Ещё не прошло.
Чонгук закрывает глаза, а вода всё льётся. — Зачем тебе ещё одна сделка? Почему он?Ты ведаешь, почему.
— Это ужасно.По-моему, самый пригодный вариант. Если бы повстречал его до того, как встретил тебя.
— Заткни пасть.Мои уста у тебя, Чонгук.
— Перестань, умоляю.Глупый мальчишка. Тебе же нравится.
— Нет. Мне нисколько не нравится глотать в два горла, понуждать бедные мозги людей, знать всякую парашу и забываться на две ночи.Тебе нравится кое-что другое.
Голова постоянно съезжает с края, Чон тащит руку, чтобы выключить кран. — Если нравится, значит я хочу уберечь, а не изнасиловать, грёбаный ты…Извращенец здесь исключительно ты. Не забывай, что принадлежишь мне лишь наполовину.
Безличные сущности, населяющие нынешний мир, при становлении сделки никогда не указывают полные условия договора. Дьявол, как и среднестатистический клерк, оградил своего «клиента» от ненужной информации. — Я не помню последние сутки. Это, по-твоему, половина?Будь внимательнее.
— Почему это со мной происходит?Твоя дилемма — единственная вещь, с какой я не помогу тебе. Сам разбирайся в своих чувствах, ты уже взрослый мальчик.
— Значит, оставь в покое того парня.Ах, желанный Чимин… Ты о нём?
Чонгук выпрямляет спину от пробежавшей по пояснице дрожи. Сердце прихватило отчетливым ударом, расплескавшимся нездоровым покалыванием по всему телу. В паху становилось тепло, горячая вода не остывала, а наоборот поднимала температуру, заливая краской погружённые в неё части. Это было так странно и ново — словно чужие пальцы покрывали приближающийся наплыв некого тягучего и не разученного самолично. Когда Чонгук угождал в такую ситуацию, его руки должны были быть связаны за спиной, окрест него находиться мягкие подушки и успокаивающая музыка. Но та музыка, что играла снаружи, посылая длинные вибрации, только обольщала всё больше, завязывая духовный и чувственный хаос.Да, верно о нём.
Грубый, утробный рык поднимается изнутри и проходит через высохшее горло. Жалостливый смешок подталкивал к действиям, как обычно, помогал исполнять легкомысленные и крайне мерзкие поступки. Настойчивая рука блуждала между ног, водила стиснутыми движениями вдоль возбуждённой плоти и оставляла в покое лишь в моменты близящейся потуги. Чонгук попробовал запрокинуть голову, но ударился об мраморную плиту. Улыбка вырвалась наружу совместно со стоном.Тише.
Процесс не прекращался, нарастал в прогрессии, но всё ещё было недостаточно. Вторая рука уже тщетно хваталась за круглое дно ванны, а стопы соскальзывали в свободное пространство, когда он пробовал упираться пятами, согнув колени. Громкое дыхание лилось в ритмах заглушённой музыки, а несдержанные стоны ослабляли потребность в диких помыслах. Всё самое увлекательное начиналось в голове. И прошлый раз, когда его длинный язык распробовал дурманящий вкус сладкой кожи, а ненасытные пальцы требовали прикоснуться к напряжённому торсу крупье и вжаться своим в его узкую спину; и тот раз, когда пьяный язык Чимина прошёлся по его губам настолько тяжело, что сдвинулся пирсинг. Чонгуку желалось ощутить эту тяжесть снова, но определённо между своих разведённых ног. За дверью слышится шум работающего пылесоса вместе с тонким смехом сотрудниц. Они то и дело тихо хихикают, подпевают собственным мыслям и редко колотят приборами о приборы, не опасаясь разбить чужое имущество. Вмиг возникает отталкивающее ощущение присутствия вовсе рядом и их бессовестное воздействие на атмосферу вокруг. Группа уборки не прощается с постояльцем, гулко хлопает дверью и удаляется. Затем остаётся предельно невежественное чувство, будто Чонгука непоколебимо застигли за чем-то противоестественным, словно собственный родитель застукал в личной обители за богопротивной попыткой рукоблудия. На этом было кончено. Он приподнялся, как только вода стала остывать; в утраченной невинности продолжал шествовать обнажённым и мычать под искажённые слова музыки. Шаг его был медленным и разборчивым. Ощущения, что к щиколоткам подвязаны увесистые пушечные ядра, но сзади тянулись только влажные следы от мокрых стоп, они мерещатся кровью, которая почасту преследовала старшего брата.Посторонний.
