The Great Pretenders

Гораций рассиживается в ресторане на втором этаже, готовый к принятию оппонента. Он ждёт, когда к нему присоединится Чонгук, собственной персоной рассеив бурю радости. Мужчина широко улыбается, как дурак, глядя на медленно тающий под бутылкой красного вина лёд. Он надеется, что любителю поиграть в покер нравится красный, стол ярко-алого цвета лишь у него и блэкджека. Такие параллели невольно заставляли радоваться искренне. — Вителия! Гораций вздрагивает от голоса и руки, упавшей на его плечо. — Он безумец! Он совсем ублюдок! Вителия! Парень обходит круглый стол и роняется на мягкое сидение: обескуражен и выбит из реальности. — Тише, дорогой, что ты? Не нужно здесь вопить. — Морщится мужчина, рассматривая его. Тот облокачивается о стол, зажимая лицо руками: — Я был у него вчера… — Маниакально смеётся. — Мне неприятно, что ты ввязался быстрее меня. — У него особый талант изводить людей. Будет праздновать, когда разберётся с телами… — Что? — Реагирует Гораций. — Мёртвыми телами! — Ах, нисколько не жаль их. — Он подумал, что жизни отличные от его дослуживают для исключительных целей. — Ведь всем суждено умереть, Моисей… Парень словно игнорирует слова собеседника, ударяясь мокрым от волнения лбом. — Для начала возьми себя в руки. Выглядишь, будто над тобой кто-то серьёзно надругался. — Если надругался, то только морально. Может, всё это мне привиделось? Надышался над жирным Брэдом, вот мозги и поплыли… — Не неси ерунды. Он поднимает глаза, терпеливо ожидая ответа на все его вопросы. Вчера протеже был сильно напуган, хоть не подавал виду. Было предельно тяжело… притворяться. — Я пришёл к нему, думал, он будет бояться. Но он не выглядел так, что ему правда страшно. Он вообще никак не выглядел. Будто знал о нашем приходе или словно спланировал его самолично. — Моисей задерживается в собственном размышлении, глядя куда-то в стол, непроизвольно водя пальцами по конденсату на узком ведре со льдом. — Не знаю, Вителия. Может, не нужно к нему лезть пока? Мужчина изумлённо посмотрел на него, резко сдвинув ведро в сторону: — Оглянись! Спроси у любого из посетителей его имя, они знают, кто такой Чон Чонгук. Люди придумали ему десяток имён за это время. Паршивец терроризирует «Элевсис» на протяжении полугода. Ты хоть представляешь, какой убыток я понёс из-за него? И знаешь, в чём заключается самая главная проблема? Парень со сдвинутыми бровями настороженно смотрит и ждёт стремительного завершения. — Его не вытравить. Его не обмануть! Он — как опухоль. Понимаешь? Какие ещё мне провести параллели, чтобы ты наконец понял, что Чонгук представляет собой врага всего игорного бизнеса? Он угроза, которую нам с тобой необходимо устранить. — Я понимаю, Гораций. Но ты забываешь, что, помимо нас двоих, у Казино есть ещё один представитель. Его влияние здесь больше и… — Ким Тэхён не ведёт и ухом на все похождения наших финансов. — Его голова раскачивается в стороны от сумбурности. — Неужели ты не понимаешь, что он только этого и добивается. У мальчишки целое состояние на счету, огромное родовое поместье в центре города и глупая голова на плечах. Ему не сдалось это заведение. Ему всё равно. — С какой целью тогда он здесь гуляет? Со своей девицей, как два вампира. — Да чёрт их знает. — Хмыкает — Не отвлекайся. Моисей поджимает губы и коротко кивает, соглашаясь с хозяином. Мужчина вмиг расслабляется, грубо скидывая неизвестный конверт на тёмную скатерть. Бумага ярким контрастом скользит вдоль стола, заезжая под пальцы молодого советника. Моисей недоумённо пожимает плечами, спрашивая, что это за письмо. — Это фотографии. — Поправляет тот, позволяя взять во внимание показательным махом ладони. Пока парень аккуратными движениями раскрывает конверт, Гораций рассказывает: — Хотел