The Great Pretenders

Известно, о чём хочет рассказать людям Дьявол… Удовлетворить себя и примкнуть к человеческому миру, полному откровенных фантазий, что он помогает воплощать в их жизни. Но его бессилие здесь требует телесной оболочки, так как дух его материален лишь в Вечном мире. А Тот полон людьми, чьи души скитаются в определении своей истинной стороны. В этом две крайности миров схожи. В чём же заключается разница между двумя искушёнными душами? Почему двумя… Чимин очень спонтанный человек. В большинстве случаев именно Чонгуку до раздражения неизвестны замыслы замкнутого в себе крупье. Он осторожный, но делает всё наоборот и противоречит себе на каждом шагу. Это очевидно мешает ему узнать настоящую личность. Ту — рвущуюся наружу, как только внешний раздражитель обретает над ней контроль. Чонгук — смелый, планирующий и очень прямолинейный. Всегда говорит так, как думает на самом деле. Одержимый злом, не разбирается в последствиях. Случайности не представляют для него важности, так как он не верит в них вовсе. У всего на свете есть своя закономерность. На развилке двух миров ему это понятно, как никому другому ныне живущему. Представитель обеих сторон, он разрывается на части, стараясь познать истинную природу собственной сущности. Правда ли Дьявол управляет им? Правда ли, что только с Его помощью он выжил тогда? Поможет ли Он ему в становлении благого смысла? Его светящиеся глаза повсюду. Куда Чимин не посмотрит, то видит грозящие тени, что захватывают целиком — стоят над ним, безмятежно растягивают пугающую улыбку и разговаривают так, будто всё давно спланировано (так и есть): — Привет, Чимин. — Произносит Чонгук, поставив руки на пояс. — Снова пришёл по твою бедную душу. Пак лежит на полу, раскинувшись. Открывает глаза и тут же закрывает под своё глухое завывание: — Чонгук… — Задавай мне вопросы. — Призывает он, шагая вокруг расстелившегося парня. Чимин раздражён. Лёг в пустом коридоре на своём этаже, когда не дотянул до номера несколько метров. Смотрит, как тот рассматривает его помятую форму и редко оглядывается. Задаёт лишь единственный вопрос: — Зачем? — Протяжно и устало. — Ну, как? — Усмехается. — Узнать все мои тайны. — Мне это не нужно. — Тебе достаточно моих секретов? — Он видит отсутствующую перчатку на одной из рук Крупье, ловит поток мыслей и прерывает лёгкой ухмылкой. — Всем они интересны. Пак наигранно морщится, оставляя улыбку: — Ты не центр вселенной, Чонгук. — Если слова правда ранят, то ты непременно нанёс мне удар. — И берётся за сердце, сжимая пиджак на груди. — Это лучше, чем ничего. — Отвечает Чимин, поворачиваясь на бок. Он медленно переводит руки на другую сторону, противоположную высокому, нависающему над ним силуэту. Ворочится, как в кровати, изнеможённо выдыхая и цокая языком: — Что-то я устал. — По тебе не скажешь. — Говорит Чонгук, обходя его скрученные ноги. — Почему ты… — Прерывается он, специально врезаясь лбом о гладкий пол. — Чонгук?.. — Подзывает его, не слыша прежнего шороха. — Я здесь. Хорошо, что он всё ещё рядом. Никто больше не прекратит ворох этих неконтролируемых скитаний в голове. Они скапливаются, а чужое слышимое дыхание развеивает его остатки. Так лучше. — Это хорошо. — Отвечает Крупье и продолжает. — Ответь, почему ты такой бесстыжий? — Бояться нечего. Поэтому нет смысла в притворстве. Чон слышит громкую усмешку в свою сторону и несдержанно ведётся на неё, оскалив зубы. — Ты действительно великий, Чонгук. Точно такой же, как о тебе говорят все. — Прижимается щекой к холодному граниту. — Ты великий притворщик. В гладко отполированном покрытии Чимин смотрит на мыльное отражение. Видит, что Чонгук склонил в любопытстве голову и слушает его, сконцентрированно облизывая губы: — Тогда, твой вопрос теряет смысл. — Непринуждённо, будто запланированным жестом. Для него стоять вот так, возвышаясь непоколебимой архитектурой, — отзывается изнутри. Оно скребётся когтями от желания растоптать падшего перед ним. Условный рефлекс, что достался ему от лукавых начал. Трудно