Не получается?
— Всё, что я помню, это угнетение отца. — Уставил взгляд в высокий потолок. — Помню, как бегал за братом по пятам, как боялся всего на свете. В номере тихо. — Не могу никак взять в толк. Я потерял счёт времени. Кто-то очевидно против того, чтобы его подопечный оставался при уме и при воспоминаниях. Если дьявол допустит, в одном теле станет намного теснее.Я спасаю тебя в настоящем и уберегаю от болезненного прошлого.
Чонгук соглашённо поджимает губы и дёргает бровями: — Но некоторое прошлое я всё равно помню, зачем это?Чтобы ты не забывал, насколько угрюма реальность.
— Где мой брат? Когда я забыл его?Ты не забыл о нём, а закрыл несущественную часть.
— И что это значит?То, что тебе не стоит думать об этом.
— Но я думаю. Ты что-то упускаешь.Нет. Всё уже предопределено.
За входной дверью раздаётся шум приближающихся шагов, а за ними был короткий звук пришедшего лифта.Гости.
Они тяжело идут, за ними ропот жестоких замыслов, о которых запевает атмосфера. Разносится протяжный вопль разносторонних звуков, словно голоса грешников терзаются свершённым Божьим вердиктом. Чонгук не встаёт из центра гостиного зала, а закидывает руки за дрожащую голову. — Наконец, пришла любовь… — Запевает парень, разбивая тишину мелодичным голосом. — Я благодарю Бога, что остался жив. — Его становится слабо слышно в холле. — Не могу оторвать глаз от тебя! Прости, что так навязчиво смотрю на тебя. Дверь медленно раскрывается после щелчка. Вредитель настиг прямо в доме спустя час, как сказал Лукавый, скрепя под черепом. Чонгук начал думать о черепах и как легко их раздавить грубой ногой; представляет, как победно воспевает Анку, сидя на отрубленных головах. Тело пропускает ток от испуга, это страшные, пагубные мысли грязного Сатаны. Вваливается толстый мужчина с сияющей лысиной. Он падает с порога в пустынный песок, рот забивается светлым порошком в одно мгновенье. Горло начинает свербить, он задыхается, стараясь произнести ругательства. Другой вошедший смеётся над тем, как его единомышленник катается по голому граниту, пыхтя от собственного неподъёмного живота. — Вставай, Брэдди-дэдди! Занимаешь много места. — Шикает с зелёной серьгой. Когда он опускает глаза, видит обнажённую тушу свиньи, чей жир растекается в смешении противной мутной жидкости. Он отпрыгивает в сторону, врезаясь плечом в высокий съёмочный фонарь, что направлен в пол на плавленое туловище уродливого животного. — Боже! — Зажмуривается. — Боже? — Чон громко удивляется, искажая голос, сильно навязчиво смеётся, будто услышал очередную глупость. — С тобой ничто не сравнится! Я слабею от одного твоего взгляда. — Продолжая напевать куплеты. Впереди тёмное пепелище, куда трудно вглядеться. Мужчина прижался спиной к стене, впиваясь ногтями. Он морщится со всей мерзости, которую видит. Непонятное переплетение посиневшей человеческой кожи, стекающая со складок кровь. Глаза не могут долго смотреть на зрелище, они начинают болеть и истекать смердящей жидкостью. Он чувствует, что органы его сдавливает неведомая сила, кроша зубы. Мужчина оказывается голым, сжатый потугой колючих ремней, цепляющих его тело в сильной хватке, и осторожно, будто принося удовольствие, стягивают постепенно. Он ощущает множественные проникновения, как бы чешуйчатые змеи пробираются в собственное логово, голос срывается на скрипящий вопль. Рот захлёбывается вязкой массой, а снизу доносится кряхтение задыхающегося напарника. Эта серьга в его ухе сияет зелёным маяком в Уэст-Эгг, противоположный берег, не откуда Чонгук, с бокалом дорогого виски, вглядывается с наслаждением и терпеливым