The Great Pretenders

На это казино молится отдельная каста. Их молитвенная песня — громкий звук сыплющихся монет и шелестение купюр. Вкусно. Их нос дёргается от резких запахов, этот долларовый хлопок, его хруст — текут слюни. Зелёные отражения из ненасытных рук, их охота на массу состояний, на совершенную власть: проявление слабости, гибкость пальцев, глупые крупье. Ах, как сытно и грациозно. Начинается всё с Чонгука, стоящего над всеми ними. Его держат крепкие ноги, что на тяжёлой подошве, — и какие они будут неподъёмные под хрупким черепом человека. Один ботинок на невысокой ступени широкой лестницы, согнутое колено, потому что так проще крениться к тихому голосу Чимина, стоящего рядом с опущенной к первому этажу головой. Он заговаривается, боясь сказать, что хочет. Чонгук быстро моргает в резкой манере, брови сводятся вместе, он приближается к чужому лицу. — Все они, как на ладони, — протягивает он. — Покажи на любого. — Что тогда будет? — Не дыша, неосознанно. Чонгук дёргает головой, словно пробрал разряд тока: — Смерть. От этого слова, что произнёс, и тембра появляется дрожь по телу, но хорошо подготовленный Чимин еле сдерживается, чтобы не упасть или не убежать. — Может, лучше просто поговоришь с ними? — скулит он. Чон пожимает плечами и перекашивает лицо, его узкие скулы дрожат от электричества, порождающего новые грани. — Поговорить? — Чонгук начинает улыбаться этим глупым предложениям, отстраняясь. — Если честно, ты меня поражаешь. Он ставит локти на карниз, припадая к нему животом. От глубокого дыхания спина вздымается. Глаза его привычно расширены, сканируя территорию охоты, Чонгук кусает свою щёку изнутри, глотает вязкую слюну, словно решает, как ему поступить после выявленного варианта: что же делать ему с желанием чужим и своей жаждой эксцентричной расплаты? — Даже не знаю, — продолжает он. — А я уже представил, как отрываю каждому из них голову. — Очень расстроенно, как сломанное пианино. — Боже! Нет, только не это. Чимин окреп, за секунду обретая смелость высказаться. Он ещё не знает, что мнимая доля правды в лукавых словах медленно приобретает смысл и не ожидаемо, с помощью которого станет он действительным злом перед остальными. Обычный человек не способен на подобное. Пусть Чонгук рвёт только словом и влиянием, чем завладел, но не придаётся буквальному членовредительству. — Ты всё ещё не научился воспринимать мой юмор, — монотонно произносит Чонгук. — Юмор?! — вскрикивает. — Мне не смешно. Это ужасный юмор. Те самые, о ком ведётся разговор, увлечённо крутят рулетку в главном зале, ничего не подозревая. Эти мужчины, отмеченные Чимином, оказываются уродливы лицом, и оба, как на подбор. — Как скажешь, да, — соглашается Чонгук, не придавая значения. — Но давай-ка, напомни мне, что с тобой сделал вон тот. — Длинный палец указывает по направлению, извилистый коготь тянется вслед. Сразу понятно, кого он имеет в виду. Того, что хмурый, — лысина сверкает, как его же груда золота на толстой шее. Он ставит стопку на чёрный номер, скалится, надеясь победить за столом всех, включая распорядителя. — Ты просто поговори с ними, — отсекается Чимин, морщась от стыда. — Какая разница?.. — Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб; как он сделал повреждение на теле человека, так и ему должно сделать. Самое главное, что после выполнения условного контракта, праведный Чимин не сможет отказаться. Его маленький, бедный дух попал в ловушку безвольности. Сейчас он мотается, думая, что возвышается, — но падает. Чимин подходит ближе к перилам, руки вытянуты по швам лёгкой сорочки. Взгляд бросается на самого заметного из нескольких, без счёта: — Он бил по лицу… На крыше день, синее небо, куда он пытается смотреть неотрывно через заплывшие веки. Грудь заполнилась горьким смрадом табачного дыма, спиртового одеколона и застоявшимся потом. Впереди мелькает тёмная тень, машет огромными руками, порой прилетая ими по бесчувственной щеке и уже сломанному носу Крупье. А затем смех многочисленных, болезненная судорога и славный час, проведённый в предобморочном состоянии. — Заманил меня на крышу своего ресторана, недалеко, через две улицы буквально, избил… — В горле пересохло. — Я почти