Чонгук застывает на месте, песня затихает, уши навостряются за призрачным гулом, средь которого слышится слабый шорох снаружи. Кто-то вновь срывает его покой, нецеремонно врываясь за границы интимного пространства. Чон этого переносить не может, все его внутренности трепещут в состоянии не спланированного вмешательства. Он накидывает длинное полотенце, крепко повязывая вокруг таза и смело выходит из ванной. В гостевой никого нет, она тщательно просвечивается в каждом сантиметре своей обширности, а панорамы автоматически закрываются, выставляя плотные шторы. Никто с улицы видеть не имеет возможности, никого нет в здании напротив, никакой человек не может в данный момент наблюдать за ним, как об этом ему пришлось догадаться. И после воды тягость спала, дышать теперь незатруднительно. Но лёгкие всё ещё перекрывает безызвестное давление извне. Чонгуку элементарно спутать отравленный воздух с благоговейным запахом самого приятного аромата из всех. Относительно далеко кулуарный угол поставлен от самой ванной комнаты, незадачливое решение, но создаёт аналогичность с модерном нового поколения. Там высокие и закрытые столешницы, где прячется нечто, сбивающее дух. Чонгук бесшумно идёт ближе, импозантно и с полным отсутствием страха. Когда ему удаётся завернуть по правую сторону и увидеть — его лик искривляется гнусной гримасой. Чимин опирался спиной о столешницу, рукава его форменной рубашки были заворочены до локтей, а грудь беспокойно вздымалась. — Я не удивлён. — Говорит Чонгук, становясь сбоку. Пак не реагирует, его руки низвергнуты на пол и затылок грубо вжимается в ровную поверхность. Чон понимает по его приоткрытым губам, что некоторые вещи в его поведении определительно отличаются от нормы. Оттого он наклоняется, чтобы посмотреть в лицо. Зрачки расширены без реакции на яркий свет. Волосы взъерошены, а изо рта неразличимо сочится слюна. Чон деревенеет, отказываясь предпринимать действия. На собственной размягченной коже проступает пот, и рука непокорно поднимается, чтобы отереть влажный лоб.Люди переходят черту в дозволенном.
Ноги тащатся по скользкому полу: нужно удержаться за стол, дабы не присесть самому. — Чон… Чон… Чон… Чон… — Чимин силится произносить имя, но дыхание сбивает голос на втором слоге. Чонгук оборачивается, когда горячие пальцы внезапно обхватывают его нагую щиколотку. — Что?.. Чт… Это… Ты… — Хрипит Крупье, опрокидываясь на бок. Под рёбрами разжигается вязкая масса, по твёрдому телу расходится разряд зловещего тока. Из-за этого Чонгук выборочно хватает праведного за воротник, но ткань тут же трещит от напора. Потому требуется браться и нести за тряпичную кисть парня, подмечая, что её температура превосходит показатель здравости. — Сука! — Громко ругается Чон, перетаскивая податливое тело Крупье по полу. Это нужно выставить за дверь или вышвырнуть с двадцатого этажа, как кусок протухшего мяса на растерзание кочевым псам-вышибалам. — Ну же! — Наигранно голосит Чонгук, пока утягивает невесомого. — Где вы все?! Вот он! Наелся до отвала рассудка! Спрашивайте, выбивайте! — И грубо скидывает растянутую руку. Она ударяется об гранит, но Чимин расстилается по полу, мучительно скручиваясь от поджаривающего шока. Чонгук сердито опускается к нему, удерживая съезжающее полотенце. — Откуда у крупье этакое состояние, чтобы было попросту спускать всё на нежащий порошок? — Скалится он, несильно пихая валяющегося в дрожащее предплечье. Раздаётся учащенное дыхание и протяжное мычание. В мыслях вправду отсутствует половина воспоминаний о произошедшем ранее. Возможно, что дружок пользуется положением и скрывается в его номере.Осмелившись накидаться в последний разок?
Значит, Пак непомерно наглый.Или столь умалишённый.