ожиданием. — Ах, моя детка! Не могу оторвать глаз от тебя! — Раздаётся высоким тоном. Минуя десятки метров в средние глубины отеля, пускается кровь. Он проговаривает святейшее наречие, называя то искуплением. Чимин молится, пока медленно рассекает кожу на своих голых бёдрах. Мелодия стремится сквозь этажи, проникая в голову, от этого его трясёт. Тело дрожит не от блаженной боли, которую он приравнивает к удовольствию, одновременно прося прощения за подмену понятия, а дрожит от славного пения, что распространяется внутри него. Чонгук чувствует нутром, вдыхает сладкий для него аромат страха, витающий в воздухе. Его лёгкие заполняются. В номер затесается последний разбойник невинных. Молодой парень с длинными волосами, завязанными в хвост на затылке. Он проходит, думая, что никто не видит. Смотрит на соратника на полу, скрюченного в одну большую массу, у его рта стекает слюна, которой захлёбывается, и на второго, в ступоре прижатого к стене неподалёку — его глаза выкатываются с диким ужасом на лице. Когда парень переводит взгляд, дальше никого не видит. В помещении, обширном, как несколько стандартных загородных гостиниц, на удивление, мало свободного места. Все вещи словно стоят не на своих местах: перед длинным диваном красуется ряд цветочных ваз, расставленных по полноте их сияния, и в стороне на фоне панорам располагается широкая кровать, безупречно заправленная белоснежным бельём (почему она не в спальне?). — Хозяин! — Долго зовёт он, растягивая буквы. — Где ты, хозяин? Куда спрятался? Парень резко обернулся на хлопок двери. Он увидел чёткий силуэт у входа. — Двери должны быть закрытыми. — Говорит Чонгук, продолжая медленно ступать вдоль номера. — Извини, не учёл. Люблю открытое пространство. Этот человек вызывает любопытство. Какой раз в заведении приходится встречать юных представителей, которые не уступают в успехе знатным старикам игорного бизнеса. Парень в длинной рубашке и видно расслаблен: — Ты обычный везунчик и очень уверен в своей значимости. Но откуда ей вдруг взяться? Чонгук останавливается около худого мужчины, сосредоточенно разглядывая замороженное выражение на его лице. Смотрит сквозь плоть, через сотни жизней, машет головой: — Брось, как везунчик может быть значимым? — Улыбается мыслям. — Если только его везучесть не распространяется на остальных. Разбойник находит гостевое кресло, аккуратно присаживаясь: — Полагаю, ты ломаешь голову в надежде понять, почему я здесь? — Он раздвигает ноги, явно чувствуя себя в безопасности, как дома. Действительно. Двое покалечены, Чонгук забвенно играет с ними, расправляясь — получая удовольствие. Когда появляется третий — неизменно важная часть объявившейся группировки — становится до дикой реакции интересно. С какой целью ему оказана подобная честь? — Да, ломаю голову. — Он слегка наклоняет корпус, последний раз кривится омерзению над жирной тушей лысого посетителя и с прикладной яростью пинает его лысину тяжёлой подошвой так, что доносится негромкий хруст. Тело не сдвинулось с места, но голова отпружинила, шея вывернулась, его мокрый лоб отпечатался на граните, оставив кровавый след. Молодой незаметно ухмылялся, очевидно не ощущая жалости к своему подчинённому, начинает по очереди хлопать ладонями о подлокотники чёрного кресла: — Ох! Отъел рыло, пухлый Брэд! Чонгук глубоко вздыхает, поражаясь парню, который не переставал хихикать, как маленький ребёнок: — Давай, теперь вон того! Он застыл, стоя в полуобороте от жертвенного человека и предводителя мерзких. Повернулся в его сторону, многозначительно сохраняя своё безмолвие. Тот мужчина, с зелёной