добрался до лестничной площадки, но упал около двери, а дальше понял, что он закрыл меня. Чонгук не отрывал взгляда от блестящей лысины, на его глазницы упала тень, которой неоткуда было взяться. — Как ты выбрался? — спрашивает он совершенно ровным тоном. — Когда стемнело, охранник поднялся на крышу. Вышвырнул меня на улицу, конечно, и я чуть по лестнице задом не прокатился. — Чимин маниакально просмеивается, вспоминая боль. Он её запомнил. — Тот, что рядом. С зелёной серьгой. Он был там? — уточняет Чон, прищуриваясь. — Нет. Этот, по-моему, его друг. Его там не было. Его не помню. — Конечно не было, — неоднозначно насмехается он. — Много дел, занятой. В голове зеркало, отражающее зеркала других: кровать, пол, камера, крики удовольствия на грани сожаления и безумства. Сколько там разностепенных атрибутов наказания и злосчастного удовлетворения зрелищем. Чонгук не может совершенно определить, откуда всё это видит. По пустым глазам или в его отполированной лысине. Он поймал золотую рыбку порноиндустрии, улыбается широкой улыбкой от предвкушения совершённых им казней. Чонгук чуть ли не хлопает в ладоши, отказываясь стоять на месте. — А третий? Молодой. — И, кажется, аппетит его Нечисти разыгрался. — Третий? — удивляется Чимин. — Я его не знаю. Точно не знаю. Конечно он его не знает, потому что этот червь самый скользкий, самый главный и увёртливый. Все эти персоны прячутся во тьме, в накуренном тумане, за широкими плечами малозначимых. — Смотри, какой он кичливый. Зубы раскрошатся. — Чонгук воображает, как челюсть человека ломается и отвисает, а держат её только разорванные нити сухожилий. — А кто это? — Не понимает Чимин. — Тот самый. Смотри… Чонгук приподнимает подбородок, его острый коготь деревянно стучит один раз, этого звука почти не слышно, но высокая стопка фиолетовых фишек на столе, за которым те стоят, рушится под невидимой силой. Один злодей хмурится, быстро собирает её, но в его выверенных движениях не разобрать расторопности. Подготовленный. — Неровный стек, — подмечает и усмехается Чимин. Чонгук снова проводит пальцем — восстановленная горка валится, рассыпаясь сильнее и захватывая фишки других игроков. Стол замирает, но отступает назад, кроме молодого, что свёл крестом тонкие брови от изумления. Все фишки затряслись от ходящего под ногами пола и прекратили после того, как крупье у рулетки взялся за бордюр. — Господи… — Чимин схватился за плечо рядом. — Что же это?! От того и прекратилось, потому что дикосмотрящий Чонгук отвлёкся внезапно, глянув вверх по правую руку. Чимин рассеивался изумлением, и лицо его искривлялось в страхе увиденного. За нити потянул покровитель свои тряпичные, ничего не стоящие, игрушки, спускаясь на одну ступень. Он сумел сбить с опоры Чонгука, наклонившегося назад, и было не оступившись. Виновный схватил и удержал его, подтянув за холодную кисть. — Ты… не такой тяжёлый, как я думал. — вырвалось у него необдуманно. — А ты… Чимин вопросительно хмыкнул, прежде убедившись, что оппонент твёрдо стоит на ногах. Но последний уже запнулся, не продолжил, отрешённо поправляя сбившуюся причёску. Воля удержала на месте, не позволив упасть, — разумеется, инородная, от чьей взлохматилась длинная чёлка, а галстук ослаб, и от руки, что стянула серебряную запонку. «А ты менее сумбурный» — планировал он сказать, что не вышло. — А я… здесь тебя подожду, — иронично закончил Чимин, скрестив пальцы. Чонгук наклонил голову к плечу, не отводя взора от бегающих глаз: — Чертовщина? — Уточняя. — Чего ты снова испугался? Чимин заметно сглатывает, горло его изгибающе напряжено, если бы там протекал расплавленный металл. Потом он всё же помахал около своего виска, подтверждая противоречие — заметил, что гости на своих местах продолжали произвольно делать ставки. Чонгук с потемневшим от злости лицом последний раз засмотрелся на лицо Чимина, бледное от испуга. — Непременно остаёшься, — шикнул затем, вальяжно ступая по лестнице. До первой платформы этажа осталось немного, пару ступеней, подошва его так же стучит, как пела всегда, — звук создаёт навязчивое эхо. Невозможно сосредоточиться на единственном признаке знакомого присутствия. Это слово, которое расписывалось с большой буквы.