бороться с жаждой расправиться с бренностью человека в ногах: таким слабым, уязвимым и совершенно неприкрытым морально. — Вставай, Чимин. — Монотонно звучит указ, но тот растекается по полу ещё шире, раскидывая исхудавшие руки. — Конечно, я встану. Позже. — Вставай, пока силы не иссякли. — Тебе-то что? — Огрызается он, переводя откровенный взгляд на его опущенное лицо: Чонгук внезапно наклонил корпус, вызвав волну адреналина. От этого Чимин неожиданно для себя дёрнулся в сторону и неприкрыто ахнул. — Что случилось? — Ухмыляется тот, проследив за парнем. — Хватит это делать, Боже… — Он выставляет перед ним руку и отъезжает на бёдрах. Испуг быстро проходит, когда улыбка Чонгука становится на тон теплее. Лампы освещают его собравшиеся морщины в уголках глаз и дышать приходится свободнее. — Мне сегодня приснился забавный сон. — Чимин, ссутулившись, поднимается на ноги и усмехается. — Приходилось отгонять от себя чертей всем, что под руку попадётся. Помню, что бросался в них чем-то, махал кухонным полотенцем… И они не вредили мне, хоть выглядели ужасно. Просто пугали и смеялись надо мной. Я ходил в каком-то… — Руки его поплыли перед лицом, стараясь имитировать порядок мыслей. — …Помещении с деревянными перегородками. Оборачивался, когда ощущал их позади. Но они не нападали, а просто трогали меня, пугали и насмехались. Вроде бы, было очень страшно, но одновременно смешно. Не знаю… Не знаю точно, что бы это значило. — Не стоит так вдаваться в смысл сновидений. Они всего лишь порождения наших фантазий. — Я думал о тебе перед сном. — Резко. — Думал обо мне? — Удивляется Чонгук, и прежняя улыбка медленно уходит. — Из-за тебя я вижу эти кошмары. Они похожи на игру, которую веду не я. — Он прерывно вздохнул, коротко взглянув на него. — Странные в ней правила. Снова и снова ловлю себя на грёзах, за которые приходится расплачиваться. Потом думать… х-м-м, почему же я играю по одну сторону? — Раздражается всё больше и дыхание его заметно учащается. — Почему я не знаю о положении своего противника? Боже! — Думаешь, я противник? — И опять не понимаю тебя. — Морщится он, несдержанно отворачиваясь к двери напротив. — Конечно. Я так думаю. И это похоже на истину. То, что ты навещаешь меня… — Лоб ударяется о дверную окантовку, когда он вертит головой с тихим смешком под нос. — Какие у этого могут быть причины? Чонгук первый раз за множество прошедших разговоров молчит. На лице не читаются эмоции, и только слегка отведённый подбородок говорит о нарушенном восприятии в его голове. Что-то на самом деле его смутило. — Спокойной ночи… — Срывается Чимин, отвечая монотонно с ожиданием именно этой реакции. Он щёлкает ключ-картой, проходит во мрак тёмного от наступающей ночи номера, и ничего не ждёт, кроме напыщенного вздоха за спиной. — Чимин. Чонгук видит его красноватые глаза, вспоминает тот услышанный ропот на грани бессильного голоса. Пак больше не смотрит на него с настороженностью. В его взгляде не читается полюбившийся страх, что так благословенно отзывается внутри. Вместо уместной похотливой улыбки, Чон обеспокоенно поджимает губы и тихо добавляет: — Всё меняется. Как мелькнул тот самый страх, от которого ничего не осталось давно. Чимин приоткрыл рот и растерянно увёл взгляд. Почувствовал, как по его спутанным волосам Чонгук провёл своей рукой, огладив макушку. Немного зажмурился. — Мой хороший… — Кажется шёпотом под разбитым черепом. — Ты знаешь, кем являешься для меня, и не ведаешь, кто ты есть. — А ты ведаешь? — Тихий лепет. — Иногда. — Улыбается он, роняя руку на плечо. — Читаю по твоим губам… — Шипит. — Они очень требовательные. Его кисть становится тяжёлой. Чимин хмурит брови от увесистых колец, немного отстраняется от касания из-за чувствительности. И глаза его резко распахиваются от желания перестать сопротивляться. Усталость валит с ног. Но Чонгук держит крепко за плечи, принуждая к тесному объятию. Зажимает он в трепетных тисках, хватается за тонкую спину и поддерживает на весу. Чимин целостно расслабляется. Он размягчается под