The Great Pretenders

— Боже милостивый… Юный Чонгук склонён в молитве в своей часовне. В дом возвращаться желания нет. На улице прошёл дождь, это объяснит его отсутствие. Отец не любит грязную одежду, но штаны уже измазаны мокрой землёй из сада. Колено ноет, ткань на нём пропиталась кровью от ссадины. Чонгук игнорирует жжение, заменяя вырывающееся шипение на низко сдвинутые брови. Молитва продолжает литься из уст, переиначивая мысленное ругательство: он снова убежал, ослушался и теперь нужно расплатиться за проступок. — Да свершится воля Твоя, и пребудет на земле она единая. Я, воссоединенный с Тобою, терплю злой Рок, опираясь на последний завет Твой. Господи… Высокая фигура источает древесное тепло — в ней греется вышедшее солнце из полуразбитого витража. Чонгук приподнимает глаза на Иисуса, глядя на его поникшую голову. Он невольно роняет свою на бок, подобно сияющей ипостаси. Этот привычный жест исполняется под сильной, гнетущей атмосферой ложного подражания. Он терпит необъяснимое смятение, будто ждёт, когда услышит ответный голос. — Даруй мне покаяние, как даровал моим братьям и сёстрам. Пошли мне свою Благодать, наставь… Губы слипаются от остывающих слёз. Глаза не перестают пускать тоску и размывать плывущее пространство. Каменные стены мутнеют, фрески на потолке сливаются в один грязный цвет. Видны только скоротечные образы, отпечатанные в его памяти после сегодняшнего искупления. В зале Чонгук, как всегда, стоял в стороне от всех, пока остальных воспитанников избивали по степени, которую каждый из них заслужил. Сейчас гомон этих стонов извергается прямо из его груди, заставляя жмуриться и терять силу в уставших от бега ногах. Чонгук отступает, отпуская холодный алтарь, и садится на скамью первого ряда. Страшное творилось вновь, и отец заставлял смотреть на это. Принуждал смотреть на то, как его грозный взор и тяжелая длань вероломно летела к лицу старшего брата. От лица Хосока не оставалось нетронутого сантиметра. Чонгук совсем недавно осознал, какие коварство и жестокость были единственными наставниками его родителя. Бить собственного сына до неузнаваемости, а потом милосердно оглаживать его кровоточащий лоб… В этом есть что-то неправильное. В этом нет любви. Либо есть любовь неправильная. Через несколько недель Чонгук достигает того возраста, который позволяет любому соратнику выступать самостоятельно, также заводить семью внутри дома и продолжать идти по дороге незаживающих ран. Такого будущего Чонгук не видел. Он всегда представлял, как решительно убегает от проповедников в свою часовню, а дальше конец, после которого нужно что-то начинать снова. Это нескончаемая череда. Нужна другая тропа для него — он стремится резко свернуть и не оглядываться, и впереди на пути должно ослеплять солнце, чтобы не боятся оступиться с неё. Идеальный план был прост, на исполнение требовалась лишь новая пара обуви… хотя иметь две ноги, способные бежать, уже привелегия в этом месте. И нужна только горсть смелости, запускающая в движения эти ноги, но… Из омута вырвал звонкий голос снаружи. Чонгук вздрогнул, узнав ровесников старшего брата. Он знает, что неприкосновенен, но что-то подсказывало спрятаться. Слова стали более чёткими, парни проходили мимо раскрытых окон. Тени их запрыгали по стенам часовни, и Чонгук осел на пол, прошмыгнув между рядами скамей. Они сейчас зайдут сюда, увидят и расскажут отцу. Младшему нельзя покидать окрестности сада. На честном обещании только держится этот закон. Он не знает, что ждёт его после того, как кто-нибудь из них заметит, даже если не войдет внутрь. Может быть, те знают о нём и решают скорее вытравить наружу? Только зачем? Но ведь понятно, это так очевидно для него. По поясу проходит холодящий сквозняк от открывающейся двери, ветер тихо завывает. — Тише, — срывается шёпот, который наконец слышно. — Никого нет. — А здесь просторно. Издалека выглядит старой. — Другой голос