Присутствие.

То самое, от которого продирает благодатной резью от приподнятых пят (потому что Чимин высматривал среди множества) до плавящегося лба (так как ответного взгляда ему долго ждать не приходилось). Всегда хотелось хвататься за затылок, чтобы оставшийся рассудок оттуда не вытек. Когда Чонгук подходит к столу, протягивает деньги распорядителю, игра останавливается. Гости смотрят глупо, короткая стадия шока. Крупье отмирает, чтобы рассчитать, показать и отдать колонну фишек под ладони. Ставка совершается: он двигает её по гладкой поверхности, они катятся, как по маслу, расторгая посторонние. Глаза его поднимаются до того, когда он убирает свои пальцы. Буравя к себе мелкую дорожку, забивая под ноготь зелёное сукно стола. Пробегается коммуна танцующих чертей, их след превращается в пылающий огонь, и от искушённых глаз им не исчезнуть. Видят только те, кто забывает молиться по воскресеньям. Чёрная двадцать. Крупье запускает партию, отправляя шарик по кольцу рулетки. Она вращается, вокруг её бега раздаётся смех уповающих на триумф. Мужчина с изумрудом в ухе краем зрения наблюдает за кручением, ставя сжатые кулаки на резкий выступ. Сегодня без духовных игр. Прямым контактом, пока партии повторяются, а Чонгук ставит на одно и то же число, точно одинаковую сумму долларов, выигрывал затем и затем. В момент, когда начинает вызывать спорные реакции условных конкурентов, на него падает внимание молодого парня, которого назвал чрезмерно напыщенным. Чон реагирует, в потоке шума и треска азартной колесницы выставляет руку, имитируя огнестрельное оружие. Выстрел. Кажется, в самое яблочко между сведённых от злобы бровей. И Чонгук показывает остриё клыков широкой улыбкой до присвоенной ему очаровательности в уголках глаз. Забытый, со свиным животом, потный, как скот, поджимает челюсть и подворачивает кривые губы. С зелёной серьгой взволнован и обескуражен сторонней дерзостью. Чонгуку достаются все деньги, он меняет одну валюту на другую, сворачивая пачку за ворот пиджака. Он делает так, чтобы эти трое запомнили его призыв; он нарывается специально, подзывая к своевременной разборке. Зазывает лукаво, хлопая ресницами, как кадрили бы они красивых девиц. Но всё это относительно до мелочи, могли и не замечать этого Присутствия, если сами любили до невозможности сносить поток чужого успеха. «Глупец! Дурак!» — кричали бы в спину. Трое не пошли на поводке — заявятся позднее, раньше предусмотренной им судьбы. А та была красочной, переполненной желаемым. Таков был план. Чон отвернулся, заступал от игры в обратную сторону, недовольно фыркнул и по прояснению взглянул вверх: пламенный водопад лился плавленным золотом, затекая в ширину его вечных зрачков. Веки тяжелели, рот раскрывался от восторга и заряда адреналина, поскольку милый Святоша уголком своих вздутых губ улыбнулся. Этого хватило, чтобы бесы заплясали, поджигая фитиль в рыкающих недрах. Ах, этот опущенный взгляд, растаптывающий в пустотный прах. Его проницательный блеск чёрной радуги на полотне полыхающего заката — уставшие белки глаз, покрасневшие, изжитые из реальности, — Чимин одаряет ликующим выражением спустя продолжительное время. Он не наклоняет голову, а всматривается сквозь опущенную чёлку. Одобрительно кивает Чонгуку, что смотрит на него снизу, лишённый враждебности, с иступляющим удовольствием. — Ты молодец. — Вот они, эти водопады, доводящие к себе любую лань. — Спасибо. — И их благодарность. Чувствуется искренней и добросердечной до такой