***
Длинный пояс спутывается в ножках барного стула. Тэхён хмурит брови, одёргивая ремешок из-под ног. Он коротко ругается, наклоняясь вперёд. Посетители собираются в просторном зале с высокими потолками. Идут тонкими струями, вливаясь в атмосферу назревающей вечеринки. Большинство из них идёт вслепую, закидывая голову кверху, рассеянному ярко-красными огнями потолочного пространства. — Кофе? Он поднимает обеспокоенный взгляд на бармена, что вопросительно дёргает бровями: — Нет, только не кофе. Тэхён вырывается из собственного беспамятства. Раздумывая и гадая о подопечном человеке, он выпадает из реальности. Порой не в состоянии вовремя среагировать на внешние раздражители. Но это случается в исключительных ситуациях, когда мысли не концентрируются. Вернее, делают это слишком усердно. — На Ваш выбор, господин. — Кивает парень, ожидая заказа. Тэхён коротко указывает на нежелание вовсе. Голова забита, сильно пульсирует и заболевает от нагрузки. Он думает о Варваре, чьи замыслы были им проигнорированы. Она не может замышлять ложь. Тяжело ведать совершенное всё. То, как мимо проходящая девушка оставляет свой шлейф извращённых фантазий, глядя ему в спину, и то, как бармен мысленно поинтересовался его планами на вечер (но искренне, удивляясь его усталому виду наряду с врождённым лоском). — Устал. — Произносит Серафим, зарываясь в кудри и облокачиваясь о барную стойку. — Да, Вителия, нам всем нужен отдых. Он говорит в никуда, надеясь, что никто не услышит. Сквозь течения всеобъемлющих голосов, развивающихся в его голове без его воли, он успевает обратить внимание на единственный. Тот навеивает спокойствие — определённое, как выглядела бы пшеничная поляна после прошедшего смерча. Нездоровый проблеск, пагубные идеи под названием и влиянием самого угрюмого и непростительного. Тэхён по зову поворачивается в собирающуюся толпу под оркестр медленной репетиции. От живой музыки идут естественные вибрации. Там гуляющий силуэт, проходящий сквозь огонь танцующих гостей — хоровод танцев смерти, в кольце горящего костра, а в его начале светящиеся глаза, выискивающие собственную погибель. — Ад тебе покажется прохладным. — Вычитывает Серафим, смотря через спутанную чёлку в тихо наступающем пьянстве, переходящее к нему от другого человека. — Ищешь плаху для своей головы, Чимин? Он испытывает жалость на ровне с побуждающим смирением. От него и ему хочется заплакать. Неужели люди действительно настолько глупы, насколько склонны к греху? — Я уступаю тебе, как тает воск от лица огня. Бездонные глаза разъедают слабеющее тело, веки Серафима опускаются, а восторженные Чимина обретают новую силу. Борьба теряет значение, когда сам ты пропадаешь во мраке тоски. А новоищущие бездны Чонгука сияют к нему, и голова его благородно кивает. Чон взмахивает руками, стоя перед алой толпой. Его силуэт словно пропадает в трансфизической магме — унесла бы она его обратно в Преисподнюю к его адожителям. Тэхён отворачивается от разыгранного зрелища, спускается с высокого стула и пропадает из виду.Покинул, потому что очеловечился против воли.
Чонгук усмехается пропадающей в темноте кудрявой макушке.Ты — приспособленный терпеть нечеловеческую мораль, Чонгук-и.
— К чему ты клонишь? — Он не слышит себя через громкость музыки.Ты справишься со своими чувствами.
— Что?.. За плечо тянет чей-то порыв. Чонгук резко оборачивается, ведя приподнятым носом. — Нет, я всё же схожу с ума. — Произносится у самого уха. Чимин крепко обхватывает его и тесно прижимает к себе в неожиданном объятье. Чон замирает, пропадая в сладком для него запахе спутанных волос. Руки его безвольно навешиваются через невысокие плечи, а болящая от разрывного сердца грудь связывается с чужой, что отбивает собственный ритм. Чонгук судорожно выдыхает, не понимая, что упустил: — Что это? Он чувствует, как об его шею мажутся мокрые губы, и праведный, кажется, в чём-то раскаивается. Хныкает куда-то в воротник: — Со мной что-то происходит. — Чимин говорит под ухо и его голос отчётливо слышно, особенно то уныние, что объясняет за него. — Пожалуйста, убери это. Пожалуйста… — Тише. — Чонгук застывает взглядом на поднятых глазах. Пак потерянно вглядывается, цепляясь за предплечья: — Я молюсь… Правда. Я прошу Его помочь мне и избавить от мучений. Но Он молчит. Бог покинул меня.Серафим забрал последнюю святость за собой.