серьгой, в один миг падает на пол, освобождаясь от всех иллюзий, но по-прежнему без сознания. С хвостом растянул рот и сморщил переносицу, вопросительно взглянув. На это Чонгук коротко улыбнулся, одним неуловимым движением раздавив череп упавшего разбойника — долго его тело воспроизводило вульгарную музыку сдавливающихся костей: под неё Чонгук подступал к парню, что вжимался в спинку, и угрожающе возвысился: — Ну, так и зачем ты здесь? — Спрашивает он, придвигая лицо к полному ужаса. Парень пугается произошедшему, в полном онемении и с трудом всматриваясь в бездонные туннели напротив. Погружаться в них не становится проблемой, если отвлечёт непрошенная мысль: — Хотел договориться с тобой. Предложить работу и место в моём коллективе… — И поэтому пришёл ко мне лично? — Да. О тебе все говорят. Мои друзья проели мне уши, настояли познакомиться с тобой. — Для знакомства ты позвал их с собой? — Думаешь, только мне кажется эта затея глупой? — Какая затея? — Он немного склоняется. — Завербовать твою персону. — Разбойник отвечает пренебрежительно. — Хочешь, чтобы я прислуживал тебе? — Его голос грубеет. — Мы с тобой подружимся… Чонгук. — Глупец, я не намерен перед тобой оправдываться. — Приподнимается, отступая пару шагов. — Твоё дело — заниматься общественным разложением, вторгаться в чужое здравомыслие и подвергать его духовной гибели. А ты пришёл ко мне, чтобы самоутвердиться. — Чонгук показательно усмехается. — Что ты несёшь?.. — Хочешь мирового господства — попробуй завладеть дьяволом. О, нет! — Он прикрывает рот. — Он же завладел тобой! — И смеётся, откинув голову назад. — Какой дьявол, грёбаный ты ублюдок? — Парень стискивается ещё усердней, впиваясь бёдрами в мягкую набивку. Чонгук мгновенно оказывается вблизи напуганного лица: — Сущего. — Его рот раскрывается, оскаля блестящие зубы, точно у голодного зверя. У смертного облика явился первый недостаток, в момент, когда по его пылающей шее полоснуло острое лезвие ножа. Чон схватился за рану, тело его предательски повалилось вперёд, сквозь его пальцы начала сочиться кровь, горячая, стекающая по узкому запястью. Но другая рука успела упереться в пустую спинку кресла. Сидящий там недавно оказался позади него, его хвост достиг выхода невероятно быстро и проворно. — Катись к чёрту! — Крикнул парень, звонко завопив от страха. — Иди, Моисей. — Прохрипел Чонгук, упав в кресло. Горло невыносимо трещало от растекающейся в нём крови, трахея задрожала от нехватки воздуха. Он сильно зажал порез и второй рукой, а шею скрутил так, чтобы не чувствовать тягость раздвигающейся кожи. Ноги машинально повели его к входной двери, которая осталась полностью открытой. Он умело обошёл два остывающих тела, прошмыгнув в светлый холл. Под забытым страхом смерти и ведущей его силой воли, он двигался в неизведанном ему направлении. Путь простирался мимо других зажитых дорог соседей, никто не видел его и не слышал поступи.Ты снова боишься.
Чонгук не ведал точного направления, как обезумевший обезглавленный пернатый, нёсся туда, куда вели собственные ноги. Минуя запах сочащейся крови, что оставляла длинные волны на светлой сорочке, он чувствовал запах чужой, чей след тянулся в знакомые дебри. В этом потоке время замедляется, боль распространяется по всему телу и дышать с каждым вздохом становится труднее. Нечистый дожидается момента, когда Чонгуку станет не так боязно отойти в иной мир, как не делал бы Он тогда.Изгоняй страх.
Парень мог только думать, устраивая цельные дискуссии на тему вечного. Рот его затек инородным, с подбородка капало на сияющий чистым блеском пол.Ты не бессмертен.