немного… — Он трудно сдерживает смех. — Немного шантажировать его. Там снимки с трёх видеокамер над комнатой отдыха. Глаза напротив раскрылись в чистой неожиданности, когда фотографии оказались в тонких ладонях. Брови Моисея поползли на лоб, а после появилась хитрая ухмылка: — Ну, конечно. — Он начинает тихо смеяться и в нетерпимости елозить в кресле. — Мать их… — Не перестаёт довольствоваться изображениями, рассматривая одно за другим. — Ты посмотри — внезапный ренессанс. — Руки его взмахивают в воздух, обнажая картину. Вителия не обращает внимание, а вальяжно поднимается с места, проходя небольшое расстояние до высокого карниза. Он кладёт увешанную золотом руку на верх и приподнимает подбородок, заглядывая вниз к первому этажу. Парень с широкой улыбкой замечает это, приводит конверт в исходное положение и присоединяется к хозяину, вопросительно высматривая источник такой заинтересованности. Глаза мужчины сверкают нездоровым блеском, ресницы подрагивают. Он вяло поднимает ладонь, протягивая сияющие пальцы в сторону самого дальнего стола. — Это тот крупье? — Спрашивает Моисей, прищуриваясь. — Первый стол. Работает на полную ставку несколько месяцев. Он хорошо знаком с нашим управляющим, поэтому можно слегка надавить, как мы это любим. — Подожди. Я знаю, кто это. Хозяин громко хмыкает, разворачиваясь к советнику. Замечает глумливую улыбку, противнее тех, что красовались на его лице до этого. — Пак Чимин работал на меня. Он… Да-да, погоди, у него проблемы с дурью. Я помню, как Брэд рассказывал про его глупые выходки. Помню, сказал, что однажды доверил ему кучу товара, а потом застал за тем, как он его же пожирает в один рот. — Парень возбуждённо засмеялся, уловив ту самую мысль, которая не даёт покоя. — Как же всё складывается. — В таком случае, я не буду о нём тебе рассказывать. Вижу, что сам о многом осведомлён. — Он меня даже не знает. Я могу с ним поговорить прямо сейчас. Он срывается в направлении лестницы, но Гораций останавливает его, резко схватив за кожаный рукав: — Стой! Что за самостоятельность в тебе я стал замечать? Увидел и сразу понёсся? Или забыл, что наш многоуважаемый вредитель сделал с твоими друзьями? — Парень щёлкает языком, проявляя маловероятную инфантильность в соотношении его вида, но так же слушается своего предводителя, становясь рядом с его недовольным тоном. — Дурак, как только ты попробуешь с ним связаться, получишь свою участь. Какой же ты дурак… Он отпускает рукав, презрительно одёргивая. — Ты думаешь, что Чонгук его телохранитель? Да брось. Ещё бы у него нет собственных оккультных дел? Будет он смотреть за своим мальчиком-любовником. Вителия шикает на каждое сказанное предложение: — Какой ты глупец, Моисей. — Разочарованно обзывается он и продолжает настоятельно мотать головой, будто грозя маленькому ребёнку. — Ты противоречишь себе, говоря об убийствах. Он даже играться с тобой не будет, если тронешь то, что принадлежит ему. — Гораций… Он убил их, потому что они без моего ведома вломились в его номер. — Хватит самовольничать. — Ты просторечный болван, Гораций. — Серьёзно произносит парень, улавливая чёткое смятение на покрасневшем лице. — Разговор идёт по убогому пути, раз ты полагаешь, что сейчас самое время говорить о нежных чувствах. Да ему плевать на него, я клянусь. Сегодня он целуется с тем, завтра сношается с другим. Пак будет полезен только в случае, когда нам придется заманить Чонгука. Давай просто наконец избавимся от него. Я знаю, как это сделать. Вителия напрягся со злости, его брови опустились, создавая непроглядную тень на глазах. Он в короткое мгновенье обернулся к столику и брезгливо взял в руки конверт, подойдя вплотную. Ещё пару раз он хотел взглянуть на его содержимое, метался в сознании, ставя «за» и «против»: — Возможно, ты прав, Моисей. Я в последнее время совсем размягчился. Наверняка этот крупье будет рад уместной сумме денег за содействие. — Да, Гораций. — Парень подходит к нему и одобрительно хлопает по плечу. — Через час Чон сюда явится. — Говорит он внезапно, отпугивая тёплую руку со своего пиджака. — В смысле? — Удивляется парень, невольно оглядываясь. — Я пригласил его через нашего управляющего. Если этот человек хорошо справляется со своими обязанностями и поручениями, то Чонгук обязательно наведается к нам. — Зачем ты его позвал? — Ну как… — Он улыбается ожидаемой глупости изо рта приятеля. — Показать ему эти замечательные кадры и наставить на верный путь. Он поднимает выше одно из изображений, на котором Чимин ослабевает под тисками Чонгука и цепляется за его плечи, с искривлённой шеей проводя длинным языком по приоткрытому рту. Молодой усмехается увиденному ещё раз, косо задерживаясь неуловимым взором. — Дискуссия с ним всё ещё остаётся моим приоритетом. Поэтому ждём его прибытия. Но ты можешь остаться, чтобы быть в курсе. Это довольно приватный разговор. — И о чём же ты будешь ему наставлять? Как правильно отвечать на поцелуи? — Хохот не прекращается со звучанием новых колкостей. — Угомонись, Моисей. Вспомни-ка, что он может с тобой сделать, идиот. Тебе будет не до уроков соблазнения. Парень закатывает глаза, вдруг поднимается и снова подходит к карнизу, чтобы перевалиться через него на пару секунд. Его колючий смех останавливается, можно подумать, что ему зажали рот специально. Но голос всё же вырывается, дрожащий: — Сегодня на удивление тихо. Гораций чувствует переменчивость, вопросительно поворачиваясь к другу. Он стоит теперь ровно, а со спины видно, как его руки неумело зачёсывают собранные в хвост волосы. Выглядит невежественно, будто он только что забыл о своей причёске. Парень вращается на высоких ботинках, продвигаясь обратно. — Что с тобой? — Осторожно спрашивает мужчина. Но в ответ Моисей ему только улыбается, растягивая ровную ухмылку. — Что-то новое придумал? — Да… — Мне уже интересно. Особенно эта твоя странная манера… — Манера? — Только что приобрёл? Мужчина подозревает происходящее в самом плохом свете, но не в том, что плавно рассекает чёткие линии лица его оппонента. Это новое ощущение, но под рёбрами опасливо задрожало. Гораций посмеялся, быстро растерев плотную ткань на груди. — Всё. От одной мысли, что мне предстоит разговор с этим… — С этим?.. — Переиначивает Моисей, строя домик над своей высокой переносицей. — С Чонгуком. — Поправляет он, сильнее корчась. — Что-то неважно себя… — Сердце прихватило? С такой работой нервы нужно беречь. — Да уж. — Хмурится и видит, как голова парня несвойственно падает на бок: Моисей начинает бегать глазами по его груди, по лицу, иногда ловя сомнительный взгляд. — Сидишь здесь, рассуждаешь о ценностях, осуждаешь своих же подчинённых. — Мы делаем это вместе. — Затем смотрит так низко, чтобы изучить больше. — Я не понимаю. Что происходит? — И растерянно оглядывает просторы позади. — Такое ощущение, будто… — Будто кто-то наблюдает за тобой? — Да. — Чётко отвечает Вителия и оборачивается к новому лицу. То находчивое и белое, как чистое полотно. Уголки глаз сморщены, и парень выглядит как любой подрастающий ребёнок, который совершил очередную гадость своему противнику. Гораций замирает, удерживая глаза на блеснувшем от дрогнувшего рта пирсинге. — Неприятное чувство, правда? — Произносит Чонгук, сидя сейчас напротив мужчины, чьи мысли неожиданно выворачиваются изнутри. — Так ты знаешь, что я всё же придумал? — Что? — Скорее рефлекторным образом он выбрасывает это слово. А другой глубоко и самонадеянно вздыхает, и его грудь видимо увеличивается, оставаясь секунду, как приносило бы ему это удовольствие — так дышать полной грудью: — Свергнуть всех королей. — Отвечает Чон. — На одном троне троим очень тесно, не так ли? — Откуда ты знаешь, что нас трое? — Надрывно, всё ещё пребывая во власти неадекватного шока. Парень беззвучно смеётся услышанному, и плечи его прыгают от этого. — Что? Это так очевидно? — Недоумевает мужчина, понемногу отмирая от уродливой для него наглости. — О владельцах «Элевсиса» отсутствуют официальные данные. — Мне не нужны никакие данные, чтобы знать это. — Давай. — Голос грубеет, приобретает толику агрессии. — Говори же, что тебе нужно? Парень театрально паясничает, протягивая прерывное мычание, словно впервые об этом задумывается: — Я ещё не придумал, честно говоря. — А меня всё преследовало странное чувство, почему же мой верный Моисей стал вдруг бесноватым клоуном. — Напряжение в нём говорит. — Где настоящий Моисей? — Настоящий Моисей погребён на юго-востоке Иордана. Или ты не о нём спрашиваешь? — Снова издевается. — Вот, кто ты. Проповедуешь Священное Писание? — У тебя необычные представления о верующих. — Привередливо осекается. — Думаешь, истинные эти люди кричат свои догматы на каждом перекрёстке? Знаешь, чем занимаются на перекрёстках в действительности? — Он наклоняется, переваливаясь через стол. Вителия отстраняется от приближённого к нему настолько неестественного лица, ведь стол слишком длинный, чтобы суметь достать до другого одной лишь рукой. — Не приближайся. — Претенциозно он выставляет свою руку, чуть не касаясь чужой рубашки. Парень оказывается в прежнем положении, медленно отклоняясь на мягкую спинку кресла. — Ты что-то хотел мне сказать. — Просит он, выказывая свойственную авантажность, что откровенно кричит о своём беспроигрышном уровне, и добавляет. — Не люблю, когда недоговаривают. Гораций пропускает вопросы, относительно вероятности тому, что Чонгук не только профессионально галлюцинирует, но и имеет способность читать мысли: — Раз ты всезнающий, почему не знаешь этого? — К сожалению, мысли не читаю. Тогда было бы слишком просто и неинтересно. Хозяин достаточно воспринимает подобную логику, чтобы слегка кивнуть и согласиться тем самым. Он смотрит в расширенные зрачки, терпя невыносимое давление от подавляющей воли: — Я хотел… — Начинает мужчина, но рот его дальше не двигается. — Читаю только твой энтузиазм по поводу. — Продолжает. — Хочешь ударить по-больному? Ну, давай… — И поднимается с кресла, широко расставляя руки. — Говорят, слово бьёт сильнее пули. Стреляй. Второй этаж «Элевсис» принято называть вторым казино, оно функционирует отдельно. Был бы это первый этаж, люди здесь не дёрнули бы глазом, даже не обратили бы внимание, продолжая увлечённо играть. Но это пространство лишили столов игральных, заменяя на благополучные обеденные. Только по этой причине, что вокруг собрались не лудоманы, не последние кретины (как любил называть их Чонгук), все посетители заинтересованно навострили свои голодные взгляды прямо на него. Лицо Горация нетерпимо вспыхнуло жаром: — Не будь так уверен, что лишь тебе некто шепчет на ушко, Чонгук. Все здесь, включительно неодушевлённые предметы, слушают меня. Я знаю, кто ты такой и откуда явился, и я не собираюсь возиться с тобой. — Он подскакивает с места, чтобы махнуть ладонью, призывая охрану; собирается спустить собственных псов. Люди, что смотрели выступление, застыли. Никто не сдвинулся, никакой звук не был слышен после того, как Чонгук улыбнулся. Всё, что он может сделать, — оскалиться, и все вершины его реальности падают в ноги. Он любит это, повторяет раз за разом, наслаждаясь превосходством. Нет ничего лучше. — А если я скажу, что все твои тайны станут явными? — Говорит он. — Или тебе дороже твоё заведение? Может, хочешь видеть его в огне? Я могу устроить пламень Ада прямо