— Слышишь меня? — Чонгук вторично обращается к страдающему, получая лишь скривлённое движение в его сторону. Чимин слабо распрямляется, хлопая по низкому колену другого. — Д… Да. — Горло захлёбывается в подступающей массе. — Здесь только прибрались, дорогой. Что же ты делаешь? — Иронически подмечает, вновь берёт за вялую кисть и волочит по направлению в туалет. С ним необходимо справиться. Священная половина не даёт поступить крайним образом. Из лучших вариантов Чон может извращённо взирать за тем, как мученик загибается, лёжа в его ногах, ныне он сам будет ворошить пространство вокруг едким дымом сигарет, либо умыть руки перед дьяволом, что противоестественно для его сущности, и проявить достаточное милосердие. — Когда ты обращаешься к самому Богу, сам сомневаешься в его существовании. Не отрицай, что просишь его помощи, чтобы от неё отказаться. — Он бережно стягивает с него рубашку, а тот с жёстким тремором лихо поддаётся. Чимин молчит, порой силясь посмотреть в ответ. В лицо поддержки опасно вглядываться. Ему кажется, что дьявол одолевает его самым остроумным способом. Но мысли бы ринулись дальше и воспрепятствовали принимать это, если бы не нещадно мощные симптомы, косившие множество таких же. Чонгук насмешливо пыхтит, переигрывая ухудшающееся состояние парня. Его нос преследует символически терпкий химический запах в примеси острого парфюма, который Крупье носит ежедневно. Это амбре, паточное до одури и с переборным количеством чего-нибудь неизвестного, но дешёвого, стискивает нос, от чего не делается яснее — нравится ли оно Чонгуку. Снимает рубашку — спина обнажается алой и пересеченной на местах лопаточных костей — они сильно выпирают, когда Чимин опирается ослабшими руками. В проклятой голове порождается нездоровое влечение. Холодные ладони робко падают сверху плохо зарубцовывающихся порезов, и Пак вздёргивается. Он на корточках подползает поближе к ванне, испуганно разворачиваясь и ударяясь тазом о кафель. Глаза его, расширенные, сразу устремляются в безумные в пару метрах от него. Чимин выставляет тонкую руку перед собой, демонстрируя испуганно, как боится неизбежного. — Нет… Не надо. — Его голос сломан, он говорит практически шёпотом. Посторонний взор вгрызается в отпечатки на его прозрачной и истощённой коже на груди. Беспорядочные ссадины, царапины, будто его насиловали всякий выходной день, не остаются без чрезмерно любопытного внимания: — Какой же ты идиот. — Выговаривает Чонгук, приподнимаясь, чтобы скинуть полотенце и переодеться в старую, поношенную долгой ночью одежду. В этот торжественно удачливый раз Чимин не отвернулся. Смотрел долго, пока Лукавый медлительно натягивал узкие брюки и свободно накидывал чёрную сорочку на белёсое тело. Он был поразительно красив. — Мойся, Чимин. — Напоминает ему, видя, что глаза его застыли на месте. Почему дьявол теперь рядом с ним? За что Сатана выражает заботу? Это вкусный сыр в смертельной мышеловке. — Господи, наставь… на верный путь… Раздалась громкая усмешка. Чонгук вскинул руками: — Ну… Ты пытался. — Смеялся он дальше. — Ах, надо переодеться. — Сказал затем, когда принюхался к своему воротнику. Он не воспринимает всерьёз эту ситуацию, сообразил Чимин. То, что он вышел сейчас из комнаты, оставив его в безвыходном положении задыхающегося больного, абсолютно ему не поможет. А вопросов завязывалось неимоверное количество, при чём совершенно похожих между собой. Легче не становилось. Единственная возможность оклематься — пролежать недвижно на отопляемом полу.У него некая особая способность влечь неприятности.
Что бы это не значило, Чимин определённо погряз в них.Тебя он уже притянул.
— Оставайся здесь. — Чон выходит из ванной. — Я затребую уборку. Конечно, не ему ведь прибирать за ним, хоть и остался он с пропащим видом глядеть на содержимое под ногами. Страшно и чудно было наименовать это именно массой, потому что, как бы отвратно не было, желудок Крупье редко видел пищу. Чонгук живо сманеврировал обратно в ванную, не глядя сорвав первое полотенце. Он пробежался и кинул его на пол, гибкой ступней обтерши бесцветную жидкость.Прелестная уборщица.
