Господь ему судья.
***
Хосок вздрагивает, оборачиваясь под взволнованный взор младшего брата. — Гук, ты что меня пугаешь? — Парень разряжает обстановку, незаметно вытирая глаза, и присаживается. — Не уходи от меня… Он слышит дрожащий голосок на грани скорби, и тот вот-вот сорвётся на плач от страха. — Никуда я от тебя не уйду. — И утирает маленькое лицо от скатывающихся по круглым щекам слёз. — Мне будет очень грустно без тебя. — Тихо продолжает мальчик. — И мне без тебя очень грустно, Чонгук-и, поверь. Пока ты ко мне не подойдёшь или не позовёшь — я очень плохо себя чувствую. Младший пропускает быструю улыбку, но тут же теряет её, когда глаза падают на рубец у тонкой шеи брата. Его теперь не взывает желание расспросить больше, узнать об этом сильнее, потому взгляд безмолвно спускается на пол в босые ноги — не свои. Стопы красные и исхудавшие, в них он засматривается. — Тебе больно. — Скулит Чонгук. — Зачем ты это делаешь? Почему у меня нет такого? — Аккуратно поднося пальчики к зажившему порезу. Хосок хмурится, не понимая, как тот осознаёт подобное. Каждый раз ему приходится объяснять: — Я вверил себя в руки Господа нашего. Он надо мной властен, как и над тобой. Но ты другой, понимаешь? — Я хочу, как ты. — Нет, Чонгук… — Парень устало вздыхает. — Может поиграем во что-нибудь? — Соображая отвлечь брата от навязанного разговора. Мальчик пожимает плечами и поджимает губы: — А во что? — Ты придумай. Он вскидывает бровями. Забывая грусть, лицо его бледнеет. — Давай прятаться? Хосок быстро поднимается, подтягивая штаны у бёдер, чтобы не мешалась их длина. Он скоро пробегает до арки, ведущей к террасе и оборачивается: — Стой тут, Чонгук. Считай до десяти, ты умеешь. — Улыбается парень, направляясь вглубь обширной комнаты. Его утончённый силуэт двигается плавно, младший не закрывает глаза, а разворачивается и смотрит в манящее небо, где солнце оставляет кроваво-красные цвета в сумеречном свете уходящего дня. Этот был прожит не зря. Сегодня старший брат отдыхал: пил вино, как настоял на этом отец, ел сочные яблоки, что скрежет зубов стоял далеко от него. Хосок наслаждался. А маленький Чон просто наблюдал за ним, считывая переменчивые эмоции. Мальчик тянулся за ним, как хвост. Они ходили мимо других детей, а Чонгук улавливал искривлённые лица остальных. Никого больше, как старшего Чона, в этом доме не истязают. Все воспитанники уходят с глубокими, но редкими остатками — на руках, на спинах. А Хосок покрыт шрамами, словно выкошенное поле пшеницы. Рука его держит крепко, а потом он к младшему даже не подходит, не смотрит в его сторону и злится по неизвестным последнему причинам. Луна светлая, мутная, как заплаканные зрачки воспитанников. Чонгук проводил множество деталей схожести естественной природы с невинными внешностями становящихся братьев и сестёр. Жёлтые цветы — прелестные волосы девочки из семнадцатой комнаты, полевая трава — глаза мальчика, сидящего напротив него в зале для трапез, а кора яблони — покров кожи старшего брата. Чонгук не вёл счёт, засматриваясь в облачное небо, потому что сбился на трёх, как только увидел раскрытую красоту наверху и далеко за пределами особняка. Никакие воспитанники не знают подобного, так как живут на этажах ниже. Высокая изгородь избавляет их от внешнего мира, и лишь семейству основателей доступна заслуженная роскошь. Чон вдруг вспоминает об игре, расторопно, но нехотя, покидая свежий воздух. В комнате он пошарил самые отличительные своей секретностью места; иногда принюхивался к знакомому запаху земляничного мыла, которым мылся весь дом. Бывало, что он останавливался в полушаге от слишком высоких предметов: цветочная ваза, пустой шкафчик для посуды или хрупкая статуэтка неизведанного животного. Хосока нигде не было — только проникающий сквозной ветер с открытого настежь балкона и танцующие от порывов лёгкие шторы. Чонгук начал сомневаться, что глаза его раскрыты полностью. Он успел расстроиться, замерев в центре распутья самой родной комнаты. Дверь выхода вовремя заманила, мальчик стал двигаться к ней, а в ушах непринуждённо отзывалась талая музыка, тёплая, нарастающая покоем. Его ноги ступали неторопливо, звуки менялись смутно и бессвязно, в груди появлялось больше воздуха, кости трещали от растущей плоти. Он аккуратно дёрнул за длинную ручку и шагнул вперёд. В общем холле тихо, как в самой забытой глуши проклятого леса. Этот зелёный ковёр — природная зелень, а синий потолок со светящимися отделами — ночное небо над безумными головами проходящих. Когда на одном этаже помещается всего четыре комплекса «люкс», и любой живущий здесь знает своих соседей. Но рядом с Чонгуком