к тому же холодильнику, взял с собой пару банок газировки и застыл, трепетно наблюдая за оголённой стопой Чона, выпавшей с края матраса. Чимин не смел видеть это больше, ибо оно вызывало в нём противоречивые чувства и помыслы.Простит его Господь за это.