Организм его не сможет выжить без помощи как физической, так и помощи психологической. От него требовалось усмирить один из пунктов раздражителей: похоронная музыка в лифте, скользкая опора под ногами и сошедшие с ума взоры. Падает на скучную дверь, бьётся лбом. Слыша лёгкие шаги и усиленный аромат — успокаивающий и останавливающий все смертельные процессы. Когда перед ним пропадает преграда, проявляется тусклый свет, за ним прошедшее изумление, Чонгук замечает напротив быстро дёрнувшую скулу. От испуга. Чимин почти запинается о покрывало, которое обернул вокруг бёдер, и боится дотронуться до истекающего кровью. Пришедший первый цепляется за плечи, виснет на них, забывая закрывать сочащуюся рану. Чимин неосознанно, хаотично жмёт ладонь к истоку на чужой шее, пока Чонгук валится на него и практически сбивает с ног. Кровь не останавливается — её неестественно много — забирается по чистым участкам кожи недавно вымытых рук. Пак хочет поймать любой взгляд, пусть не самый красноречивый, но наконец получить прошенную от него мольбу. Она действительно отражается в глазах, полных слезами, горит, как ночная звезда заканчивает свою жизнь, взрываясь сверхмощно по всей территории, которую удаётся увидеть в тёмных, залитых мраком зрачках. Эти святыни затмевают внутреннее гонение от одного к другому идеалу — то, что Чимин ждал, чтобы прочувствовать связь с самим собой, но та расположила не к нему совершенно. Чонгук только тихо хрипит, тускнеет, заглатывая поступающий кислород, и тяжело, крепко впивается острыми когтями в мягкую кожу праведного, решившего усадить его на пол возле входа. Чимин понимает, что единственная помощь, на которую он способен, уже сейчас оказывает своё воздействие на страдающего от невыносимой боли. Ему лестно осознавать, что Чонгук пришёл. Он накопил в себе силы, чтобы спуститься на десяток этажей прямо к нему, теряя жизнь и, вероятнее всего, решив оставить её в его искалеченных руках. — Не бойся… — Протягивает парень. — Не бойся… Всё будет хорошо. Всё хорошо… Чон сваливается к нему на грудь, он чувствует, как она медленно вздымается, что страх в настоящем скоро покинул его. Слова, взлетающие над ним, и мягкий голос исцеляют от грязной проказы. Рука, горячее жарящей крови, упорно сдавливает его шею, прекращая поток. Гулкий и оголтелый: — Всё хорошо, Чонгук! Господи… Чимину было понятно, от чего это происходит и почему его спаситель издыхает на глазах. След тревоги застыл в стенах всего теплящего пространства, когда нечестивый поднял голову, бережно стянув дрожь со своего затянутого пореза. Полоса исчезла, как только удалось взглянуть. Чимин скованно отскочил от парня, окоченело отодвигаясь назад. Он уставился в полные неоднозначного блеска глаза. Чонгук плавно и громко выдыхает, его горло чистое и свободное: — Спасибо. — Произносит он, улыбаясь красными зубами. — Я почти выполнил условие, дай мне ещё времени. Пак встаёт на ноги, трёт руки о верхнюю одежду и бросается на мягкий ковёр в центре гостиной. Номер его значительно меньше: нет визуального шума, мало мебели. Крупье очень чистоплотный, соблюдает порядок в жилье, но не порядок в мыслях. Кажется, что сейчас они стремглав носятся перед ним, какие нелегко поймать и упорядочить. Но, на самом деле, думал он об одном. Чонгук не оправляется. Судорожно растирает мокрые ладони о светлую сорочку, насквозь погрязшую в крови. Пальцы противно слипаются, а кожа зудит по всей поверхности под одеждой. Колени прижимаются к груди, позволяя отдаться крайней панике — уложив своё непослушное тело в забитый страхом ком. — Что ты… хотел мне сказать? Чимин недовольно поворачивает голову в левую сторону, там Он, бесстрастно замерший. Выдыхает: — Да. Мне интересно тебя слушать. Кровавые тропы и запятнанные стены в холле мелькнули в боковом зрении. Сидящий у входа бросил взгляд за