степени, что восхваляют её много раз и сильно: — Пожалуйста, Чимин. — Чонгук стоит рядом в одно мгновение. — Продолжение следует. — Ты поговорил ведь. Правда? — Конечно, конечно. Наведаются ко мне через… — Закатил глаза, считает время. — Час после того, когда я вернусь в свой номер. — Не понимаю… — Нужно встретить гостей. Чонгук развернулся, снова спускаясь. Его вела личная воля, какой бы двойственной она не была. Сейчас вернётся в номер и станет ждать, кроме того, чтобы праведная сопровождала его праведный план. — Стой! — Но Чимин останавливает за плечо, дёрнув в свою сторону. — Что ты им сказал? Чон чувствует приятное распространение от той точки, за которую ухватился другой. Это трудно осознать, потому что самое метафизическое никогда не объясняется полноценно (каким он видел каждое взаимодействие с его первым знакомым из сущего казино). Не назвать это явление таковым, — что ему нравится чувствовать чужие прикосновения, — но Чимин не настолько отстранённый. Потому что, по общему рассуждению всех его многочисленных ипостасей, именно эти тёплые — ощущать на своих частях было чем-то, что можно назвать потребностью. Они оба в любую секунду происходящего, вне зависимости, кто смотрит и где находятся, могли цепляться и метафорично карабкаться друг по другу, как бы оно было чем-то неотъемлемым. — Остынь… — Чонгука маниакально забавляет; он легко хлопает парня по щеке, спускаясь на несколько ступеней. — Всё будет хорошо, поверь мне. Он ждёт — руки на поясе, — показывая свою улыбку, несдерживаемую самой могущественной силой. — Улыбаешься? — Чимин резко сводит брови, усмехаясь. — О чём ты думаешь? — Он показательно стучит по своему лбу. — Они же убьют тебя! — Тебя не убили, — подмечает Чонгук. — Он не платил мне! Он мне просто не платил. — Чимин действительно задрожал. Чонгук округлил рот: — Поразительно! Наркобарон, аморальный преступник тебе не платил. Как такое возможно? — Нет, Боже… — Чимин зажмурился, медленно оседая по карнизу, успевая взяться рукой. — Дурак. Ты дурак… Тебе нужно уезжать отсюда. Бежать прочь. Чонгука снова отсылают; ему снова снизу твердят проклятьями и гонениями. Вместо того чтобы послушать, как в прошлый неудачный раз, он стоит на месте, не истекает кровью, принимаясь не молчать, двигаясь по скорректированному пути, — и он заливается смехом, отказываясь верить дежавю. Ладони его хаотично прижимаются к напряжённому животу, наглаживая рубашку, — блаженно понимать, что Пак настолько драматично теряет покой после того, когда наверняка представляет его прокажённое тело в разгромленной гостиной «люкса». Интересно, будет ли он жалеть его? Подойдёт ли он к нему, изувеченному до неузнаваемости, теряя контроль в собственной скорби? Стал бы он тогда… в погибельном туннеле, если бы оказался в нужное время и нужном месте? Чонгук увидел себя, ту дорогу, ослепляющие лампы, почувствовал боль в сломанных ногах. Его хриплый голос ждёт помощи, просит долго, сожалея обо всём на свете, что творил его образ и может сотворить под пристойной ему властью, которую он необдуманно возжелал. Осколки рёбер упираются в асфальт, тяжело дышать, сломанная челюсть сжата, пропускающая брызги кровавых всхлипов. Ему невыносимо больно и страшно, он не хочет умирать. Хочет только почувствовать родные тёплые руки, поднимающие его разбитый череп с ледяной поверхности шоссе. Знакомую тень рядом и настоятельно грузную силу, вверяющую к себе неизбежную кончину. Это его дорогой Крупье слушает пустые заявления костей и