давлением самых желанных до одури рук. — Но ты замучен. — Выдыхает Чонгук вблизи уха. — Истощён. А я могу дать тебе лишь то, в чём ты нуждаешься. — И в чём я нуждаюсь? — Голос задрожал; вопрос, который постоянно хочется задавать. — В покое. Дыхание сбилось от подступающих слёз. Чимин прижимается сильнее, ощущая, как трясётся пустое сердце в чужой груди. Оно бьётся быстрее обычного и сливается с его учащённым пульсом. — Тогда… — Щёки промокают. — Ты должен убить меня. — Что за абсурд? Ты не хочешь умирать. — Уверяет он. — Я не знаю… чего хочу. Всё равно… — Ты со мной? — Звучит неожиданностью. Точно так же, как какое-то время назад. Только тогда они пожимали друг другу руки, а Чимин не знал, что совершает дьявольскую сделку. Конечно, он будет с ним. Договор предполагал союз с полной поддержкой. Но для него это так громко. — Да… — Сердце твоё доброе. — Подмечает Чонгук. — Зачем плачешь? — Что?.. — Зачем ты плачешь, Чимин? Всё хорошо. Это тёплый ветер. Глаза отрываются от тёмной ткани пиджака и слепнут от яркого солнца. Под его ногами цветы. Чонгук любит настурции, расцветающие сейчас под его босыми ногами. Растения обвиваются вокруг щиколоток, щекочут поднимающиеся ступни, и Чимин отстраняет свои руки со спины полыхающего. Пальцы тонут в земле, она сливается с тонкой кожей и благоухает сырым дождём. — Чонгук?.. — Изнывает он, цепляясь за плечи. Остывающие глаза его останавливаются на радостных напротив. — Слезы твои были для тебя хлебом день и ночь, когда спрашивали каждый день: «Где Бог твой?» Как бы поражая кости, ругается над ним, враг — спрашивает Бога, смеётся в лицо. Сетует, ходит над душой, надругается над мыслями, не оставляет желанного покоя. Под сердцем жмётся, плачет, словно тягостное время, проведённое в одиночестве. Вот оно — исчезает с примыканием тёплого взора, бережного поцелуя ко лбу: радость. — Душа радуется… — Улыбается Чимин и упирается щекой о его шрамы; нос чувствует пряное цветение. — Мне вкусно. Его волосы поглаживает Чонгук. Он крепко держит его голову, прижимая к собственным скулам. Брови его поднимаются, глаза прикрываются от сладкого потока. — Я боюсь тебя. — Продолжает Чимин. — Это ясное небо я не видел так давно. Оно возвышается лишь над твоей головой. Только здесь: когда я теряюсь, чувствую, отрекаюсь от всякой святости. Твоё неистовое… со мной что-то созидает. — Страх… — Произносит он, но пропадает в речи. — Я не способен видеть Его свет. Он обходит меня стороной. Но от тебя тот исходит… исходит, исходит. — Так почему ты унываешь и смущаешься? — Лесной шелест, благоухание старых церквей. — Каждая встреча с тобой — снизошедшая исповедь. Я верю, что она очистит меня от любой скверны. Чонгук отстраняется от дрожащих плеч, отходит от цепляющихся пальцев в сторону, показывая скрытое за ним. — Ещё один твой кошмар. — Указывает на высокую часовню, стремящуюся к небу. Её верхушка упирается в низкие облака — настолько высокая, такая величественная, словно выстраивали её длани Всевышнего. Погода сменяется, и темнеет пространство вместе с мутнеющими зрачками, устремлёнными на него. Чонгук смотрит на Чимина, ждёт, пока его шея устанет тянуться к небу, пока глаза его не закроются и не перестанут таять: — Ты приведёшь меня сюда. Укажешь путь, но как именно, в какое время ты заставишь меня понять, что это сделаешь? — Лицо ровное, равнодушное, если бы эмоции были простым дыханием. — Что ты думаешь? — Я… — Он не может перестать осматривать иллюзию. Предельно реальна, естественна, привычна от того, что явилась к нему в присутствии явной измученности — когда мозг перестаёт различать действительность. — Я хочу разобраться в тебе. Кто ты для меня? Проводник? — Моих умений не хватит, чтобы охватить тебя, Чонгук. — Ты видишь часовню? А мой сад? — Да… Я вижу. — Чимин опускает взгляд к ногам, убеждается, что цветы всё ещё обвиваются вокруг его ступней и прорастают сквозь пальцы. — Ты будешь со мной. — Говорит Чонгук. — Я знаю, что будешь. И свет гаснет. Что его тревожит? Отчего он так смотрит, будто узнал долгожданную