открытую дверь, где простирался путь из воспоминаний. Они завладели, вместе с болью пришли призраки прошлого. — Раз нравится — слушай. Чонгук любит раскинуть руки, точно на распятье, и лежать так, пока кто-нибудь не споткнётся. Потолки высокие (их он тоже любит), смотрит ввысь, раскрывая рот в восторге. Там красивая фреска, обрезная, силуэты собирают ювелирную тень друг на друга — на детали остальных узоров. В местной часовне, куда тропинка вытоптана его босыми маленькими стопами, тихо, раскрыты деревянные ставни. Тёплый воздух, вкусный аромат медовых благовоний и доносящийся — проникающий — запах яблок. Нос терпится дуновению. — Я очень счастлив. — Говорит Чонгук, сжимаясь у холодной стены, глаза закрыты. — Мне нравится мёд, я люблю яблоки. Наслаждаюсь каждым видимым сиянием и красотой цветов. Люблю вдыхать лепестки манящих настурций. Они росли в саду у дома… Я думал, что мне снова придётся умереть, чтобы почувствовать их. — Что значит «снова»? Грудь сжимается от тоски. Он держится за грязную рубашку, растирает влагу на бледных ключицах, кровь дурно воздействует на подсознание Чимина, который неотрывно всматривается. До его носа доходит щиплющий слизистую, достаточно пряный, запах согретой кожи. Так пахнет, когда он выходит из горячего душа и надевает грязное бельё. Это приятный для него аромат, чарующий — если вдыхать их пары над чужим человеком. Он часто подмечает этот запах, когда Чонгук оказывается рядом. Ему кажется, что его нюх способен узнать его феромоны — они, как разряд тока, оковы, от которых мышцы сводит судорогой. Это вещество неуязвимое, невидимое, но производит крах его святейших нравов. — Я искренне советую тебе убираться отсюда. — Продолжает Чонгук. Чимин отворачивается, как только тот открывает глаза и ловит его взгляд. — Я здесь живу. — Монотонно отвечает. — Твой дом не казино, милый Чимин. — В таком случае, у меня нет дома. Ты свой вспоминаешь часто, я это вижу. Наверное, там красиво. Возможно, тебя там ждут. Чон пыхтит, снимая тяжёлые туфли, и ставит их около себя, поправляя плотные шнурки: — Я не знаю… Не помню, как уехал. Чонгук всё помнит в мельчайших подробностях, знает, что уже умирал когда-то; что связал свою жизнь с загробным миром, обратившись к его хозяину. Он чувствует Его на кончиках пальцев, в каждом своём деянии и мыслях, которые подчиняет Дьявол. Из того, что он запомнит, происходит прямо сейчас, когда говорит: — Но порой думаю, что не я поеду к своей семье, а они настигнут меня, когда я буду ублажаться прекрасным временем своей молодости. — Не помнишь? Должно быть, давно ты не с ними. Сколько же тебе лет? Чонгук немного смеётся, собирая запёкшуюся кровь с уголков рта: — Много времени прошло… — Как ты думаешь, какой сейчас год? — Чимин ненавязчиво поправляет покрывало, забирающееся между ног. — Я не сумасшедший. — Нет, это я для себя спрашиваю. — Смеётся. — Кто тебя научил этому? — Он тянет указательный палец на руки, которые собирают мягкую ткань на тазу. — Чему? — Парень испуганно озирается, делая вид, что не понимает. — Самоистязанию. Тебе это нравится? Приносит удовольствие боль? — Нет-нет. Не приносит… Это же… Это же плохо. — Метается, переваливаясь на другой бок и снова обратно. — Конечно. Чонгук надменно смотрит, как Чимин встаёт с пола, присаживаясь на диван. Он всё ещё опирается о стену, косится в коридор, но решает отдалиться. Слышно глухое шуршание голых стоп, оно движется ближе, а потом вовсе роняется абсолютно рядом. Чонгук чуть не падает на его завёрнутые колени. Крупье не взволновывают огромные следы, что остаются под спиной другого. Светлый диван окрашивается в тёмный цвет. — В «Элевсис» чересчур скучно. — Начинает Чон, а Чимин поворачивается к нему, буквально слепясь от яркого свечения с ныне окровавленной одежды. — И люди здесь мерзкие. — Это ведь казино, Чонгук. Как