звучит громче и подхватывает второй. — Убираются только внутри. — Зачем? — Я не знаю. Чонгук прислушивается к шагам, сердце боится и подначивает сорваться и убежать. Он ищет мотивы, которые могли позвать недругов сюда и именно в то время, когда сам здесь находится. — Как же болит… — Помолчи. Парни разговаривают непринуждённо, словно планируют разыграть великий обряд, куда не позовут остальных. Их беседа не нравится. Трое голосов сходятся в общем гуле от гортанного хрипа и зловещего шороха от их голых стоп по мокрому полу. Они ходят, но по какой-то причине всё ещё не видны. Чонгук готов лечь и заползти под скамью, но понимает, что, если пошевелится, то звук отразится в акустической пустоте, и его непременно поймают. Ему беспричинно страшно представлять этого. — Чону досталось больше всех. — Он слишком тихий. — Смерть лучше. Кто-то присаживается у ряда позади, за ним другие, наступает тишина, но за ней тихий знакомый шёпот: — Отче наш, прости нам… Невольно просим благословения для Твоего правосудия в нашем деянии. Дальше — дрожащий вздох и резкий удар ногой в скамью, за которой прятался Чонгук. Он на мгновение решил, что всё потеряно, но ударивший начал вдруг плакать, и тогда стало понятно, что реакция пришлась от личной злости, не связанной с ним. Что бы не задумывали воспитанники, предчувствие скверное до уровня головокружения. В завладевшей растерянности и апатии его голова легко падает и бьётся о деревянный выступ. Он обретает бесстрашие, и, прижатый щекой к скамье, ползёт к верху, чтобы выглянуть. Трое парней по-своему вздрагивают, широко раскрывая глаза: — Чёрт! — кричит один, снова ударяя ногой впереди стоящий ряд, и шипит. — Чонгук! — Гедеон, будет что рассказать на исповеди, — отвечает Чонгук парню посередине, смело показываясь. Трое медленно отсаживаются в сторону, как один, тяжело дыша от испуга: — Пошёл ты, урод, — говорит другой, лоб его сморщивается от неприязни. Все трое поднимаются и машинально оправляют длинную одежду, следуя до выхода. Чонгук порывается. — Что вы здесь делаете? — Догоняет он их, останавливаясь по центру прохода. Неприятель, который старше и выше его, нехотя поворачивается, когда остальные уже покинули часовню в спешке. Его глаза бегают по алтарю за плечами младшего Чона и блестят от слёз: — Правила меняются, — произносит он. — Будь уверен, что справедливость восторжествует, а расплата не заставит ждать. — Гедеон… — Закрой рот, Чонгук. Ты прекрасно знаешь, почему тебя не любят. — Не заставляй меня отвечать на это, — нетерпимо огрызается он, а Гедеон подходит вплотную, что теперь становятся видны мелкие рубцы, раскиданные по его грозящему лицу. — Ты убогий выродок, Чонгук… Увечное отребье. От оскорблений он вздрагивает, отклоняет корпус от нависшего над ним и выставляет руку: — Нет, замолчи. — Замолчать? Мы делаем это с рождения, а ты? Что делаешь ты? Чонгук не может ответить, потому что осознает обиду. Он скулит от того, как парень начинает судорожно стягивать с него пояс штанов, хныкает, пока тот оголяет его руки до предплечий и вопит: — Посмотри на себя! Ты грязный! А теперь смотри на меня! Затем он проделывает это со своей одеждой, обнажая поясницу, голени, а Чонгук отходит дальше, брезгливо морщась от изувеченного тела перед ним: — Ты — не такой, как мы. Ты — обделённый благословением выродок! Чёртов выдородок. Дьявольское ущербное ничтожество! Сатанинская тварь! После смерти вернёшься к своему рогатому Папаше! Чонгук зажмуривается, пропадает в ужасе и в таком болезненном смирении, что, кажется, падает мёртвой тушей в червоточину. Заплаканное лицо он закрывает своими руками, сжимает зажмуренные глаза до цветных вспышек, пятится и ударяется спиной. — Чонгук… Ладони промокают от сильных слёз, когти растут и впиваются в кожу, испепеляющий свет расходится под веками ярким блеском, ослабевшие ноги подводят, пытаясь удержать его тяжелое тело. Он не слышит спокойный голос, а