мяса, тянет его болящую плоть на свою хрупкую опору, тихо подговаривая красивым голосом, что всё действительно будет хорошо… Чонгук освещён видением: славное и жаждущее реальности воплощения. — Кто я для тебя? — он тянет руку к сидящему на ступенях Чимину. Парень ослабленно поднимает глаза, враждуя с мыслью ухватиться за ладонь, следуя лишь порыву непреодолимого желания избавиться от прежней жизни. Она была трудная, неподъёмно тяжёлая. Все прошедшие мимо него иллюзии пугали своей загадочностью и двузначностью. Это полнейшая противоположность. Это величие Господа в его явившемся спасении с ликом самого притягательного. Взять поддержку Антихриста, сподвигнув в него своё покаяние. Чонгук — падший ангел, вступивший в погоню ценностей. Что на самом деле дано ценностью? Множество несравненностей, из-за которых слишком легко признавать поражение. Его сердце потрясёно страхом под прикрытием Дьявола. Силой выходит — защищаться от нападок зла — звучит трусливо, но пусть это будет красиво с невечным сиянием звёзд на бескрайнем небе, куда можно погрузиться вдвоём со своей беспечностью и обоюдным доверием. Одни небеса для его слезоточивой души, другие — для грандиозного шоу великого притворщика в одеждах, что не носил сам царь Соломон. — Ты друг. Ты мой друг… — И ты доверяешь мне. — Чонгук ожидает прикосновения. — Да… — протяжно отвечает он, будто стремится свыкнуться. — Вставай. Чимин бережно обвивает пальцы вокруг холодящих освобождением. Секунда, когда он понимает, что лучшего с ним больше не произойдёт, и не будет больше рук — столь нежных и крепко сжимающих его руку. Тогда уже стоит позволить им добраться в сохранности куда-нибудь, где лампы начинают тускнеть, откуда музыка не заглушает настойчивые мысли. Чонгук сказал о том, чтобы «око за око» становилось самым подходящим вариантом назначения их дружбы. — Знаешь, в детстве меня называли особенным,— говорит он затем, заходя в кабину лифта. — А я до сих пор не могу найти этому объяснения. — Если называли, значит была причина, — продолжает парень, следуя по пройденному пути. Чонгук задумчиво, со сведённой переносицей и дернувшимся носом, жмёт кнопку «13», тут же запинаясь и переправляясь на «24». — Чёрт. Не тот. — Усмехнулся. — Нет, подожди, я живу на тринадцатом, оставь. — Крупье становится, убирая руки за спину к точке соприкосновения с зеркалом. Он заинтересованно смотрит на Чонгука. — Получается, наше с тобой знакомство — знак свыше. Лифт трогается бесшумно, движение вверх не осязаемо. По крайней мере, думая об явственном шансе полёта, общаясь с нечестивым человеком. Дьявол не покидает его. Глаза засвечиваются, а зрачки остаются огромными, их не разглядеть под тёмной радужкой, она чудится нереальной. Он меняется на глазах — в самих глазах. — Твой друг очень добросердечен. — Чонгук упоминает Сокджина. — Дарит тебе безлимитное проживание в отеле. Это… удобно, знаешь ли. — Я работаю за то, что живу здесь. — Ах, вот как. — Он наклоняет голову, поджимая губы. — Помню, как ты утаил этот факт от меня. А ты помнишь? — Тот день я никогда не забуду. Чонгук смеётся над ним: — Пусть так. — Прекрати это делать. Что смешного? — Воздух тяжелеет. Смех прекращается слишком резко, что вызывает испуг. — Не знаю. — Он задумывается, опуская взгляд: это сбивает с толку. Чонгук действительно не знает. — Да, Сокджин очень милосердный. Он помог мне во многом. Например, рассказал о тебе. Просветил. Настороженный взор, блеснувшие зубы на одно мгновение. — Знаешь, в чём именно