The Great Pretenders

У Чонгука есть цель, но он не может достичь её. Почему? Что ему мешает? Как Дьяволу может что-либо мешать? Бог? Дьявол будто не осознаёт, что является Его творением. Если Бог любит свои творения, то Бог должен любить Дьявола. Дьявол — зло, значит, Бог создал зло? Зачем? Зло ведь произошло от мысли ангела. Как эта мысль приобрела материю? Что может произойти из ниоткуда? Бог. Как возникло всё сущее? Оно было всегда? Но у всего есть конец, потому что есть начало. Неужели конца не существует? Тогда и смерти нет... Но зачем Чонгук сказал, что жизнь моя вечной не будет? Что он имел в виду? У Дьявола одна цель — порабощать человечество. Делать людей своими рабами? Дьявол, должно быть, заключил сделку с Богом. Он обещает стать сильнее и превзойти Его. Что хочет этот человек от меня? Что нужно Чонгуку от меня как Дьяволу? Почему он цепляется за меня? Это невозможно. Это противоестественно. Чонгук не Дьявол. У Нечестивого нет плоти. Но у Чонгука она есть, значит где-то там есть и его душа. Только очень глубоко… Как достать до неё? Как Чонгук делит себя с Ним? Их разум общий, всесильный и всеобъемлющий. Чьими устами он говорит? Ведь не по случайности его поведение часто отличается от того, что было недавно. Это раздвоение личности? Личности с Дьяволом? Просто нужно признать, что он безупречное зло. Его хитрости, его психология и его величайшее притворство. Они не дают мне спокойно спать. Дьявол зарождает во мне… Чимин вдруг вздрогнул. Он повторял это в своей голове снова и снова. В связи с Дьяволом не может быть благодетели, не может быть того, чем является воплощение Бога. Это просто чудовищное нарушение всех догматов. От этого он схватился за голову и сильно надавил: — Вот так. Он сделал тщетную попытку раздавить череп, стоя перед зеркалом. В комнате отдыха никто бы не был рад разбросанным ошмёткам чьего-то мозга. Пока никто не видит, Чимин зажмурился и тихо заскулил: — За что это происходит со мной? Лучше умереть. Только не это. — Нет, нет, нет… Он в изумлении раскрыл глаза, когда по телу прошёлся ток. Эта мысль только что вела беседу с ним. Говорила: «Да, милый Чимин. Твоя гибель будет сладка для тебя». — Господи. Господи. — Стенается, отходит от безумного отражения. Свет не исходит от него, не проливается на него, облагораживая испорченный дух. Главное, держать себя направленным к небу, говорить с жителями его сознания — это были стихотворения и мольба к другому. Что всё это значит? — Я схожу с ума. — Улыбка сияет ярче. — Давно уже. Тело знобит, пробирает холодом ослабевающие мышцы. Чимин не понимает половину своих мыслей. Они струятся призрачным потоком, который ему никак не увидеть. Тянет к ним руки, а перед глазами только пламенеющий взгляд. Всё кружится, но от этого невероятное блаженство. От абстрактных сетей тех постоянно расширенных зрачков. Как бы не затмить ими своё сердце. Сейчас он приляжет на диван, всего на минуту; сейчас он руками успокоит свою грудь, немного посмеётся с абсурдом расточительных мыслей и пойдёт работать дальше. Но он засматривается. Чонгук, который воспаряет над его телом — прекрасная иллюзия — если бы он был его отражением. Вечно улыбающееся лицо прямо над его блаженным призывает улыбаться в ответ, он похож на самую органичную фантасмагорию. И Чимин с собственной волей растягивает свои губы, смотря, как другие растягиваются ещё больше. Если Чонгук молчит, значит, считывает возлюбленную энергию. Он редко держит рот закрытым в его присутствии. Постоянно пытается научиться читать мысли. — Хочешь узнать, о чём я думаю? — удостоверяется. А в нём молчание. Лукавый смотрит