чувствует, что имя его трепетно плывёт и втекает в голову, как осязаемое прикосновение. — Чонгук, — зовёт он вновь, сбрасывая его напряжённые ладони с лица. Чимин крепко сжимает его кисти, тянет их вниз и хмуро повторят одно за другим: — Чонгук. Чонгук… Чонгук… Совершенно потерянный, Чонгук вырывает руки из туго сжимающих, часто и быстро повторяет раздражённое «что?», бессознательно таращась: — Хватит, перестань, пожалуйста, — затем устало лепечет, смиряясь с мыслями. Плечи его опущены, глаза не могут удержаться на одном месте, он вот-вот упадёт снова. — Садись, — бесстрастно призывает Чимин, указывая на мягкое кресло у входа казино, где, как оказывается, оба застряли. — Я не виноват, что ты страдаешь. Я не виноват… — продолжает бредить Чон, слабо отбиваясь. — Я не хочу твоей боли, мне не надо. Мне не надо. Я не виноват, я не виноват… Чимин выборочно сдвигает раскинутые лацканы на его пиджаке, хватается за них и тащит в сторону кресла, роняя в него неконтролируемое тело. Чон скулит, скрипит зубами и блуждает мокрыми ладонями по себе, упираясь локтями о подлокотники. Останавливает его агонию только резкий шлепок по щеке, от силы которого он раскрывает рот и придерживает покрасневшую скулу: — Очнись! — вскрикивает крупье, но в потоках казино это, скорее, похоже на стандартный возглас победы: Сокджин простит ему это. Чонгук выпрямляется, лицо радикально разглаживается, становясь бездушно обращённым вверх, где обеспокоенный Чимин ждёт очередного выброса: — Я кое-что вспомнил, — произносит ему в итоге, улыбка горько растягивается от понимания долгожданной истины, и пальцы показательно разглаживают два лицевых шрама. — Знаешь, почему, в отличие от твоего друга, я имею только это? — Откуда мне знать, что ты не весь ими усеян? — наигранно вопрошает тот и усаживается в кресло напротив под пристальное бурение. — Как минимум дважды тебе удавалось. Чимин трудно скрывает неловкость, что зарождает эта сбивающая с толку прямолинейность, но смешок из него всё равно вырывается: — Да… — Он склоняется ближе и закусывает губу, сдерживая улыбку. Продолжает: — Ну, так почему? — Потому что мой отец полный ублюдок. От чего словно бесы разрывают сердце. — Ты что? — шикает Чимин. — Нельзя так говорить о своих… — Тебе не надоели штрафы? — Но Чонгук перебивает быстрее, прежде чем Чимин успевает подумать о своей ложной любви к собственным родителям, окончательно забываясь в любимой реакции. — Нет. Я обменялся, — отвечает он, отгоняя воспоминания. — И побежал за мной? — Да. — Не надоело? Чимин нервно ложится на спинку кресла и закидывает ногу на другую: — Нет. Вся его манера переменятся постепенно, сводясь к долгожданному раскрепощению. Чонгук запоминает долго, всматриваясь в узкий прищур, что не сходит с него. — Сколько времени прошло? Такое ощущение, будто я знаю тебя всю свою жизнь, — слышит он в конце концов. — Ещё не прошло, милый Чимин. Пак отмахивается рукой, закатывая глаза: — Боже, перестань меня так называть. — А как ты хочешь? — Никак. Просто… перестань. — Я рассказал о себе при нашей крайней встрече. Всплывает целый сборник пугающих кадров. Та разлитая по всему номеру кровь, что Чонгук оставил после себя, и которая внезапно исчезла после его ухода, пульсировала горячей струёй на руках до сих пор. Чимин покачал головой, чтобы согнать прежний ужас, поднял глаза, и вся тревога магически растворилась: — И что? — Твоя очередь. Мы же с тобой… друзья. — Не самое подходящее место для откровений. — По-твоему, наши номера лучше для этого подходят? Я не против вернуться. Чимин громко и пренебрежительно возмущается, сославшись на ненавистную ему технику зловещих намёков: — Господи, Чонгук. Просто пойми, пока я в форме — я играю по правилам. — Мне нравится твоя форма. Тебе остаётся только высоко прыгать, громко смеяться и играть на лютне. — Насмехается, скрещивает пальцы на своих плотно сведённых бёдрах и облизывает острые зубы с