он меня просветил? Медленный кивок напротив. — Ты не так далёк от Бога. Спрошу у тебя «Отче Наш», расскажешь не задумываясь. Как вода каждый день, верно? — Да… — Отче наш, сущий на небесах… — Мне больше не нужны молитвы. Можешь не напрягаться. — А что? Бесы душат? — Мало знаешь обо мне. Нет. Не нужно этого спрашивать. От жалости выхода нет, другого не найдёшь. Любопытство погубит, сгорит с проникновением сожаления, а то глубоко и невозвратно. — Возможно, — соглашается Чимин. — Человеку дан дар Божий — молиться и просить помощи в борьбе с искушениями врагов. А Чонгук питает мерзость изнутри. Прокалывающую грудь, давящую на неспокойный разум, что слишком тесно и мучительно болезненно. Закрыл бы он рот свой, этот Праведник. — Как там говорится: «Почитай родителей своих»… — Твой старший брат, — вдруг произносит Чимин. — А его ты помнишь? Чонгук как никогда потрясён. Слово за слово, убийственная мощность режущего воспоминания, а затем долгая апатия с привыканием. — Когда вы с ним виделись в последний раз? — Осторожно. — Аккуратно предупреждает он. — Твоё сердце холодное, неподвижное, но благодать Божья может изменить его в одно мгновенье, сделать тёплым, человечным. Вера сильнее разума… Вдруг он замолкает, осознаёт, что слишком долго их лифт поднимается. Стало быть, время схлопнулось под отвратностью беседы, или голова его снова переживает очередной симпозиум больного подсознания. Он громко фыркает, озираясь в тесной кабинке. — Скажи, что тоже чувствуешь это. — Чимин вытаскивает руки из-за спины, скрещивая на груди, глаза спонтанно уставились. — Что чувствую? — Холод. — Он произносит слово, вместе с ним вырывается облако пара из рта. В лифте наступает мороз, схожий северным городам. Стёкла не леденеют, только плечи начинает сводить от подступающей судороги. Холодящее сердце стало убивать от силы воли. — Ох, нет, пожалуйста, — умоляет Пак, впечатываясь к зеркалу спиной. — Когда же это прекратится? — Что прекратится? — непринуждённо вторит Чонгук, отшатываясь от дверной скважины. — Господи… — Дьявол… — Боже, прекрати мои мучения, — обращается Чимин, катаясь с бока на бок. Чонгук продолжает смотреть за ним, наслаждаясь вечностью. Невероятное блаженство: — Как ты там сказал, мой старший брат? Не знаю, не могу вспомнить. Это странно и для меня. Очень странно, Чимин. — Странно? — Помню только то, что возненавидел его в одно мгновение. Только не имею представления, что произошло. — Не подходи, не подходи… — Эй, я стою на месте. Это ты подходишь. Крупье действительно рядом. Шагнул, не ведая об этом. Стадия безумия наступает молниеносно. Руки отдёргиваются от чужой одежды, Чимин прижимает их к своей груди, чувствуя, как трепещут: — Я схожу с ума? — Тебе вообще интересно меня слушать? Лифт останавливается. Стержни раздвигаются, как японские ставни. У входа, граничного с их реальностью, снизошло физическое пророчество. Острый взгляд на одного, стоящего твёрдо на ногах, бережный на второго, силящегося удержаться на них — как обычно, стоит заметить. — Вам наверх? — спрашивает Тэхён, поправляя запонки. — Ну, это как получится, — произносит Чонгук. Парень переступает громадное ущелье недоброжелательности. Он появляется третьим, а у Чимина всё проходит внезапно: тепло проникает в кабину, спина отмерзает, и страх улетучивается с пришедшим успокоением. Серафим зашёл под тихое звучание джазовой музыки. Она его преследует. — Вижу, вам действительно наверх. Второго рейса я уже не дождусь. — Посмеивается. — Стоило