сейчас, как только мне вздумается. Вителия неспокойно зажмуривается и ослаблено падает, успевая грубо схватиться за тёмную скатерть. Он не может ровно дышать, чувствует тяжёлую давку с левой грудины, понимает, что самое плохое ещё может произойти. — Или тебе ценнее твоя жизнь? — Добавляет Чон, застегивая верхнюю пуговицу; он думает закончить разговор, насытясь последним безумным взором в свою сторону. В этом был весь второй этаж: на скучных тонах играла музыка, а на деле происходило самое сердцетрепещущее. Наряду с контрастом происходящего, внизу, в гуще толпы вытягивался любопытный и сильно осуждающий силуэт. Кто-то, чьи волосы опадают естественно закрученными прядями, и невольный прищур, читающий любое деяние, будь оно мерзким и будь оно прекрасным. Тэхён высоко поднимает голову, пытаясь увидеть проблеск злодейства. Это раз получилось, когда Чонгук наконец подошёл к краю, одарив презрительно дрогнувшей бровью с опущенным уголком рта. Руки полетели вверх, плавно перекрестили воздух перед собой, визуально разделяя Чона на четыре равные части. Он скрылся за карнизом. — Чонгук всё равно боится меня. — Говорит Тэхён, роняя косой взгляд в сторону. — А ты боишься его? — Девушка рядом. Он немного задумывается, но отвечает сдержанно, словно ждал подходящего момента: — Настоящий Чонгук заслуживает покоя. Столько лет страданий обязательно приведут его к животворящей радости, как после любой скорби. Я не боюсь сильного духа, а восхваляю его. — Думаешь, после такого останется хоть что-нибудь? — Варвара следует ангельскому взору, высоко поднимая глаза. — Я этого не знаю. Каждый раз он заставляет иначе рассуждать. Иногда промелькнет мысль о том, что Чонгук тайно просит моей помощи. — Лицо дёргается. — Как ты считаешь? — Он поворачивается. — Я считаю, что нужно подождать, пока он не сделает что-то ужасное. — Может быть что-то ужасное он уже сделал? — Имеешь в виду его решение? Тэхён кивает, бережно погладив закрытое плечо: — Ты моя советница, Варвара. — Он упоительно смотрит на неё, широко улыбаясь. Девушка смущается, и успокоение приходит с новым вдохом: — Пусть так. Мне нравится. Чонгук разговаривает с совладельцем казино, как предполагалось. Их беседа должна будет определить следующий шаг по направлению против него. Игнорируя усталость. Чего не желал Серафим — торжество великого зла. Он не хочет падения человеческого облика здесь, потому что казино потребит остатки добродетелей, и станет тогда полыхать целый город, в котором он оставил своё детство. — Это был ещё один шанс для него. Их было много с тех пор… А я не перестаю давать их ему снова и снова. — Ты говорил, что избавиться от одержимости невозможно самостоятельно. Только поэтому я думала, что ты поможешь ему. Ты ведь всем помогаешь. Улыбка уходит с его лица. Он повторяет очевидное: — Я не святой, Варвара. Она смотрит на него с непониманием: — Что тогда значит — быть святым? Святые — это ведь Бог. Разве ты не на его стороне? — Ты права. Но кто, по-твоему, Легион? — Он ждёт ответа, но видит только смятение. — У меня было множество братьев и сестёр. Не все они оказывались приверженцами добра. Один из них, пожалуйста, вон там. Рука снова взмахивает вверх, и Чонгук появляется вновь. Он выглядывает с высоты, показывает равнодушие, так мало наклонив свою голову. Смотрит на пару, что не может оторвать от него взгляда. Один улыбается, другая страшится попасть во внимание. — Чего он хочет? — Подавленно спрашивает Варвара. — Давай уйдём? — Стой. — Он останавливает её, взяв за руку. — Что я говорил: не отходи от меня. — Пойдём, Тэхён… Чего ты ждёшь? Отвлекаясь, Чонгук всё так же наблюдает, как Серафим пытается удержать человека рядом с собой. От страха он не способен его избавить и никого из живущих. В страхе не существует