так, как ждал бы желанной истины, потому что постоянно гоняется за ней. И Чимин гоняется, но за абсолютной и неотъемлемой. — Скажи мне, что со мной будет? — Он шёпотом спрашивает и смотрит в упор. Тело виснет в воздухе прямо горизонтально, давит своей гравитацией и вжимает в диван. Но оно так покойно, что чужая сущность не кажется враждебной. — Чонгук. — Чимин протягивает руку к его лицу и почти прикасается, но ладонь утопает в развивающейся мгле. Он зажмуривается. От этого преследования теряется ориентир, марево растворяется в воздухе и иллюзия пропадает. Становится намного хуже, его тело тяжелеет, проваливаясь внутрь неизведанных ведений, что приходилось видеть с чужой помощью. — Он зарождает сомнения во всех воспитанниках. — Слышится незнакомый голос; от монотонности холодеет сердце. Чимин стоит в замкнутом пространстве, ограждённым каменными стенами, лишь чьи верхушки можно разглядеть в густом тумане. Стопами чувствуется влажная трава, он вдыхает запах сырой земли и гнилого дерева. Отвратно находиться здесь. Что-то подсказывает стоять на месте, но покой нарушается: — Ему запрещено покидать нас. — Повторяется оттуда, куда глаза не могут вглядеться. — Ему запрещено покидать лишь пределы дома. — Присоединяется другой, более мягкий. — Не противоречь закону, он писан для нас. Мы не имеем права на высшую волю над ним. Это закон! — Пожалуйста, последний раз прошу тебя, отпусти его, сжалься… Он совсем ребёнок, он не понимает этого. Он страдает… — Всё так, как должно быть. — Ему нужна другая жизнь. Что же ты делаешь? После сказанного послышался глухой шлепок: — Не тебе решать, что ему нужно. Чимин решает сделать первый шаг — хруст. В такой сырости есть место для сухих веток. Под ногами нет ничего кроме рослой травы и усеянных промежутков голой земли. Он машинально поворачивает голову к новому источнику звука и продвигается, видя проявляющийся силуэт ребёнка. Когда ему удаётся приблизиться, над маленькой головой высвечивается мрачным цветом деревянная часть статуи. Это распятье. Мальчик рядом с ним отстранённо от стороннего разговора стоит около этого креста и так отчуждённо всматривается к верху, что, кажется, ничто не сможет вырвать его из совершенного мира собственных фантазий. Чимин ступает ещё ближе — и в этот момент мальчик подносит руку к распятью, отламывая большую щепку от корпуса статуи. Сейчас видение становится более чётким — деревянный Иисус в неприятном состоянии. На его склонённой голове заросший лозой терновый венец, грудь его гниёт от проникающей дождевой воды, конечности и сам атрибут казни зарос многолетним мхом. — Чонгук… — Он не понял, как произнёс это имя, а мальчик перед ним перестал вдруг обрывать гнилые щепки. Вокруг слишком тихо. Слышно только свой сердечный ропот. Ребёнок поворачивается к нему, знакомое юное лицо устремляется куда-то вниз. Тонкий голос неслышно шепчет неразборчивые слова. — Чонгук, что ты здесь делаешь? — невольно спрашивает парень, присаживаясь на колени. — Я гуляю. — Гуляешь? Почему здесь? — Я не знаю. — Сейчас дождь начнётся, тебе лучше идти внутрь. Мальчик хмурится, перебирает низ белой рубашки и отрицательно машет головой. — Что такое? Ты же промокнешь и заболеешь. — Я не хочу туда. — Ты не хочешь домой? Он соглашается. В голове внезапно появляется непрошенная идея: — Сегодня ведь суббота. Значит служители снова уйдут очищать святилище. Ты же ни разу не был там. Может, сходишь туда с ними? Чонгук нехотя реагирует, вздёргивая маленькими бровями: — Ты пойдёшь со мной? — Гук-и, ты же уже совсем большой и самостоятельный. Я проведу тебя, но наружу не пойду. Дальше ты