истину? — Почему?.. — Чимин трогает свои мокрые щёки, утирает слёзы. — Это ведь хорошо? Коридор пуст. Крупье падает назад от нахлынувшего бессилия. Чонгук успевает поймать его за тонкую рубашку на груди в той мере, что лёгкое тело на мгновение парит в воздухе. Но Чимин падает настежь от рвущейся ткани, что крайне зацепилась за чужие пальцы. Это расстраивает, удивляет, и Чон одним взмахом поднимает его на руки, неся к кровати его единственной спальни. — Ну, Чимин. — Пыхтит он, хоть переносит с лёгкостью. — Что за запах, а? В комнате темно, зашторены окна, и спутана постель. Он видит разбросанный мусор: трущобы, которые вместились в несколько квадратных метров. Незаметно дёргает носом, несдержанно грубо отбрасывая валившегося на матрас. Тот громко мычит, ворочается в смятой одежде и кряхтит от расслабленности. Чонгук глубоко вздыхает, стряхивает с пиджака невидимый сор: — Какой толк от неразумного? — И скрывается за дверью, услышав напоследок протяжный вой. — Чонгу-у-ук… — Зов, от которого и собственные ноги становятся неподъёмными. — Чонгук… — На исходе, затем глухой грохот. Он вбегает в спальню, видя лежащего на полу парня. Останавливается у двери, когда тот внезапно хватается за ноги: — Ещё одну… ночь… я не выдержу. — Чимин! — Ругается он, мягко вырывая свою щиколотку из крепких вдруг ногтей — те расцарапывают кожу, перетягивая к себе. — Что это? Искушение?.. — Повторяет он, переворачиваясь на спину. — Зачем? — У меня нет воли. — Скрытая агрессия; он присаживается. — Нет контроля. Ничего нет, кроме нелепых чувств. Смешок: — Нелепых? Я совсем запутался… О, хаос мыслей, дорога познания, умащённая безумием. — Что у тебя за цель?.. — Смотрит на склонённое к нему лицо. — Отчего ты бегаешь как жертва? — Я не жертва. — Ох, нет… — Сквозь вялые губы. — Я всё понял. Властвование над другими… вот твой гештальт. Но я думаю, что владение собой — наивысшая власть… Чонгук. — Ухмылка. — Странно слышать от те… — …нравится нависать надо мной? — Поспешно, и его улыбка всё шире и обольстительней, а неспокойное тело мягче от переутомления. — Быстро ты переменил тему. Отчего так радуешься? — От твоей дурости. При восторге пирсинг на губах расходится и от раскрытого в удивлении рта: — Занятно, занятно. — Мне тоже это нравится… — Что нравится? — Голову окутывают дьявольские силки — Его воля, которая всегда была приоритетом. — Нависать… над тобою. — Чёрт! — Смеётся он, резко откидывая голову. — Как интересно. — …иметь власть над тобой. — Заворожённый своим воображением. Чон восхищённо хлопает в ладони, стуча по бёдрам: — Заигрываешь со мной. — Постулат. — В твоём-то положении. — Иначе ты уйдёшь… — Я ведь предупреждал, помнишь? — Про усмирение бесов?.. — В частности. Ты так осмелел, так совратился. — Продирает. Порой Пак кажется лишённым разума. Вероятно, нежащие вещества так на него действуют, и, вопреки здравому рассудку, он продолжает переходить границы дозволенного: употреблять — голодать, позволять искусителю внедряться — терпеть причинение боли, искуплять грехи. Он подцепляет цепочку со своей шеи и держит над собой. Глаза Чонгука сверкают искрой, разделяя свет распятья в их глубине. — Как тебе этот крест? Если поднести его к твоему лбу, ты воспламенишься? Крест вырывается из пальцев, его перебирающих, и Чон срывает цепочку, поднимая перед своим лицом. Чимин рассерженно смотрит снизу вверх, как фигура величественно возвышается над ним, крутя распятье под свой жарящий и нечестивый взгляд. Чон наклоняет голову, рассматривает гравировку и невыразительно мычит: — Огонь не может воспламениться. — Горячо. — И пора бы тебе избавиться от этого. — Он выносит крест на вытянутой руке, дальше от себя, и презрительно фыркает. — Это портит тебе жизнь, потому что мне портил. — Да что ты… — Презренно, но не может оторваться. — Я думаю, ты будешь не против, если я верну это хозяину. — Он опускает взгляд, видя сомкнутые веки. Крупье выглядит измученным. Проваливается в сон, которого так боялся. — Спокойной ночи. — Слышится ему в творящей темноте.