ты вообще живой сейчас? Что это было? — Наконец храбрится, чтобы спросить. — Я очень везучий. — Непринуждённо. — Столько крови, Боже мой… Чон вяло морщит лицо и насмехается. В часовне не пахло ужасом жизни, она была отдельным и отстранённым от реальности местом. Туда приходили некоторые служители, им давали время почистить помещение, а мальчик плёлся за ними, выкроив потом личную дорожку. — Я видел больше. Видел, как она струилась и заменяла вино в чистых бокалах, в руках людей, которые её пускали и пили, называя кровью Иисуса. Чимин молчит с опущенными глазами, иногда причмокивает губами, осознавая сказанное, но не находит ответа. Ему остаётся лишь слушать. — Я бы хотел встретиться со своей семьёй. Намного проще, когда вся она заключается в одном человеке… И я не помню, как говорил с ним последний раз. Мне бы очень хотелось вспомнить это. — Твой брат? — Да. — Кивает. — Мой старший брат. — Чонгук делает большие паузы между предложениями, вручая время на размышление. — Эти люди были злыми, и им всем воздастся по заслугам. — Тёплая рука ложится на его плечо. Не от Бога воздастся. Интерес стал падать. Право на суд ему пришло со сделкой. Полномочия судьи с дьявольскими планами. — Не судите и не судимы будете. — Он ещё пару свершений размышляет, но затем всё же понимает. — Почему ты так спокойно реагируешь? — Ему нужна минимальность мыслей, чтобы в итоге полностью сообразить. Зрачки большие, отделять белок от раскрасневшихся артерий уже слишком поздно; этот тон и глупая улыбка. — Чёрт. — Ругается Чон, скидывая вялую конечность. — А ты, Чимин? Когда-нибудь говорил со мной не под дурью? — Спрашивает сердито, злость набирается в самих костях, они начинают скрипеть, зубы зажимаются. — И где твой крест? — Какая разница? — Эти по-дурацки растянутые губы. Чимин шарит в переднем кармане, вытягивая серебряную цепочку — распятье сверкает, медленно вращаясь по оси: — Доволен? — Он не твоё спасение, и ты начинаешь это понимать. — В глубине своих иллюзий я много что понимаю, больше тебя. И что в этом мире всё относительно. Буду ли я верить в Бога или не буду. Верить в Него очень сложно. — Цепочка падает к ногам. — Но я благодарен Ему, что могу немного отвлекаться от законов, как бы тяжело не было. Хоть знаешь… — Поджимает прежде растянутые губы в недовольную ухмылку. — Мне очень даже приятно им следовать. Чимин сдёргивает мягкое покрывало, являя разрезанные бёдра перед Чонгуком. Тот умертвлено бросает взгляд на разбросанные полосы по ногам, что уходят всей своей длиной под закатанные рабочие брюки. Ленты с золотистыми пайетками по бокам штанов впиваются, вредят по-своему, потому что раздражают белёсую кожу. Чон рефлекторно, по привычке, наклоняет голову, чтобы посмотреть с другого ракурса. — Как ты достаёшь до спины? Чимин показывает, как легко дотягивается до лопаток и поясницы, где бы не тянулся: — Что тебя подвергло такому откровению? — Чонгук продолжает изучать кожу, сдерживая желание дотронуться. Пак пожимает плечами, обращая своё безумие в чарующую его сторону. Появляется тепло, мягкость кожи пробуется, как чужой вкус, проникающий в рот. Это наитие, акт неотъемлемого вмешательства, насколько вероятным оно бы не было. — Ты… — Чимин стирает застывшую кровь со своего рта. — Реалистичные галлюцинации у меня не впервые. Ты должен был умереть от такой раны и потери крови. — Смотрит на его шею. — Это моя фантазия. Я помешан на этом. Оно мой крест, который нести. Чонгук наблюдает, как он гладит его по волосам, бережно перебирая пряди, но растягивает их вдруг, пытаясь рассеять иллюзию таким образом. Покой теряется в следующем его движении, когда лицо Чимина нахмуривается, а брови сводятся, и он отсаживается поодаль на другой конец мебели. — Иди, Чонгук. На сегодня хватит моей исповеди. От такой реакции грудь воспламеняется, а черти в ней