сам. — Почему? — Я… — Речь обрывается, словно пережали горло. — Я не смогу выйти отсюда. — Почему? — Вторит. — Мне будет больно. — Больно? — Удивляется он. — Но тебе же всегда больно, Хосок-и. Чимин поднимает свои руки, рассматривая длинные пальцы, что оказываются усеянными короткими рубцами заживших порезов. Он не отвечает, отшатывается назад и смотрит в бесстрастное лицо мальчика, наклонившим голову на бок. Его глаза заинтересованы тем, как он отступает в переполненном страхе. Чимин вспомнил это имя и понял, кому оно принадлежит. Наконец его отбрасывает намного дальше. От ветра слезятся глаза. В небе собирается гроза, далеко начинают разноситься раскаты грома. Он стоит высоко над всеми, видит, как низкорослые фигуры ровным потоком расползаются по чёрной дороге, за ними следуют люди в длинной одежде со скрытыми лицами. Дети впереди них сдерживают плачь, а те, кто старше, вовсе безэмоциональны. На них смотреть — терпеть муки. Чимин отворачивается, из него вырывается несдержанный стон. Кисти его сведены вместе и туго связаны толстой верёвкой. Как только глаза переходят с одного ужаса, глаза встречаются с другим. Чьё-то лицо: мутное и источающее ту зловещую тьму, что удавалось видеть до этого. Его всячески хватают и тянут незнакомые когти, режут острыми лезвиями и впиваются терновой проволокой. Боль распространяется по всему телу и высвобождает глухой вопль, прерывный с новыми увечьями. — Нет! Хватит, папа! — Слёзы приносят ещё больше боли, раздражая раны на щеках. — Расчищай воды свои, избавляйся от порочной грязи человеческой сущности! — выкрикивает ему в ответ мужчина, грубо держа за дрожащие плечи. — Отец! Отец!.. — Безмолвие — ценный дар и предвестник освобождения от словесной скверны! — Папа!.. Умоляю, мне больно!.. — Освободись и так вознесёшься! Мужчина не слышит и не думает остановиться. Чимин чувствует всю боль, его голос звучит по-другому. Но в самых крайних углах безумия, что охватывает его сознание, творится нечто, восхваляющее деяние незнакомого ему человека. Сквозь невыносимую боль его невесомое тело трепещет от благополучия, сводит судорогой, блаженно растекающейся потуги. Он знает, что совсем скоро упадёт в чьи-то ноги, истекая кровью — как огненный дождь освещает его греховность, что эта подчинённая бесами агония приведёт его чресла в чистый восторг. Чимин сваливается из ниоткуда и падает на гранитный пол. Он изворачивается от боли, ударяется спиной, коротко шипя: — Боже. Единственным случаем освобождения будет являться освобождение от подобных иллюзий. Точно, кто-то специально подселяет их в его голову и надругается беспощадным образом. Его образ в тени, с растянутым ртом и опущенным взглядом. Смешок эхом проходит по всей комнате. Чимин поднимается с пола и оглядывается, чтобы заметить злосчастный облик по близости, но расточительное головокружение не позволяет рассмотреть пойманный силуэт. — Сколько ещё это будет продолжаться? — Раздражённо выкрикивает Чимин, запинаясь о предмебельный коврик. — Твою мать! — Агрессивно ругается, стараясь удержаться на ногах. Крупье выходит из комнаты, рассерженно голося по всей подноготной игрального зала, осмелившись обратить большинство внимания на себя: — Где тебя черти носят? Ты ведь здесь, Чонгук! Я это чувствую! Куда ты спрятался? — Он вскидывает руками, не видит изумлённых гостей, которые некоторой своей частью возмущённо морщатся. Чимин вздрагивает, понимая, что совсем из ума выжил — вести себя подобно Ему. Он резко зажимается, терпя отвратительное бурение недовольных посетителей, которых он своей тирадой отвлёк от важности партии. И от этого маниакально