Он дерзко шикнул языком, оставив полотенце на месте. Издалека послышалось тягучее и истошное мычание. Кажется, Крупье наскучило быть на грани смерти и чтобы потенциальный благодетель плевал на его жизнь дальше.Прекрати, Чонгук.
Он спешно срывается в очередную эстафету по колеи с кухни до умывальни, слету присаживается близ невысокой раковины. Чимин не двинулся с места. Лежит всё так же и не предпринимает попыток. — Жалкое зрелище. — Отзывается Чон, испытывая парня, сидящего перед ванной в более устойчивом положении с вытянутыми ногами, и вдруг отмечает недостаток святейшего атрибута на его оголённой груди. — Где твой крест? Крупье роняет голову и долго соображает, прежде чем сказать: — Я его продал. Ещё некоторое время Чонгук отупленно смотрит, пробуя читать безразличное выражение на побледневшем лице. И вот на нём как раз выявляется первая черта: мышцы судорожно тянут губы, дико напоминающие хитроумную улыбку. Чон принимает издевку и нескромное подобие юмора из распухших уст, и он мотает головой, приподнимая брови: — Кому? — И принимает игру. — Тому жеманному… — Вздох. — Жеманному аристократу, что всё никак не сводил с меня глаз. — Какой ты проницательный, не первый раз замечаю. — Протягивает, довольно улыбаясь. — Но такой наивный. — Он убьёт меня. — Убьёт? Чимин кивает, убирая со своего лица ранее глумливое выражение. — Что значит — убьёт? Зачем ты ему? И он запрокидывает голову, страдальчески воя: — Я понял, спасибо. — Что ты понял? — Спрашивает Чон, отрешённо разминая пальцы, смотря исподлобья. — Я ничего из себя не представляю. — Ах, тебе полегчало? — Деланно удивляется. — Ты словно заново родился. И Бога более не упоминаешь. — Это всё от твоего всеприсутствия. Около часа назад Чонгук загорался рукоблудием в этой ванной на помине исходного объекта. Сейчас этот объект совсем не противится его компании, что странно. Тягостно возводить гримасу бесстрашия, когда ощущение складывается, будто вот-вот откинешься. — Это комплимент? — Изумлённо. Чимин снова мычит, вспоминая о своём положении. Он подметил факт скорейшего исцеления. Прошло наименьшее количество времени, а симптомы испаряются, как не было никогда раньше. К коже приливает кровь, и самое значительное — рубцы больше не стягивают его тонкую кожу на спине и бёдрах. Он усмехается, приобретая привычку делать это после каждого сказанного оппонентом. — Как ты оказался в моём номере, Чимин? — Вдруг спрашивает Чонгук, ставив лицо пугающе серьёзным. Пак на миг замолчал, но, легко протерев глаза, сказал: — У меня проблемы. Другой выглядел сосредоточенным, готовым услышать роковую для его головы информацию. — Вчера твой день не отличался от остальных таких же. Я уверен, что ты мог многое упустить, ведь набирать популярность — твоя ежеутренняя рутина.Хорошо, что он не догадывается, чем ты действительно занимаешься по утрам… И вечерам, сидя в ванной.
— Чимин, сократи свой рассказ. — Нечего сокращать. — Он слушается и продолжает. — Если бы я не спрятался здесь, то меня бы забили ещё прошлой ночью. — Я прекрасно знаю, что за тобой следят. И я не про того «аристократа». Ответь, почему ты решил умереть в моём помещении? — Нет. Это не самоубийство. Я бы никогда не сделал. Это самый страшный человеческий грех. — Славно наблюдать за тем, как ты противоречишь сам себе. Но, погоди, дай прояснить. Ты молишься, а потом нюхаешь с собственного кармана? — Чон разводит руками. — Как это вообще выглядит?У тебя хорошее воображение. Не отказывай себе.
— Тебе перестало быть интересно, где мой крест? — Да мне плевать на него.Ложное заявление.
На самом деле, эта обусловленная принадлежность всегда вызывала разноплановые чувства у Чонгука. По нему было элементарно отыскать вкусную жертву, попировать единожды и отпустить. Но сейчас распятие множится в его разуме, отравляя Другие догматы. — Я тебя не знаю. Я даже… — Крупье заметно перестаёт чувствовать комфорт. — Не различаю реальность. Всё мерещится, плавает и изгаляется надо мной. Моя зависимость перерастает в нечто ужасное. Вижу всякое. Дьявол вертит мною и употребляется моими слабостями, удерживает на мушке. — О чём это ты говоришь мне? — Натуживается Чонгук, и в его суждении красуется недосказанность. Пусть Крупье развернёт свою душу наизнанку прямо сейчас.Какой же он дурак.