привязанности, любви. В нём только страдание. Поэтому сеять его дьяволу — как действенный способ зародить сомнение. — Давай, брат. Чего ты ждёшь? — Тихо вторит Чонгук, томительно наблюдая, как девушка нетерпеливо утягивает парня в противоположную сторону, крепко обхватив ладонь. — Чувствуешь, что теряешь контроль? Здесь люди дают прогноз своему будущему, принимая решения. Кто-то считает, что они принадлежат ему, и он имеет право судить. — Поднимайся, скажи мне правду. Кто ты на самом деле? Тэхён уже представляет, как тянет руки к тонкому горлу, заставляя доказывать обратное. Но доказательство теряет смысл, потому что у Чонгука ничего не осталось. И он только смотрит, как острые зубы обнажаются для него, приневолив к ответам и безусловной истине. — Двигаешься без дела и вынуждаешь свою ценность из других. — Чон безотрывно вгрызается взглядом, медля по пути к лестнице. Он знает, что другой слышит его, расчищая путь от священности, сея клевету с агрессией в лице, которое не способно на это. Одним грязным воззрением портя лучший облик из всех верных Богу. Такого он не помнил со времён до собственного возрождения. — Ты сам не знаешь себя. Тэхён предъявляет и возникает прямо перед носом, когда Чонгук спускается на первую ступень. Он отшатывается назад, вытянувшись перед угрозой и глубоко, образцово вздохнув. Они оба уверены, что имеют свойство переубедить. — Отстань, Серафим. Ты не сможешь изменить моё мнение. — Если я задам тебе вопрос, на который ты не знаешь ответа? — Нет… — Отрицательно машет головой. — Это невозможно. — Ты забрал волю чужого ребёнка и лишил невинную душу заслуженного покоя. Знаешь, что я приготовил для тебя? — Он смахивает надоедливые кудри. — Вопрос, конечно. Чонгук терпеливо ожидает, но что-то подсказывает ему изнутри скрыться подальше, испарившись и забив уши плотной смолой. Неприятель с сияющим венцом, на который порой приходится коситься прищуром, с частицей оставшейся злости аккуратно поправляет его съехавший галстук: — Ты теряешь хватку и уже не тот, что прежде. Несомненно, созерцаешь каждый миг своей жизни — ты же самый осознанный в этом мире. Но помнишь ли, как печальна была твоя смерть? Ты знаешь, как умер? Чонгук вздрагивает. Вопрос искажает его лицо в холодной гримасе. Он не ждёт, чтобы ответить, ведь знает, о чём Посланник хочет поведать ему. — Я не умер. Мёртвые не ходят, не разговаривают, а покоятся в могилах. — Ты, как никто другой, желаешь покоя, верно? — Пустяки. — Он надрывно усмехается. — Большая часть живущих теплится к смерти, не понимая, что хотят именно этого. — Расскажи мне о своей смерти. — Тэхён легко пихает двумя пальцами в его грудь, постукивая около сердца. Чонгук сбрасывает наглую руку и расправляет смятую ткань: — Серафим… — Рыкает, слыша неоднозначное. — Знаешь, как оказался в том туннеле? — Всё. — Отречённо отмахиваясь от надоедливой беседы. — Надоел. И он обходит её, отстраняясь от прикосновения. — Вспомни, что с тобой сделали! — Доносится вслед. — Это был тот вопрос, который ты должен задать себе сам, Чонгук. Кто тебя убил? Происходит что-то поистине странное. Никто не заставлял раньше чувствовать неладное от скомканных и неточных вопросов. Шаг в какой-то момент захромал, замедлился, а в животе застонало. Это всё неизведанно и нескончаемо вызывает отвращение. В порыве все планы нарушились, закружилась голова, и внутри завладевал беспорядок. Чонгук толкал людей, продвигаясь к выходу. Он требовал свежий воздух, хоть на улице пары парфюма и дыма душно расходились, спирая дыхание. Мягкий, но низкий голос втекал, как святая вода, от которой кожа воспалялась. От тугого воротника он задыхался, поспешно расслаблял галстук и валился вниз, но тело его всё ещё тянулось к выходу, стремясь выжить от непрошенной казни. Шёл на свет.