смешно — неконтролируемая усмешка, и он забывает, где находится. — Старший брат… — Вырывается по пути к лифту; он показал ему отрывок своего трагичного прошлого. Хронология была нарушена. Без лишних мыслей, Чимин поднимается и спешит к двадцать четвёртому этажу. Как долго же это было? Такое ощущение, будто прошла целая вечность. Двери разъехались. Широкий коридор, сбившееся дыхание, лоб падает на входную дверь люкса. Ему нужно отдышаться. От всего безумия, спонтанности мыслей, привычно пьяного рассудка, категоричностью ожидаемого вопроса и желанного ответа. В коридоре действительно тихо. Не складывается впечатление самого загруженного и престижного отеля Лас-Вегаса. Тишина пугающая вне зависимости от совершенной звукоизоляции. Ритм сердца замедлился, Чимин сделал протяжный выдох, готовый попроситься внутрь. Грудь замирает от резкого стука, что непримечательно спокойно по сравнению с вновь учащённым сердцебиением. А за ним хриплый голос: — Заходи, Чимин. Я во фрамбуазном состоянии и с сильным амбре, как ты любишь. Он машет головой: — Я пришёл… — Ты прибежал. — Обрывает его. — Я здесь, чтобы… — Чтобы понять, почему тебе плохо. — Долгожданный ответ. — Не хочу огорчать, но у нас с тобой договор. Мы с тобой в любом из случаев «не разлей вода». Чимин замолкает. — Я избавил тебя от надоедливых предводителей мафиозного кутёжа. Твоя очередь. Я же сказал. — Голос его расслабленный, будто начитывающий сладкую сказку. — Что это такое? — Ты про свой мысленный калейдоскоп или про мотив нашей сделки? — Перестань изводить меня своим прошлым. — Не знаю, о чём ты. Пак прижимается лбом к двери и отвечает: — Ты ведь всезнающий. Дверь открывается. Чонгук стоит перед ним полураздетый, расслабленный и неведомо сонный. За его спиной высокая панорама, яркий свет ясного неба и кровать со спутанными простынями, что находится прямо у края окон. — Иногда, — отвечает он, отходя на пару шагов. — Дьявол не отдыхает. — Чимин избегает взгляда к его обнажённому животу и изо всех сил старается смотреть только в глаза с тяжело опущенными веками. Чон не сдерживает смешок и разворачивается, чтобы пройти до кулуарной стойки: — А что, это он тебя изводит, ты считаешь? — Зачем я это вижу? — Чимин остаётся на месте, но прикрывает дверь. — Ты умеешь на вопросы отвечать? — Хосок… — произносит он, видя, как заспанное лицо быстро разглаживается. — Не перенимай на себя мою роль делового надзирателя психических состояний. Во-первых, у тебя это плохо получается. Хотя от этого имени меня начинает зудить по всему телу. Особенно в районе челюсти. — Более насмешливо говорит Чон, выхватывая круглую бутыль из алкогольной витрины после терпеливого разглядывания двух длинных полок (выглядел так, как наслаждался бы музейной выставкой, и бегло царапал свои щёки). Другой искусно игнорирует, продолжая: — Это он провёл тебя к часовне. Хосок рассказал тебе о ней, когда ругались ваши родители. Чонгук делает короткий глоток, замирая пустым взглядом впереди себя. Плечи его подрагивают, но, возможно, это лишь симптомы утреннего коллапса. — Ты видел его? — спрашивает он, проходя к центру и присаживаясь на массивный диван. — Нет, но… — Ты сильно пьян. — Нет, Чонгук, это был твой брат. И я… видел тебя. — О, я прекрасно знаю о твоих грёзах. Конечно ты меня видел. — Нет! Чёрт возьми! — Чимин неожиданно вспыхивает и широкими, громкими шагами идёт к парню, грубо располагаясь напротив него и поднимая чистые ладони перед лицом. — У меня было множество шрамов, сочащаяся кровь, вокруг запах загнивающего распятья. Отвратительно!.. — Твоя эстетика… — Что? Нет! Ты совсем ребёнок и стоял рядом