приоткрытым ртом. — И на кого это похоже? — Негодует. — На ярмарочного зазывалу или шута. — Чонгук игриво балуется со словами и коверкает их звучание, вызывая моральный бунт. — Наша форма самая лаконичная и стильная во всём городе, между прочим. Если не во всей индустрии, — гордо заявляет Чимин, вызывая приятный смех. — Неужели? — Ты не был в других заведениях? — Я бываю во всех казино одновременно. Каждую секунду времени, смотря с каждого пространственного сантиметра. — Как это может быть? Чонгук опустошённо взглядывает. Со рта его не сходит коварная ухмылка, а пальцы наконец расцепляются с его ног. Пак уверен, что от этого жеста его дыхание на секунду перестало работать, прежде чем перед ним возникают новые образы незнакомого помещения. Нечестивый так же находится напротив него, берёт бокал красного вина с подноса подошедшего официанта и предлагает ему, на что Чимин невольно соглашается, принимая алкоголь в дрожащие руки и чуть не роняет. — Эта мне больше нравится, — говорит Чонгук, принуждая своим взглядом посмотреть на распорядительницу за соседним игральным столом. Сотрудница, вовлечённая, раскладывает партию, наклоняясь вперёд. — Ткань плотная, но подчёркивает преимущества фигуры. И цвет чёрный. Вызывающие кожаные элементы, свободный покрой книзу… — перечисляет он, оценивающе засматриваясь на дилершу. — Я понял, всё, — перебивает Чимин, брезгливо замечая это. — Этим они и добиваются. Твои глаза не на картах, а на декольте красавиц. Богохульники менеджеры пренебрегли моралью, очернили их с пят до головы. Он отрывается от удовольствованного рассматривания и поворачивается: — К чёрту недовольных. Только мои алчные глаза их очерняют, а не одежда. Тебе ли не знать. — Всё равно это не по-настоящему. — Чимин поправляет свой тугой воротник свободной рукой с отвлекающим кашлем и чувствует нарастающий дискомфорт. — Думаешь, это галлюцинации? Ведь ты пробовал устроиться сюда в самом начале, помнишь? — Откуда ты знаешь? Ему надоел этот вопрос. Звучащий из разных уст, он не перестаёт нервировать его. — Я знаю всё. Запомни навсегда, Чимин. Тот недоверчиво отрицает, мотая головой. От этого убранные волосы скатываются по виску, воздейственно отвлекая Чона от происходящего: — Жаль, что твои мысли в это число не входят, — добавляет он, а нетронутый бокал залпом опустошается. — Никто не умеет читать мысли, Чонгук. Это невозможно. — Нет, умеют. Твой патлатый преследователь, например. Он ещё как умеет! — Он пугает меня. — Понимаю. — Кто он такой? Чонгук развеивает пространство, головокружительно перемещая их присутствие обратно. Они оба теперь стоят в заполненном зале «Элевсис», в его общем движении посетителей, в монохромном и замедленном тоне рассыпающихся волн вокруг. Стало быть, они видят их прозаично. Чимин сравнивает это со старой пластинкой чёрно-белого засвеченного кино. Смотрит, будто через плёнку. И вот Тэхён — эфемерен между ними, переступает с одной ноги на другую с манерно спрятанными в длинном плаще руками. Он смотрит вперёд, а кудрявые волосы его свисают и почти полностью перекрывают глаза. — Язва мне со времён Варфоломея, — шикает Чон, неторопливо обходя застывающий образ. Смотрит на него с дикой враждебностью, граничащей с искренним уважением. — Серафим. — Серафим? Очень красивое библейское имя. — Чимин подробно рассматривает в куче чёрных волос его привлекающий профиль. — Оно также означает ангельский чин. Их немного, но каждый отвечает за своё. — Да. Ох, уж эти Начала. — Что? — Чимин заворожённо переспрашивает об услышанном, видя как профиль Тэхёна несоизмеримо медленно поворачивается в его сторону. Он напрягается, замечая растущую на ангельском лице улыбку. Его дух вдруг перехватывает, и Чимин податливо и безвольно падает на колени. Обрывное дыхание, наполненное неподдельной благодатью, не позволяет ему начать говорить. Он почти не находит сил, чтобы выпустить изо рта хоть короткий полноразмерный