Нет, Чонгук. Что ты делаешь?

— Кто это был?.. Это были огни от свечей. И он бежит к ним, боясь споткнуться в длинной траве. Часовня видна за сотни метров, подзывая на время бьющегося колокола. Вот-вот пробьёт полночь, отрезая дикий день, который Чонгук сумел пережить. В часовне будет спокойно, и можно спрятаться, скрывшись в тени скамей. Высокий дверной проём просвечивает изнутри помещения, вход раскрывается, и оттуда выбрасываются тёмные очертания высокой фигуры. Чонгук резко останавливается, прокатившись по мокрой земле. Чисто белые штаны промокают, впитывают зловонную грязь и не дают встать. Часовня была близка, тянулась к нему своей светотенью, и хотелось скорее прикоснуться, чтобы погрузиться в яркий сон. Но, как сильно он не хотел сейчас оказаться внутри, было тщетно. Проход перекрыт, оттуда доносится свирепая энергетика, что ни переосмыслить, ни понять полностью — от какого человека может исходить она, если не от холодного исчадия Преисподней. Его мотив ссылается прямо в юную голову, раздирая здравый смысл. Он просто теряется в пучине мыслей зарождающего страх и опасности, которая движется по направлению к нему. Чонгук, заплаканный, медленно поднимается, боясь быстрее распрощаться с возможностью добраться до укрытия. Он решает бежать дальше, не думая, сворачивая с прямой тропы — самой родной дороги. Ветки недолго хрястают по лицу, он теряет последние силы, оступается и катится по внезапному склону, больно ударяясь об острые камни. Дрожащее от холода тело начинает биться в страхе, что прямо сейчас его подхватят и сбросят с ещё большего обрыва. Под его резкое шипение последовали резвые аплодисменты. От пронзившей боли он очнулся и увидел над собой склонённое лицо швейцара, расторопно потряхивающего его плечи: — Господин? Можете подняться? Чонгук устремил взгляд куда-то вверх, где маячил красный козырёк головного убора, и засмотрелся на огни, что казались похожими с теми, к которым он стремительно нёсся. — Вы потеряли сознание и упали. — Повторял мужчина, ожидая осознанной реакции. Но Чон долго приходил в себя, отползал по гладкому камню под пристальными взорами окружающих, единично обращающих внимание на это. Он прилежно поднялся, забыв стряхнуть пыль с костюма. В голове тихо. За долгие годы наконец-то не слышно ничего, кроме тишины и зревшей тревоги. Раньше, когда появлялась паника, то сразу устранялась по короткому желанию. Сейчас внешний мир на время предстал настоящим. А стоило лишь возжелать сакрального. Одно из удивительных вещей произошло, когда Чонгук вдруг обернулся, просмотрев пройденный путь и встревоженных посетителей, что всё ещё недоумённо оглядывались. В их многочисленности просвечивался смятённый Крупье, вопросительно взирающий в его большие, отражающие весь блеск «Элевсиса» глаза. Чонгук не мог отвернуться, будто разбирал завалы оставшегося рассудка. А Чимин глядел на него пристально, думая лишь о том, что на этот раз могло взбрести в эту дурную голову. От чего Чонгук бросился к выходу и сорвал его на рабочем месте своими испуганными неконтролируемыми движениями? От иллюзий из прошлого страдает не он один. Стоит ему сказать, чтобы больше не беспокоил его и перестал быть таким… Или виновником этой новой зависимости является другой дьявол, что засел в нём задолго до встречи с настоящим? Чимин больше ничего не контролирует в своей жизни и не понимает, даже воля его теперь не во владении его разума. Чем обусловить такую зависимость, что страшнее любого горя для него? Быть заложником чужого рта и горящего взгляда ужаснее смерти, которая будет ему уготовлена.