не жил никто, поэтому стоять так просто, фактически в неприкосновенных владениях своих, было чем-то эфемерным, ведь никакая душа не нарушила бы его покой, кроме навязчивых сотрудников службы по уборке. Позволить выйти Крупье под присмотром посчиталось постыдным, так как помутнённый рассудок звал за собой нежеланные приключения. Чонгук покинул номер, поминая, что на этом его актёрское мастерство закончилось, то остаётся делать в ситуации, полной немыслимых поступков. Пусть Чимин уйдёт, не смотрит в потерянные глаза, и покинет жилище скоропостижно. Он глянул по сторонам, сместившись напротив двери личного номера. Остановился и почти замер в ожидании, когда Крупье выбежит наружу, набросившись злобным взором. Наверняка, думает, что его бросили загнивать под стремительными всплесками горячей ломки, которую не потребовалось ожидать. Пришлось постараться выудить последние крупицы дурноты из непредсказуемой головы, оставаясь ведать каждую частицу его воспоминаний и помочь зацепиться себе за самые прочные нити болезненного прошлого. Чонгук резко реагирует на тихий щелчок медленно открывающейся двери, а выглянувший Чимин сразу видит непоколебимо стоящего напротив него. Он выходит полностью, становясь параллельно смотрящего. — Как дела? — Наигранный голос ждать долго не пришлось. Чимин несдержанно закатил глаза, аккуратно улыбнувшись, что бы не заметил другой, если бы не всматривался бдительно. — Я думал, ты ушёл. — Ты верно думал. Чимин припал спиной к двери: — Я думал, что ты меня бросил. — Не вижу причин, чтобы этого не сделать. — Пожимает плечами. — Что за бред? Зачем ты здесь стоишь? — Более раздражённо. — Жду, когда ты уйдёшь. У Чимина вся прежняя радость испарилась, ведь он считал, что другой в хорошем духе и не способен обидеть словом. — Ты мне не поможешь? — Ты очень навязчивый, Распорядитель Игр. С чем мне помогать тебе? Праведник решил не идти на сделку с самим Дьяволом, но решил, что хорошей идеей будет спросить её с местного Принца Удачи: — Ты феномен «Элевсиса». Твоё… влияние и бесстрашие может помочь мне. — Спрошу по-другому: зачем? — Чон манерно машет ладонью, указывая. — Я… — Запинается Чимин, нехотя продолжая выказывать доброжелательность. — Я буду подтасовывать шуз в твою пользу. Губы Чонгука нарастающе потянулись по приоткрытой челюсти, вырвался смешок. — А я и без тебя отлично справляюсь, как видишь. Он любовался подступающим разочарованием на лице парня, когда проговаривал театрально каждую согласую в сказанном. Но вдруг тот подорвался на месте, мешкаясь, ступая прочь. Чонгук не понял, но быстро схватил его за предплечье. Чимин грозно глянул сначала на побелевшие от сжатия пальцы, затем ему в глаза, замечая недовольство. — Это всё? — Удивляется Чонгук. — Вроде появляешься рядом, а потом убегаешь куда-то. Мы же с тобой разговариваем. — Твою мать, да с тобой невозможно разговаривать! — Прикрикивает он. — Да я же… — Шикает Чон. — Я шучу. Юмор такой. — Ну, так ты же поможешь мне? — Хочешь, чтобы я избавился от твоих обидчиков? — Улыбается. — А ты будешь мне помогать? Пишется новая история: печатается красивая скрижаль договора, попадая в фантомные ладони Нечистого. От произнесённого падшего слова она засверкает всей яркостью вселенной. — Да. Рука разборчиво сжимает тонкое предплечье, перебирая белую ткань мягкими пальцами. Чимин растерянно смотрит то на выступившие косточки кисти, то в опущенные туда глаза Чонгука. В какой-то момент бездонные зрачки сверкают в ответ, и заражённые лёгкие снова подпрыгивают в страхе. Он чувствует ладонь, спускающуюся по дрожащей руке, которая врывается в его ладонь, ещё крепче сжимая. — Договорились. — Низкий голос произносит вердикт — это эхо, расходящееся в костях всего телесного и трепещущего от предвзволнованности. Дверь же в кабинет управляющего, в обратной части казино, томительно открывается, внутрь заходит худой мужчина, знакомым образом показываясь перед Сокджином. Вид гостя взвинченный, немного простодушный, но вся его «патрицианская» оболочка, фамилия, громким лозунгом очерчивает несоответствие. Эти золотые кольца на худых пальцах, бордовый костюм дорогого производства и прищуренные глаза, по-особому вызывающие подозрение с первого взгляда. — Здравствуйте, голубчик. — Снисходительным тоном здоровается этот мужчина. Ким оставляет тонкий компьютер, встаёт с места и застёгивает верхнюю пуговицу на своём пиджаке: — Добрый вечер, господин Вителия. Он проходит до центрального журнального столика, приглашая сдержанным жестом присесть. Тот садится в итоге, а сам управляющий, не дожидаясь, располагается на диванчике ровно напротив другого и расстегивает