— Голоса. — Тихо шепчет Чимин, сгибая колени. — Не желаю тебя разочаровывать, но от дури плавятся мозги. — Посмеивается тот. — Дьявол приходит ко мне в твоём обличье. У Него твоё лицо. И руки. Только глаза другие. — Пак провоцирует взгляд. — Не такие, как сейчас. — Ты страшишься меня? — Нет, не тебя. После сказанного Чон вернулся на ноги и подтолкнул тисненую форменную рубашку по полу. Чимин лениво посмотрел на неё, аккуратно подцепил пальцем и стал медленно натягивать на себя. Дверь открывается полностью за последнюю вечность, проведённую в тусклом освещении. Высокий силуэт преграждает путь откровенной яркости. Спустя мгновение раскрытого перед ним рая является несвоевременное пожелание видеть исходное проявление, точно после собственной смерти. — Возвращайся. — Указывает Чонгук. — От подневольности я тебя не избавлю. — Возвращаться за кухонную стойку? — Не понял, ты вообще предполагал уходить? Чимин наконец выходит из ванной, замечая Чонгука, сидящего на центральном диване в гостиной. Он закидывает ногу на ногу, выглядит отлучённым от происходящего и будто не подозревает о плачевном самоощущении гостя. Пак проходит мимо с вытянутой осанкой, что привлекает внимание. Он не производит впечатление только что сваленного от превышенной дозы. Его лицо порозовело, дыхание замедлилось, а уверенность возвысилась над ним.С ним что-то не так.
— Выход с другой стороны. Но Чимин пошёл к террасе. И долго он там стоял, пока Чонгук не почувствовал подозрение. Но вряд ли стал бы показывать его. Крупье нерасторопно застёгивал белую рубашку, она слабо обтягивала спину и поясницу и не просвечивала погрубевшие порезы. — Он в восторге от собственных страданий. Вот, что с ним не так. — Неразличимо тихо выговаривает Чон, криво взирающий по правую сторону, где балкон. Дорогой старший брат, будь он проклят. Тот не был в восторге, но позволял делать с собой. Где же он сейчас? Его изувеченный образ запорошило белыми пятнами. Эта хлопковая рубашка отсвечивала куцыми вспышками из прошлого. Там были больничные коридоры, пространные окна и абсолютная тишина. Хосок стоял на большой террасе у самого края с опущенной головой, он упирался о перила. И незаметно плакал. Маленький Чон соскочил с высокого дивана и крохотными шагами добрался до брата, хоть остался за спиной. Было так страшно дотянуться до него, чтобы немного принести покоя. Но Хосок утомленно гладил свои виски, шёпотом выговаривал молитвы. На улице вечер, под балконом трава, деревья издают шепчущий звук, источая прохладу. Чонгук тянет руку, сердце его бьётся смертоносно быстро и забирает последнюю смелость. Чимин не оборачивается, лишь чувствует, как воздух позади стал тяжелее: — Выход и здесь быть может. — Насилу слышно говорит он. — Внизу очень красиво. Под ними двадцать этажей, весь свет Вегаса и влажность самого величественного фонтана. Крупье подставляет лицо под поток освежающего порыва, наклоняя корпус. Едва не перевалившись за предел, его одергивает чужая рука. — Не надо, Хосок-и. — Жалобно выдаёт неестественно тонкий голос Чонгука. Чимин оборачивается, грубо впечатываясь в карниз от испуга. Увиденный им облик потрясает до всякой тонкости: глаза залиты горькими слезами, на нём выражена гримаса уныния с отблеском самого глубокого страха. Бояться вынужден только Чимин, но выходит забываться им обоим. И, кажется, самый прискорбный симптом любой болезни захватывает власть над ним — это страх смерти. От исходящего мрака веяние сбивает, колени поджимаются и тянет засесть на месте. Может даже, упасть в обморок и заснуть надолго, как сон оказывался лучшим лекарством. Только от личных бесов не спрячешься, потому что настанут во сне, когда их не ждут.