— Ты сам виноват, Чимин. — Да, я виноват. — Он трясёт головой, брови сведены. — Я просил прощения, чтобы мне стало лучше… — Мне стоит связать тебя или закрыть в клетке? — Чонгук… — Ох, Чимин. — Тихо завывает он, пробираясь по его спине — через тонкую ткань сорочки чувствуется тепло. — Если ты ждёшь чуда — будь готов ко всему. — Мне всё равно. Чон давит ладонью в его раздражённую грудь и пихает от себя: — Ты знаешь, что мне нужно от тебя. — Выигрыш. — Нет, Чимин. — Он осматривает его выпирающие ключицы, страшась притянуться к ним и спугнуть. — Мне нужна твоя верность. Пак отступает на шаг назад, недоумённо задумываясь: — Что это значит? — Спрашивает он, а Чонгук медленно приближается. Он подносит приоткрытый рот к его уху и говорит: — Не разбивай мне сердце. Чимин поднимает взгляд к верху, поражаясь ослепительности ярко-красных огней. Всё потолочное пространство усеяно массивными фонарями со множеством миниатюрных лампочек, что двигаются в плавном танце. Высокие колосья огней переплетаются друг с другом, создавая отчётливый ряд выверенной формы. Шея затекает, но красота не позволяет оторваться от неё и вернуть голову в нормальное положение — или не даёт страх. По лицу разносятся низкие вибрации от громкой и рычащей музыки, от чего она погружает в транс его донельзя безумное сознание. По принятому закону неотъемлемого вмешательства, что он просёк в своей жизни, его обязан настигнуть очередной урок. Посетители касаются его плеч, их количество превосходит дозволенное в стандарте заведения, но никто не мешает ему на общем фоне развратного времяпрепровождения. Он заворожённо отступает назад под сомнительные рефлексы танцующих людей, утягиваясь в гущу толпы. Бары, танцевальные площадки и смутные вечеринки — красный флаг, подзывающий всё неправильное на свой вечный маяк. Но этим запретно красным сейчас расходилось привычно бесстрастное лицо Чонгука, который неуловимо медленно пробирался за ним. Человеческие волны расступались перед его поступью, как Красное море перед Моисеем, и всем было хорошо от этого. Они будто сознательно позволяли ему продвинуться в непозволительно близкое пространство к главной его угнетающейся жертве. Бубны стали слышны в древнем образе танцев, силуэты становились мыльными, сливаясь вместе и игриво скача перед лицом. Ощущение, будто пол скоро зажжётся адским пламенем и рассеет иллюзию живого мира. Может быть, Чимин уже умер от самого первого лукавого взгляда, а сейчас блаженно отбывает свой вечный срок в наказательном чистилище. Но было бы оно так приятно распространяющимся в нём, если бы являлось зловещей казнью? Он подумал, что любая красота должна быть спровоцирована чем-то божественным, от которого ему лично становится умиротворённо. Не может быть лишь того, что красота Чонгука является признаком предвестника неизбежной казни. В этом просто нет логической цепочки, за чьи внушительные волокна хочется схватиться. Чимину хочется схватиться только за смольные волосы, отрастающие у Чона с его бесовской головы. Потянуть их на себя, вгрызться зубами в основание черепа и до полной кончины позволить своему рассудку умереть. Чонгук ничего не говорит. Позволяет смотреть на себя, чувствуя каждой частицей тела, как заворожённый взгляд праведного пожирает его целиком. В свете ярко-красного, что обрамляет его горящие зрачки, тот призрак сладкой жажды кажется реальным. До невозможности дьявольские когти тянутся к приоткрытым от восторга губам и они растягиваются в ожидаемой улыбке. Чимин перехватывает ладонь Чонгука, проводя языком вдоль длинных пальцев. — Господи, прости мне… Он не одёргивает свою руку, а удовольственно наблюдает, как чужой рот разъедает его бесчувственную кожу. Как в тех снах наяву, что Пак видел каждый мучительно прожитый день. Его неосознанность подбирала порочный образ, искала к нему собственные ключики и являла наружу. От чего нельзя было, невозможно, и не хотелось отстраняться. — Бог покинул тебя — но