***

Небеса открываются на короткий промежуток, чтобы ангелы рассмотрели истинные намерения в глазах сомневающихся. — Нет, Тэхён… — Её голос скулящий и безумный. — Спокойной ночи, Варвара. — Он убирает её руки со своего лица, отворачивается от тянущихся к губам пальцев. — Почему? — Молит она, терпя крепкие прутья вокруг кистей, что убирают к низу. — Всё, что я могу сделать, это доверять тебе. — Взгляд горящий, на грани осмысления. Следующее прикосновение он терпит на груди, распространяющиеся шипы — забирающиеся под его короткую рубашку когти. — Варвара… — Тихо повторяет, успевая вырываться из тисков. — Нет, нет… Смирись. Единственный бес, которого Серафим не опознал в девушке — гибельная похоть, что завладевает свободным пространством. От неё дышать тяжелее, смотреть сквозь землю и беречься от огня, в чьих дерзких пальцах он орудует. Варвара лишь часто вторит его земное имя, намеревается задеть реальную часть, готовую разверзнуть под ней адское пламя. Она хочет залиться краской, впустить её плоды под свою кожу и оглаживать личный покров рассеивающихся оков только Его руками. Потому что напряжения нет. Между сантиметрами его пульсирующих от давления ладоней и её опирающейся груди. — Как ты себя чувствуешь? — Она гладит его бедра, замечая, что он не отстраняется. — Расскажи мне. — Резко надавливает со внутренней стороны, и в миг оказывается на его месте, прижатая к карнизу спиной. — Как ты думаешь? — Он схватывает её неконтролируемые кисти в замок и зажимает между телами. — Лучше знать, кем я кажусь в такой момент. — Что ты… чувствуешь? — Не останавливается она, приближаясь к его отстраняющемуся лицу. — Будто мчусь по склону в один конец. — Выдыхает он, аккуратно соприкасаясь носом с её виском. — Но там не Преисподняя, а клубничные поля, умащённые сладостью на языке. — А я чувствую себя лучше всего на свете. И Бог мне не нужен, когда ты… рядом со мной. Он роняет голову на обнажённые от объятий ключицы и нервно рыкает. Как во снах дьявола без обжалования вины. Сама Варвара подбирает слова, места, в которые сможет внедриться и властвовать над слабеющим от её красоты духом. Тянет свой нежный голос над его головой, шепчет вблизи уха искушения, словно проклятая жизнь, заставляющая поверить в её влияние. Пробирает до самых костей. — Твои мысли, Варвара. Твоя мечта о связи… — Его голос скачет от пограничного возбуждения. Впереди повреждённая от ударов скрижаль. Заповеди растёрты и смазаны временем, что он провёл в обличиях смертного человека. От святости остаётся лишь напоминание и мягкая реакция на всё аморальное. — Мои мысли только о тебе и твоих прикосновениях. — Произносит девушка. — Зачем ты это говоришь, Варвара?.. Зачем ты это говоришь? — Стенает он, не находя покоя в объятиях. — Бог — единственное, что у нас есть. — Ты мой Бог… — Нет… — Пытается откинуть голову, но щека своенравно липнет к её плечам, а пальцы разжимаются, запуская волну тока. — Я тебя… — Варвара!.. — Сдержанно прикрикивает Тэхён и легко толкается лбом; от одинакового роста её глаза на уровне его, и смотреть в них удаётся чётче, равно переминаясь с трепыхания девичьих ресниц. — Нет, нет… Варвара. — Это правда. — Позволяет себе спутаться в кудрях, щекочущих нос. — Я знаю. Боже… — И ты меня любишь, Серафим? — Конечно. Господи. — Поднимает укрытое