со старой статуей Иисуса, от которой несло смертью. Вот, что я видел. А ты просто стоял рядом и обрывал от него куски. Чонгук изредка реагирует мелкими признаками удивления, но больше это похоже на недалёкие пререкания скучного диалога. Чаще всего он просто молчит и игнорирует беседу, отпивая алкоголь маленькими глотками. — На самом деле жизнь такая скучная, правда? — выбрасывает он наконец. Снова отпивает, смотрит сквозь стекло бутылки и рассматривает разодетого Крупье, прислушиваясь к нему. — На прошлой неделе я вспомнил не только о том, насколько мой отец убогая тварь, но и насколько убог я сам. — Он ставит бутылку на деревянный столик рядом и, видимо, погружается в собственные мысли, от которых его сумасбродные руки машут около его головы. — Пёсьи мухи… Я не могу привыкнуть к этому. Мысли так и летят, так и летят. Они поглощают меня. Что будет дальше с этим волоком? — Депрессия. Смертные это так называют. — Улыбается от одного дела — видеть кого-то в умственном неглиже, особенно, дрожащего от ограниченной силы Сатаны. — Где же твой хвалёный профессионализм? Чонгук причмокивает высохшими губами и кривится, словно вдохнул пропавший органический смрад: — Стало как-то тихо в голове. Раньше не было столько мыслей. Они будто вырвались из клетки. Будто… я воскрес. — Ты до сих пор хорошо справляешься с манипуляциями. — Ну что тебе нужно, милый? — Не выдерживает. Чимин быстро хмурится и трудно говорит, зарываясь руками в свои ухоженные волосы: — Мне уже ничего не нужно. — Ничего — это уже что-то. Чимин молчит, тяжело выдыхая сквозь прижатые к лицу пальцы. Рот его слабо открывается через небольшой промежуток между ладонями. Он зависает так надолго, создавая тишину в номере. Слышно только тихое дыхание Чонгука, который обрывно вдыхает через нос от разогретых пазух. Алкоголь мутнеет голову, тело его окончательно расслабляется, опрокидываясь на диван: — Всем требуется покой. — Он лёжа сжимается, становясь ещё меньше привычного размера и высокого роста. — И к чему это? — Ты снова, как зайчонок, прискакал ко мне с какой-то невнятной целью. Что ты хочешь услышать? Молчание. — Я не помогу тебе с зависимостью, Чимин. Чонгук натужно терпит побитую физиологию после долгого пропащего времяпровождения, ему немыслимо жарко, со лба скатывается пот. Он не помнит, как в детстве доламывал распятье Иисуса и то, что Чимин говорил дальше. Да, он пьяный. На самом деле — оба. Так бывает, когда появляется резкая нужда в дружеской беседе. Спонтанная тема, нечёткие выводы. Трудно понять благие намерения. — Ты знаешь, что я не любитель пустых разговоров. — Пак разжимает лицо. — Это было слишком реалистично. Я здесь, чтобы проверить — не сошёл ли я с ума окончательно. Чон устало мычит: — Думаешь, что я помогу тебе с этим? Очень самонадеянно. — Не знаю. — Обратись к своему Богу. Может, сработает… От него пахнет забродившими ягодами. О том амбре, что он упомянул, было непросто догадаться. Запах был приятный, кисло-сладкий, как засахаренная малина и переспелые садовые фрукты. Чимин улыбается — хочет спросить об урожае его фрамбуаза, но отворачивается, как всегда, пытаясь смахнуть ненужные мысли. — Это ведь была ваша тайна, да? — Чимин невольно прощупывает крест на своей груди, ожидая ответа. — Нет. — Он выбрасывает руку, призывая замолчать. — Религиозная секта. — Молчи. Молчи, Чимин. Даже не пытайся узнать больше дозволенного. Не лезь и будь благодарен, что я многое позволяю в свою сторону. — Чонгук неестественно быстро протрезвел, язык его больше не спутывался в еле слышных поучительных изречениях, а стал избирательно и монотонно диктовать