бы, — говорит Чимин, быстро ретируясь в холл тринадцатого этажа. — Сомневаюсь, — отвечает вошедший. Чонгук прослеживает за тем, как Крупье глубоко вздыхает и устремляет на него натянутый указательный палец, шевелит губами, но так ничего не говорит, бросаясь вдоль коридора. Шахтовые двери съезжаются, Тэхён, беззаботно смотревший сквозь них, поворачивается к зеркалу: — Какой ты злобный. — Передразнивая. — Весь такой «горите в Аду». Чонгук молчит. — Ты всё никак от него не отстанешь. От этого парня исходит противоречие. Проходит мимо и, ох, эти флюиды… — Не говори мне о флюидах. — Ну да, точно… — выдыхает он. — Какой здесь запах, от твоих, полагаю. — Деланно поджимая нос. Серафим не понимает, когда сильно бьётся плечом о стену, дыша ненавистно по отношению к агрессивной компании, что его сбила: — Ай, — чётко произносит он и оправляет рукав. — Не лезь ко мне. — Сквозь зубы. — Ты же знаешь, что не перестану. — Тогда кончу с тобой прямо сейчас. — Он говорит это слишком сосредоточенно, чем вызывает смех. — Как-то неоднозначно, — поправляет другой, хмуря лоб. — Завтра тебя ждут в ресторане, в шесть часов. — Заделался чьим-то пёсиком? Или почтовым голубем? Тэхён любит молчание, а Нечестивый им не спасётся. — Думаешь, я не знаю о твоих играх? — говорит Тэхён. — Естественно, алчности тебе не занимать, но будь любезен — оставь нас в покое, брось сотрудников и иди высасывать жизнь из какого-нибудь другого исчадия зла. — Я готов упомянуть Бога, что мне твои слова абсолютно безразличны. Если не хочешь беду на свою голову, отойди в сторону. — Скалится. Тэхён спокоен, на его ровном лице нет промелька эмоций. Лишь единый след многолетней неприязни, готовой стереться с реальности, только бы черти, что преследуют невинных, были оставлены на распутье собственных грехов. О чём это говорит? О том, что теперь ему всё равно на остальных, кто склонен к неминуемому падению духа, но Чонгук — теперь новое холстовое полотно для творческого развлечения. — Оставьте их, Легион, — трудно произносит Тэхён, готовый на избавление от проказы перед ним. — В нашей беседе содействована смерть. Оступитесь от края — ваш сосуд разобьётся, а мой — будет наполняться ещё долгие годы. — Долгие годы? — удивляется Чонгук. — Вижу в тебе толику слабости. Что-то новенькое. — Он обходит Серафима, подробно осматривая. — Я воистину знаю, от чего она. Эти тёмные ангелы. Этот блеск губ и волос. Мой ты хороший, совсем потерял себя от земной красоты. — Он ещё смотрит и легко вздрагивает, когда печальная искра от взгляда попадает в его внимание. — Варвара… — Голос блаженный. — Милая Варвара… Ох, до чего она милая. Тэхён на мгновенье теряется в потопе беззамечательных повторений. Понимает, что скорее желает покоя сам. — Тебе повезло, друг мой, горло у неё глубокое. — Рот Чонгука раскрывается широко, словно зевает. На парах Тэхён не поднимается, не улетает прочь, но челюсть его сдавливается ненадолго от подступающей агрессии. Расслабляет его лишь мысль о том, что девушка сейчас в безопасности, хоть, зная, как быстра дьявольская поступь, сеются в нём колющие сомнения. Он улыбается, чтобы ответить: — Это было твоё последнее предупреждение, Чонгук. — Имя он говорит со снисходительной насмешкой. — Поступишь иначе — отправишься домой. Твой час близок. Не забывай, кто ты. Чон выходит из кабины, как только двери раздвигаются, а Тэхён остаётся, долго наблюдая за этим. Чимин снова убежал от него в момент, когда нужно было ухватиться. Чонгук опять неизбежно вмешался.