я здесь. Чимин ощущает в мгновенье, как в нём расходится тьма, опустошая горящий страх: и губы Чонгука томительно растягивают его, и колья мягких ладоней путаются в продуваемых волосах, и те самые рубцы на его скулах нежно упираются в щёки. Он обтирается лицом об его, жмётся лбом к выпирающим от истощения костям и тяжело дышит. Из него выходят частоты, разнящиеся с медленным темпом музыки. Чимин задерживает дыхание — влажная кожа вокруг его рта, что Чонгук облизывает с восхищением — перехватывает лёгкие. Пак хаотично цепляется за грубый ремень впереди его опущенных рук и безвольно запрокидывает шею, рывком утягивая узкий таз на себя: — Ты сильно красив, Чонгук. Мне это так нравится. — И ноет в совращённой истоме. Чонгук радостно улыбается, а затем звонко смеётся от удовольствия. Их колени бьются — им нет места. Полученная от исхудавших рук грубость приятно отзывается в паху, что тот всё теснее прижимает к своему. Он берётся за опрокинутую шею, вгрызаясь режущими зубами в натянутые мышцы. Пробирается выше, смакует мягкую кожу, мелодично постанывая вблизи уха: — Чертоги Сатаны всегда отвечают моему присутствию. А в этот раз ты творишь их восторг своей плотью, милый мой. Чимин нетерпимо тянет его рубашку по бокам, теряет руки под раскрытым пиджаком, чья бархатистая ткань не позволяет с лёгкостью пробираться дальше. Рукава начинают подниматься, вместе с приносящим ими дискомфортом Чонгук изворачивается под тисками больно хватающих пальцев. Они торопливо рвут спину, вытягивая подол из тугого ремня. Ногти царапают голую кожу, и позвоночник изгибается от требовательности. Чон вжимается в него грудью, расцеловывает губы и поглощает любимый мёд, чарующе источающийся из переплетающихся ртов. Он с жадностью проталкивает язык, чувствуя пробуждающуюся похоть, с которой Чимин может поглотить быстрее. От неучтивости он наваливается всем весом, принуждая подхватить его. Чонгук недовольно рыкает, выказывая неуступчивость, и велит остановить напор, иначе: — Ты осмелел… — Захватит его в марево, переломав кости. — Должно быть больно? В шею постепенно вонзаются растущие когти, Чимин тянется к ним, позволяя проникать под кожу. Дьявольским дыханием чувствует, как подогреваются порезы, растекаясь под чужими пальцами. Он хватает его холодные руки, сжимает на своей шее и показательно терпит, широко улыбаясь, чтобы тот заметил. — Да… — Протягивает парень, наклоняясь и с усладой слизывая выступающую кровь. Он шипит, как нацеленная змея, напоминая о себе; кусает за выступы, довольствуясь тому, какой приторный вкус расцветает на его языке. Тот долгожданный и желанный в самых ясных видениях: — Мне вкусно. — Простирает Чонгук, доводя царапины по выступающим позвонкам. Чимин следует по его предплечью, неосознанно проникает под воротник, пытаясь снять одежду, но ему не удаётся от туго затянутого галстука. Соломон одевается, как на праздник. И он выглядит так зеркально, словно ждёт впечатлений — для наслаждения его лоском и внешним превосходством. От него трудно избавиться и слишком затратно, долго расстёгивать. Дрожащие пальцы грубо выдёргивают ткань, сбивая блуждание по своей спине. Чонгук снова недоволен и наказательно придавливает горло, высвобождая резкий всхлип. — Я говорил тебе… — Мычит сквозь оскалённые зубы. — У тебя это плохо получается. — Насмехается над неудачей. — Ты хочешь больше? — Чонгук! — Он огрызается, ударяя кулаком в грудь. Зловещий хохот пересиливает его брань и удаляется, сбрасывая с ворота накинутые кисти. Чон отходит от него, врезается в несколько фигур, что шныряют от него, как от проказы, и смотрит в глаза, подзывая к себе плывущим танцем. Он наклоняет голову, меняя положения. Металл в брови отбрасывает блеск, он кажется эфемерным существом, погружающим в гипноз от собственной красоты. Ноги сами ступают к нему — вялые, но уверенные. Чимин вытягивает руку и соприкасается с направленной на него рукой. Чонгук крепко сжимает ладонь, скрещивая