звук: — Боже. — Единственное, что он сумел произнести до того, как пространство сократилось, и Чонгук смахнул иллюзию перед ним, развеяв абстрактную дымку и вернув их в кресла у дверей «Элевсиса». — Он мне, можно сказать, брат, — и развязно говорит, возвращаясь в ту же самую сомнительную позу в своём кресле. — Брат? — Контужено и обрывно вопрошает крупье. В ответ соглашённое мычание. — Это же… Господи. Он ангел. Архонт. Высший… — Не такой уж и высший, — ревностно отвечает Чонгук и мычит от неудовольствия. — Не бойся его. Серафим не способен жить нормальной жизнью по-настоящему. В отличие от меня. — Злобно усмехаясь. — Что не способен делать архангел? Скажи — жить, как человек?.. — Он не архангел… — Ты понимаешь, что это… Это бред. Я не боюсь его, — убеждает Чимин, настигая словно катарсис. — Я знал, что Бог со мной! Он меня не оставит! Я так благодарен. — Он срывается на блаженный плач, отказываясь сидеть просто так; после увиденного и доказанного Чимин больше не спокоен. Чонгук нехотя выслушивает впечатление смертного, способного одурманить не меньше. Главное, что он сам в своём нетленном обличье может делать всё, чему повелит его сумасшедший разум. Но только сейчас оно способно обналичить убогие ревность и зависть. Странно. — Чимин, кто, по-твоему, я? Он чуть вздрагивает, делая вдох: — Человек, конечно. А кто ещё? Чонгук только надменно скалится и вызывает этим сомнение. — Нет, не говори, что являешься небесным посланником. — Грозит головой, надломленно усмехаясь. — Какой ты ангел? Ангельские начала не способны на подобное. Это мерзость. Чонгук внезапно заливается смехом: — Да, да, поэтому мне намного проще быть человеком, чем набожному Серафиму. — Это всё не просто так. Бог накажет нас за это. Тот вдруг перестаёт смеяться, строго сообразив выражение на лице: — Чимин, Бог не наказывает людей. Это вызывает усмешку: — Как же он, тогда, будет вразумлять? — Ты становишься далёким, Ему до тебя всё труднее дотянуться. А вот Дьяволу… — Чонгук выставляет неестественно длинную руку, касаясь воздуха возле полумёртвого лица. — Как рукой подать. — Я не могу в это поверить. — Ты не можешь поверить, что Дьявол способен стать для тебя чем-то большим, чем врагом. — Что может быть хуже Дьявола в качестве союзника? Крупье взволнованно реагирует, страшась услышать очередное мракобесие, которое согласно отзовётся в нём, разрушая моральный камертон, но на сегодня достаточно ран. Всему должен быть конец. А Чонгук, кажется, останавливаться не намерен. — Я покажу тебе, что может быть лучше. — Он встаёт с кресла, с холодящим вызовом непростительного, берется за его руку и сводит с ума последний его остаток. Это — снизошедшая реальность и его дьявольское предопределение. Чимин шокировано отсаживается назад по холодному полу в незнакомом помещении. Сторонится бурлящих омутов, пока не упрётся поясницей о возвышенную ступень алтаря. Он понимает, что это такое, когда испуганно озирается. Над ним огонь вспыхивает, некоторые свечи вовсе потухают, развеивая дым от ударного порыва ветра. На улице за открытым большим окном собирается непогода. Внутри становится темнее с каждой минутой, все не освещённые углы каменного помещения погружаются во мрак. Холодный шквал развивает свободную рубашку, проходит под тканью и раздувает её. От тела напротив сидящего Чонгука начинает исходить пар: его руки собираются в иконописные троеперстия и укладываются поверх бёдер. Веки медленно опускаются, и глаза под ними пропадают. Кажется, что тьма сгущается прямо над его головой, а снаружи скапливаются грозящие тучи. На некоторое время стало темно до непроглядности. Он осматривает себя — кровь — не чувствует ничего, застёгивает съезжающую рубашку и боязно дышит, переживая нарушить музыку расходящейся дьявольской поступи. Это звук многоголосья, молитвы, что разносится отовсюду. Смертельный и ужасающий шёпот, скандирующий: — Ты не познаешь вечную