будто поджигают скипидаром напитанные фитиля. Утопленный в мягких подушках с откинутым на спинку телом, Чонгук хочет броситься в пляс. Его мученик грузно облокачивается о бёдра, уныло опуская корпус. Чимин не верит, что его же замыслы могут быть раскрыты, откровенно касаясь деликатных зон… Он терпит дрожание своего сердца, когда лукавое дыхание перестаёт быть слышным. Вокруг него сгущается воздух, и дышать самому становится невыносимо сложно. На дрогнувшую скулу веет тёплое дуновение, и, кажется, Чонгук оказался непозволительно близок к его лицу. От того, что вздохов со стороны совершенно не слышно, словно мертвец шепчет ему на ухо, бедное сердце вовсе замирает. С многоголосьем, что врезается в его щёку острыми иглами, приходит чёткий запах, переходящий в отвратительный вонизм горелых церковных фимиамов. Эфирные яблоки, о которых говорил Чонгук, проявляются под закрытыми веками; медовые масла, пропитывающие стены его любимой часовни доносятся до мокрого от слёз носа, и он поджимается, ловя резкий поток гнилого дерева. Идёт дождь. Сломанная крыша часовни пропускает крупный ливень, мальчик внутри промокает, лёжа на чистом полу перед горящим алтарём. Над ним стоит высокая статуя казнённого Иисуса, превышающая натуральный рост взрослого человека. Он смотрит своими круглыми от восторга глазами, покусывая тонкую верёвочку со своей шеи. Крест блестит оранжевыми огнями от постепенно затухающих свечей, которых на алтаре предельное количество. Мальчик выплёвывает верёвку и поднимает миниатюрный крестик над своим лицом, подробно рассматривает его. Он точно такой же, как у Чимина, только обратная сторона его держит совершенно иную надпись. Эта каноничная гравировка спасает любого верующего и сохраняет, позволяя им лишь прочесть её. — Думаешь, ты можешь противостоять мне? Страх окутывает всё тело, как только Чимин открывает глаза. Под смердящий скрежет непередаваемого звука его руки, сжатые в замок, приступают интенсивно дрожать. — Размышляешь и боишься принять истинную веру Христа? Левая сторона его лица окутывается незыблемым жаром, если бы кожа на щеках стала гореть сама по себе. — Я подверг Его искушению и еврейских старейшин заставил клеветать и гневаться на Него. Он осознаёт наконец, что эти слова произносятся из грязного рта. Чимин боится повернуться к их источнику, рискуя умереть от ужаса явившегося к нему темнейшего лика. Там он ждёт увидеть не ребристые шрамы поперёк изящных скул, не холодные блики чёрных зрачков, а окровавленные врата Ада, затягивающие к себе под истошные вопли грешников. Или настигнет его небесная кара, обездвижив его и превратив в соляной столп. — Всё предопределено. Твоя участь настигла тебя, когда ты позволил себе кануть в мои объятья, милый человек. Власть красоты порабощает тебя и делает слабым, мешая сдерживать рвущуюся наружу похоть. И так ты проиграешь, познав того, кто говорит красными устами. Чимин зажмуривается, пытаясь остановить болезненную агонию внутри. Речь Нечестивого медленно рассеивается, но мгновенно пропадает, оставляя за собой звенящую тишину. Глаза снова распахиваются, а боль растворяется с проникновением свободы движений. Лёгкие наполняются свежестью из открытой террасы, и дышать теперь можно, насыщаясь холодным воздухом вместо мерзкой смолы, чем приходилось до этого. Взгляд падает вниз, натыкаясь на спутанную в пальцах ног серебряную цепочку. Он подцепляет её дрожащими пальцами, вытаскивая из-под пят, и поспешно вешает на шею. Раны на ногах не затягиваются волшебным образом, но на его хрупкой душе теперь становится легче. Озираясь, Чимин не видит кровь в прихожей, диван, на котором сидит, снова белый. И ему думается, что Чонгуку в действительности приходится намного тяжелее, как одержимому терпеть богопротивную волю самого Сатаны.Но не всегда будет мрак там, где теперь он огустел.