пальцы, и прислоняет к своей груди, распахивая глаза: — Я не буду считать твои фобии как причину, от которой ты постоянно убегаешь. Дай мне резон — сделать твою жизнь лучше. — Лучше? — Удивляется, надавливая в рёбра. — Мне не нужно лучше, потому что хуже уже не будет. — Усмехается. — С тобой очень сложно, Чимин. Откуда мне знать, чего ты хочешь? Я ведь не читаю мысли. — А с тобой мне очень просто. — Со мной просто?.. — Повторяет. — Просто? — Потому что очевидно, чего ты хочешь. Продолжай говорить стихами. — Научился складывать прозу, когда вычитывал Библию перед сном. — Боялся господнего гнева? — Это был отец. Чимин вздёргивает бровями: — Хорошо, что ты избежал его. А Чонгук забавляется привычной наивности: — Какой ты… — А ты не такой страшный, как я думал. — И не такой тяжёлый, верно? — Ухмылка. — Не вались на меня больше. Чимин фыркнул под нос, сдвинув брови. Он так и не поймёт мотив, что скрывает настоящее зло. На пути встречается так много людей, способных свергать власть с недостойных её. Но на самом деле они будут являться сущим злом во плоти. Он не знает, как дьявол способен обмануть его. Глаза его сверкнули, неотрывно въедающиеся; рот приоткрылся в попытке начать нечестивую тираду под вьющийся нос Чимина, готовым навалиться снова. Чонгук не отпускает его руку, обхватывает обеими и снова склоняется над его ухом, подводя лицо вплотную, прижавшись щекой: — Ты всё ещё веришь? — Нашёптывает он, и голос его пробуждает болезненный холод. — Кто я для тебя, Чимин? Пак застывает в тисках леденящего. Второй раз этот вопрос адресован ему: — Ты… мой друг. А ответ принудительно прежний. Видимо, Чонгук ожидал совершенно другой: — Разве? И душно засмеялся, резко отбросив тело от себя: — Малодушный дурак! — Голосит он, спутывая свой образ. — Ты всегда хотел меня! Силуэт расходится между танцующих фигур, а народ начинает всё больше подбивать его в гущу толпы. Даже в мощности их срывающихся голосов зов Чонгука звенит под черепом, разламывая его тёмными молитвами. — Лишь мёртвые истинно верующие! Только их молитвы я слышу: гниющих тел, горящих костей в пламени ада, вечно скитающихся пропащих душ. Какое удовольствие — владеть ими! Какая благодать владеть тобой! — Господи… Что же я?.. — Сколько же в тебе простора для грехов. Я никогда такого не встречал! Как чистое полотно для обезумевшего художника. Ты воплощение нечисти и мне всегда будет приятно изводить твою душу, каждый день, когда ты будешь считать, что мрак отступил от тебя. В следующий раз — твоя инициатива приведёт нас к границе твоей веры. Я так страстно жду… Чимин всхлипывает от толкающих его рук, терзающих тело со всех доступных сторон. Они смеются над ним, их лица расплываются перед глазами, а вместо зрачков является пустое бельмо. Он вскрикивает, закрывая лицо, и позволяет злым рукам рвать его тонкую рубашку. Из последних сил он тянется в глубину свободного пространства, чувствуя вдруг, как горячие пальцы вцепляются в его плечо, утаскивая за собой. По лицу бьётся тяжёлая одежда, а прутья летающих рук бьют по животу. Когда глаза удаётся открыть, перед ним всплывает знакомый облик, пугающий по-новому — от чего тело его валится назад и ударяется о стену, точно вжимаясь разгорячённой спиной. Боль не ощутима, когда ангелы поют для него, спасая от проклятых казней: — Бог помогает тебе, Чимин. Ты не понимаешь этого? — Произносит Тэхён и бережно убирает мешающие волосы с его красного от слёз лица; его губы сводятся в трубочку и обдувают свежим блеянием, точно исцеляющим больного от смертельной проказы. — Продолжай бороться. На нём приподнят чёрный воротник. Волосы его по-прежнему пружинят, отвлекая неряшливой структурой. Чимин пальцами судорожно скользит по вороту, чувствуя твёрдую и плотную ткань. Ничего не сходится, ведь Невада славится сухим и жарким климатом. Это невообразимо, как всевидящее существо не предусмотрело свой гардероб. Или он придерживается определённого образа? Такого: гротескного, хаотичного и аристократически притягательного. Когда смотришь на таких людей, то чувствуешь запах дорогой жизни. Чимину так близко не удавалось лицезреть подобного. Он в приятной усталости упирается в стену, прижимает затылок и тяжело дышит, пока вялыми кистями перебирает вычерненные пуговицы на чужой груди. От вернувшегося рассудка он замечает, где находится, и видит переживающую девушку за спиной Серафима. — Ты сильно испуган. — Спокойно произносит Тэхён, и от его прикосновений становится легче — страх рассеивается. Они находятся в широком коридоре, ведущем к торжествующему залу. Справа — пустующий поворот и высокая арка с опущенными шторами, а слева —светящийся калейдоскоп прыгающих огней с красным угрожающим плесканием. Блондинка напротив перебирает лоскуток светлого платка и пугливо замечает его взгляд, приветствуя взглядом добрых глаз. Тэхён незаметно растягивает губы в короткой улыбке, потому что довольствуется новому потоку мыслей, что преобразовались у праведного парня, глядя на его подопечную: — Он не может ослабить твою веру, Чимин. Ты хороший человек, поверь мне. — Творит чистоплотную правду. — Что вы сделали? Что такое? — Он всхлипывает. — Мы спасли тебя. — Отвечает Варвара, поднимаясь на цыпочках. — От чего? — Зрачки сужены. Тэхён становится вровень и застёгивает оставшиеся пуговицы вверху сорочки. Его голос монотонный, исцеляющий: — Ты останешься с нами, потому что некоторые твои поклонники решают страшные вещи против тебя. — Тебе не надоедает с ним? — Добавляет девушка, сливаясь в голосе. Они выглядят беззаботно и непринуждённо от разворачивающегося ада в казино. Звон монет и глухая музыка — а они улыбаются друг другу, считая, что ничто не смутит их и не собьёт с верного пути. Чимин хмурится неестественному предчувствию и выискивает воспоминание, связанное с этими маленькими припухшими губами. Он видит, что Тэхён смотрит на него внимательно, неуловимо дёргая одной бровью, словно ведёт немой диалог. — Оставьте. Против меня настроена… мафия… — Он неспешно говорит через силу, до сих пор теряясь в произошедшем. — Если бы это была мафия — думай, почему ты всё ещё жив. — Варвара переводит беседу, опираясь о крепкое плечо друга. — Дай ему время. Он напуган. Дурочка. Такие простые мысли, которые не успевают за долей секунды её говорящего рта. Серафим смотрит на Чимина с нарастающим недоумением. Ворошит бардак в чумной голове, что скоро спутает и его. Какой назойливый шум — его одержимость чужими глазами и требовательность приносимой ими боли. Его тело всё ещё дрожит от неё, а шея кровоточит. За столько попыток совращений Чимин не поменялся. Его дурнота только усилилась, а рассудок стал непредсказуемым. Теперь трудно гнаться за его процессами. — Пожалуйста, мне нужно идти. — Мягко, но настойчиво просит он, когда рука Тэхёна резко преграждает ему путь. Его глаза практически не видно от свисающих кудрей, но губы отчётливо поджаты. По ним Чимин просекает пугающее его недовольство. Он знает всё. Если отступит — подтвердит волю выбора, на которую Бог их наводит всю жизнь. Даже небесный посланник — лишь посредник, и у него есть собственное мнение. Только мнение это сильно благоразумно, не соответствуя догмату человеческой свободы. Отпусти… И рука Тэхёна тяжело падает. Чимин не благодарит — пускается по направлению тихой завышенной арки, мутно перебирая ногами. Сорочка раздувается от быстрого шага, длинные порезы на шее не зудят и охлаждаются сквозным потоком. Он трогает горло и не чувствует свежих ран. — Куда же он? — Спрашивает девушка. — Не сегодня. — И слышит в ответ. — Что? Почему ты его отпустил? Тэхён поправляет сбитый воротник. Он меняет тему разговора, говоря Варваре, как волновался за её отсутствие некоторое время назад. Девушка ободрительно гладит его по спине, ловит добрую улыбку, самую искреннюю из всех: — Я знаю. — Говорит она и уступает утягивающей её руке. — Пойдём. Всё будет в порядке. Всё хорошо. Мёд.