жизнь, Чимин. Будешь страдать и просить своей скорой гибели. Запомни, что я говорю тебе. Твои мучения происходят лишь от большого тщеславия, и сможешь ты прекратить их лишь по своему желанию. Какое желание ты испытываешь? Пак наблюдает, как те веки раскрываются, являя ненормальное. Зрачки Чонгука расширены до степени, не совместимой с жизнью. Тёплый цвет пропал, за края тёмной радужки выходит очертание глубокой черноты, не отражающей единичную частицу света. Губы его растянуты в свойственной ему ухмылке и недвижно застывают на лице. — Что за желания ты испытываешь, милый Чимин? Чимин не может отвернуться и промолчать. Рот его сам движется в ненужном для него ответе: — Я не буду останавливаться. — Заставляет сказать это. — Я больше не боюсь. Он аккуратно поднимается и ступает ближе. Околдованный видением, берёт за челюсть и тянет на себя. Чонгук погружается в горячее объятье, постепенно оседая на пол. Чимин ослабевает для всего, что способен думать или делать. Он приближает к себе его напряжённое тело и обхватывает со спины. Томительно прижимая к себе и чувствуя неживое дыхание. В состоянии аффекта, когда внешний мир заглушен внутренним, не составляет сложности прислушаться именно к нему. Объятье приносит покой. Оно гладит шею, примеряя его неожиданную тревогу. Чистые руки прижимаются, надавливают и поглощают все ужасы. — Я вижу это видение каждый чёртов день. Это лучше того, чем ты можешь себе представить, — нашёптывает Чонгук, зарываясь носом в расслабленный воротник. От сумбурности голова начинает кружиться. Чимин отрывается от него, с силой сдвигаясь в тяжелом кресле. Чонгук успевает схватиться за низкий столик, едва не упав на пол. Он смотрит на него с облегчённой улыбкой, замечая неприглядное отвращение. — Что это было? — Слышит потом. — Опять твои богопротивные фокусы? — Богу, может, и противно, но не тебе, Чимин. — Я хотел убедиться, что твоё поведение — это моё больное воображение. — И что? — Что все эти слухи о тебе — ложь. — Какие слухи? — Поддельно удивляется. Чимин закрывает рот и почти так же наигранно протестует с собственными эмоциями, что трудно сдерживать: — Что ты упражняешься малакией от моего имени… — Он морщит лицо, понимая что действительно. — Всё это правда. Чонгук неотрывно наблюдает, как Крупье нескрыто гнушается личной реплики, но что-то даёт желание продолжить её в персональном тоне. Он крепко встаёт на колени, складывает ладони в молитвенном жесте и кланяется перед ним, изумлённо смотрящим: — О, Боже! Прости мне мои страсти, в которые я злом вовлекаю сына Твоего. Ведь нет покаяния тому, кто искушает невинную… — бросает руки в его сторону с верхподнятыми ладонями и вскидывает к небу, —… душу своими мрачными помыслами! Да разверзнется Ад надо мною. Аминь. А тот молча слушает, понимая, что ничего больше не хочет, кроме этого дурного голоса. — Доволен? — продолжает Чон и поднимается, быстро скользнув глазами по крупьевской одежде. — Я соврал сегодня. Мне нравится твоя форма. Мне нравится, как она сидит на тебе. — Вдыхает он сквозь зубы, обжигаясь мыслями. — Я отрекаюсь от всех своих обид и желаю видеть тебя снова. — Зачем ты это делаешь? — Звучит, как поющий соловей. — Я всего лишь иду по дороге к своей часовне… Чонгук укрывается простой истиной, что не ему теперь противиться и не ему отвращаться от судеб, которые поджидают. И так, некое искупление он просил для себя в тот раз, было самым лучшим даром ему от Бога, в которого он больше не верит. Скорее, не верит в Его влияние на него. Даже сейчас — лучшее его блаженство бессмысленно, но, когда оно выступает перед ним в стороннем лице, становится до жути волнительно. Непредсказуемо до сих пор, наряду с врождёнными особенностями гадать о мыслях, единственно неподвластных ему. От этого пробирают мурашки, мышцы непроизвольно сводит судорогой, а сердечный ритм учащается. Типичные симптомы перед великой жертвенной трапезой его внутреннего беса.