вьющимися прядями лицо. — Целомудренно, нежно, заботливо, как Бог любит свои творения. — Я теперь твоё творение. Я полностью для тебя. Какой смысл в этих словах? Молчание с небес, но такое очевидное утверждение с ограниченных бренностью уст. Женских, таких дрожащих от прерывного дыхания и их близости. — Ты обучалась смирению своих грехоподобных мыслей. Зачем ты пускаешь нечестивость в свою душу? Это богохульство — твои речи. — Может, так Бог говорит с тобой? — Перестань… — Постанывает он, считывая громкую жажду из поверхности её разума: крик в точности — тяжело больного человека, на грани смерти, просящего о скорой гибели. — Боже мой… — Изнывает он, слыша обращённые к нему молитвы; скулит, словно тысячи ножей вспарывают ему живот. — Господи. Мучение моё. Моё испытание. Стоило лишь напиться, наесться, чтобы организм так сильно подвёл. И Варвара повторный раз напрягла его, впечатав в стену, подобно звериной тяги, с которой так резко пояс его врезался в карниз. Спина изгибается, падает в свечение первого этажа казино. Она выглядит парящей над жёлтыми огнями. От зрелища спирает лёгкие. Там, куда глаза невольно нападают, расходящаяся безумием улыбка Лукавого, медленно отпивающим прозрачный алкоголь. Его безмятежный и сбалансированный взгляд вверх, где Серафим сжимает хрупкие плечи, от подогревающей злости сжимает их ещё сильнее. — Услышь прошение. — Произносит Тэхён, перегибаясь через нависший корпус девушки, тянется ниже — обратиться ко взору, полному насмехательства и не оглашаемой агрессии. — Михаил… Сокрушитель демонов, мой князь. Навести меня, не покидай меня, стань моим тихим пристанищем. Избавь меня, Святой Архангел, от влияния дьявольского. Молю тебя услышать меня… Варвара хлопотно держится за приподнятый воротник его плотного плаща, волосы её обвисают, падают вниз золотистыми волнами, а глаза напуганы: — Что ты делаешь? Тэхён! Я упаду! — Выдаёт она, выскальзывая из давки. — Ты пугаешь меня. — Отходит назад, видя неотрывную ярость на лице Серафима, смотрящего вниз. — Да что с тобой? — Злится от нежелания терпеть подобное. Думается, будет ли она ближе к нему. Душой, сердцем, телом. Оно такое чувствительное, податливое и ограниченное потребностями. Приходит вопрос, на которого нет ответа. Пусть не будет её плоть так смертна. Является лишь жажда полной совместимости: жизни, образа мысли, обоюдных согласий. — Что же это? — В суматохе хватается девушка за лоб, не дожидаясь реакции парня. Она бросается к карнизу, устремляясь к источнику сумасшедшего. Чонгук — непринуждённо попивающий текилу из хрустального бокала. Коротко замечает её, переводит глаза на Тэхёна, поджавшего свои губы. Нечисть пылает яркой ухмылкой, тихо посмеивается, оскаляяет передние клыки, способные разорвать рассудок издалека. — Сукин Сын. — Вырывается из её рта, а яркий распев джазового артиста со сцены перекрывает все потоки ругательств. Я люблю тебя, детка. И если всё хорошо, то ты нужна мне, чтобы согреться этой ночью. Я люблю тебя, детка… Его рот открывается под слова громкого исполнения, бёдра раскачиваются в танце и вальсируют волной, обходя одного посетителя казино и каждого встречного, отстраняющегося от него резким толчком. — Как в раю! — Громко вскрикивает Чонгук, продвигаясь в хаос дрожащей земли от топота его металлических копыт.