приказным тоном. Тяжело снова проталкиваться сквозь замкнутое мысленное пространство. — Грубая ошибка заключается в том, когда ты надумываешь мне личность по своему мнению, — говорит он. — Мы уже слишком давно знакомы. Я считал тебя другом, которому просто сказать о своём состоянии. Считаешь, я виноват, что тебе скучно? И снова тихо. Вокруг холодеет, сердце сжимается от непотребного страха, в который приводит вечно сверкающий взгляд Чонгука. Его достаточно увидеть, чтобы навсегда замолчать. — За эту неделю много чего произошло. Ты слышал об учащённых случаях смерти в отеле? — Он приподнялся, закинув ногу на ногу, как часто делал в игральных залах, загоняя посетителей в собственную ловушку. — Люди умирают в своих номерах, лёжа в кровати. К ним заявляется уборка и обнаруживает окоченелые трупы в ещё тёплой постели. Удивительно, не так ли? Чимин напрягается от серьёзного тона и машинально задерживает дыхание, стремясь не двигаться от внезапной скованности. — Ты, наверное, заметил, что у меня нет соседей? Чувствуешь дискомфорт, находясь здесь, верно? Но всё равно пытаешься попасть сюда. — Поджимает губы. — Я впечатлён тем, что на месте этих людей не оказался ты. — С какой стати я должен умереть? — Ещё одно грубейшее заблуждение. — Он карикатурно цокает языком, не соответственно тону напряжённой речи. — Думать, что смерть тебя не касается. На самом деле, она дышит тебе в затылок каждую секунду твоего времени. Лёгкая прохлада пробежала сзади шеи, и Чимин рефлекторно вздрогнул, сравнивая сказанное с происходящей действительностью. — Я не слышал об этом. Но зато в казино стало меньше прихода. — Как думаешь, Бог опять насылает казни на людей, которых Он должен любить по своей сути? Какая эта казнь по счёту? Я думаю — пятая. — Мор скота? Чонгук радостно кивает, прихлопывая в ладоши: — По-другому это отребье не назовёшь. — И зачем Он это делает? — Спроси Его. Может, ответит. Чимин чувствует двойственность поведения: в голосе преобладает тонкая грань между низкочастотными вибрациями и детским лепетом. Он по привычке сбрасывает всё на специфику своего опьянения. — Что-то я не заметил твою дверь, измазанную бараньей кровью. Ты не боишься? — Я думал, ты понял мой тонкий намёк. — Тебе они не свойственны, поэтому лучше не притворяйся. Это ведь твоя работа… — Смотрю, ты даже не удивился. Потому что тебя волнует только собственная жизнь и глупые последствия наркотических галлюцинаций. — Чонгук улыбается, забавляясь враждебным выражением лица напротив него, что в одно кротчайшее мгновение разгладилось в нездоровую ухмылку. — Я рад, что это были они. — Он свободно выдыхает, хватаясь за грудь. — Ох, я так рад этому… Боже. Просто глюки. Чон по-прежнему наблюдает за интересующим его представлением: — Радующийся человек всегда слеп перед лицом опасности. Эйфория сбивает с толку его больной рассудок. А чему радуешься ты? — Тому, что я всё ещё в своём уме. — Ты уверен в этом? Чимин рассматривает вытащенный крест из-под рубашки, теряя широкую улыбку. Он испуганно отбрасывает цепочку на пол, срывая с шеи, и судорожно отсаживается, заикаясь: — Что… Что это? Чонгук томительно переползает на другой конец дивана, задумчиво подцепляя упавший атрибут, и поднимает, являя перевёрнутое распятье. — Это снова ты сделал. — Боязно сторожится, вжимаясь в мебель. Чонгук принимается распутывать серебряную цепочку, что в его руках сияет намного ярче. Он совсем не отвращается держанием святыни, помогая показать ему правильную форму. Крест переворачивается в исходное положение, крохотно свисая с массивного разъёмного кольца. Парень претенциозно поворачивает голову