пуговицу, которой ныне свёл продольные лацканы. — Ты зачастил в зале, я вижу. — Мужчина растягивал губы, из-за этого гласные были плоскими. — Раньше тебя было не допроситься. — Вы же знаете, новеньких набрали, у инструкторов всего по два глаза, а стажёров десяток. — И Сокджин расслабленно отвечает, не задумываясь. — Ох уж эти стажёры. Молодая кровь. Разбегаются по казино, как блохи на псах, только успевай ловить, правда? Ким улыбается уголком рта, опуская глаза и невольно усмехаясь. — Да, на некоторых приходится по несколько пар зрачков. — Посмеиваясь. — Для таких найдётся и посетитель. Управляющий непринуждённо поправляет безупречную причёску, стараясь отгородить явившегося от излишества реакций: — Будьте уверены, что наши сотрудники в полной безопасности. — Я как раз не об их безопасности волнуюсь. Мне интересны обстоятельства моего Казино. — Я понимаю Вас, господин. Но наши работники — основополагающая часть бизнеса. Они буквально наши шестерёнки. — Сокджин-и, шестерёнками любого казино будут дорогие клиенты и их толстые кошельки. Пока твои разбегаются в страхе, мои ломаются. Эти убытки совершенно не отражаются на… нашем состоянии, но, полагаю, если деньги будут и дальше утекать в непонятном направлении из «Элевсиса», я стану очень злым. Его голос приобрёл иной тон незаметно быстро, и этот тембр, прежне высокий и мимолётный, стал грубее, слушать его теперь — утяжеляет голову. — При всём уважении, господин. Я делаю всё возможное, чтобы сократить риски. — Конечно, зачем ты здесь тогда? — Это был риторический вопрос с издёвкой. — Твои обязанности: трудовые графики, обучение, обслуживание, конечно, но от тебя лично требую контроля, в первую очередь. Вителия любил игры, крепкий алкоголь; ему нравилось, когда мимо него проходили красивые посетительницы, пока он так же любительски разбрасывался картами на игральном столе, в покер он тоже любил — мастерски и без проигрыша, особенно со своим молодым протеже итальянцем. Он состоял с ним в многочисленных дискуссиях: как же правильно носить косуху или варить дальневосточную халву. Со стороны они оба выглядели бы беззаботно, если бы высокопочтенный владелец Вителия не являлся в кабинет гроссмейстера с неоднозначными запросами. — Вы хотите, чтобы я выявил причину и устранил её? — Причину-то ты нашёл, молодец. Так что, пожалуй, устрани её. Немедленно. Не хочу возиться, связываться с кем попало из-за одного зазнавшегося мальчишки с вылизанной причёской. — Мужчина шикает языком, пренебрежительно растягивая губы. — Пригласи его… — Но сорвался на полуслове, задумался, разгоревшись азартом на глазах. — А знаешь… Пригласи-ка его ко мне. Сокджин удивлённо поднимает брови: — Хотите встретиться с ним? — Да. — Быстро кивает и улыбается собственным мыслям. — Обсудим его математические способности, может. — Смеётся затем. В этой чумной голове происходят неразличимо хаотичные процессы. Вителия вскакивает с диванчика, засовывая руки в карманы широких брюк. Он продвигается до выхода: — Скажи ему, пусть прибудет завтра в ресторан на втором этаже. Вечером… В шесть часов будет оптимально. — И вышел из кабинета под тихое хихиканье, вырывающегося из его маленького рта. Глаза Сокджина закатились под тягучее мычание. То выходило с глубин разболевшейся грудины, поднималось к горлу, что распространялось зудом по шеи. Он согнулся пополам, завалившись на бок. Костюм скрутился под туловищем, ткань собралась в неудобных местах, кожа покрылась дискомфортом. Что этому глупцу-хозяину взбрело в голову устроить свидание с этим рогатым выродком, косившим благодетель заведения в грязные омуты затихающей от восторга Преисподней? От одной мысли только сердце застучало быстрее, всё оставшееся посыпалось бредом, так искусственно и отдалённо от происходящего. Организм его не выдержит следующей тирады безумства. Ему сразу приходят рефлекторные на зло идеи. Может, попросить Чимина? Может, послать ему сообщение? Может, быстро подойти к нему и убежать в мгновенье? Не получится, знает. Это по-ребячески, не серьёзно, грубо выражаясь, — низко и чересчур тривиально. Будь он куполом, обращённый свинцовым материалом, чтобы от такой радиации, которая исходит смертельно опасно от предстоящего Проклятья, отгородиться, чувствуя себя в абсолютной безопасности. Так нужно и просто необходимо стоять позади, тянуть к его приветственной руке длинную катушку из калифорния, чтобы пальцы его сломались и покрылись мерзкими волдырями химического отравления. Самой ужасной смерти желал ему Ким Сокджин, мученически завывая в персональном кабинете. Оно не только злобой распространялось — по телу — но и качественно ядовитым унынием.