к напуганному до судорог крупье и протягивает ему в ответ: — Ну почему сразу я? — Оскаляя верхний ряд острых зубов. — Я слышал, что кресты обладают собственным разумом. И им порой неприятно находиться во владении падших душ. — Отдай его мне! — Чимин подскакивает, выхватывая цепочку из рук. — Ты носишь неправильный крест. — Они не могут быть неправильными, — отвечает он, засовывая в передний карман жилета. — Нет. Нет, этот может. — Что за бред? — Шикает Чимин, теряясь в номере. — Он не для тебя, Чимин. Ведь принадлежит не тебе, а твоему пропащему дружку. И спутывается он на тебе, потому что не для тебя был создан. — Чонгук поднимается с дивана, беспечно продвигаясь до кровати. — Избавься от него и сожги. — Хочешь унести его с собой в Преисподнюю? А Чон с глухим смехом падает на матрас, свисая ногами: — Забавно… — последний раз говорит он и щёлкает на маленькой ручной панели. Панорамы задвигаются, погружая номер в непроглядную темноту. Чимин замирает на месте, так и не найдя выход, нехотя прислушиваясь к тихому сопению. — Чонгук? — шепчет он, упираясь в низкий столик. Во мраке все звуки становятся ущербными. Говорить в нём страшно, иначе набросится зловещее нечто, которого ты притянул своим голосом. — Чёрт! — ругается Пак, интуитивно двигаясь в потоке темноты. Кажется, что в сантиметровой доступности можно наткнуться на что-то, либо на… кого-то. — Твою мать, Чонгук. Я ничего не вижу. Если у тебя ночное зрение, то у меня нет таких сверх… Он понимает, что долго не может напасть на что-либо, что помогло бы убедиться в прежнем нахождении. Будь то стена, он бы давно врезался в неё носом, но ничего не происходит. Чимин ускорил шаг, выставив руки ещё шире, и начал идти дальше со скверным ощущением невесомости. — Господи… — Вырывается наружу, когда руки ударяются. — Чонгук? Чёрт бы тебя побрал! У меня кончается перерыв. Ткань легко касается его лица, донося прохладный порыв. Первое впечатление, что он проходит через зашторенную арку террасы, но по какому же случаю вокруг кромешная тьма? Чимин одёргивается от испуга, отшатываясь назад. По его плечам проплывает поток, тяжелее предыдущего. Он похож на нежное прикосновение тёплых ладоней. Сердце замирает, каменея от страха. Удаётся лишь испуганного ахнуть, прежде чем неизведанное поглотит его тело целиком, от глумливого хохота, что разносится отовсюду. К спине прижимается чья-то рука, Пак разворачивается, грубо отталкивая рядом стоящее нечто. Удаётся это с непринуждённой лёгкостью, от бережности которой мелодичный смех становится ещё громче. — Перестань! — выкрикивает Чимин, агрессивно вглядываясь в темноту. Потоки воздуха скачут на нём, если бы вокруг собирался игровой хоровод хихикающих чертей. В таком случае, ритуальным костром выступает непосредственно он. Попробует выставить руку ещё раз, то на неё непременно кто-то наткнётся с мощной силой, переломав все пальцы. — Ты пришёл за этим. — Слышится голос Чонгука. — Почему не уходишь? — Хватит. Я уйду. — Никуда ты не уйдёшь, Чимин. — Верни свет! — Над ним крылья и клокочущий свист. — Он за тобой. Пак смотрит за свою спину, видя тонкий просвет. Бросается к нему, хватая дверную ручку, что вдруг оказалась в его руках по случайности. Дёргает дверь, волоча на себя, как нагруженную телегу. Конструкция валится под ноги, являя слепящий простор длинного коридора. Он убегает прочь, а Чонгук стоит в проходе — насмешливо машет головой, смотря за тем, как его праведник бежит от собственного больного разума. В руках стакан воды с растворённым аспирином, за спиной работающий на полной мощности потолочный кондиционер и раскрытые панорамы.