Господи. Прекрасные сады в таком безнадёжном месте, кажется, затмят любое грехопадение. В одном большом, где Сокджин наблюдал за утонувшем в траве мальчиком: свежий воздух, запах, который он нёс, изменения мыслей, опустошение их головы, часто нагруженной бытовым вздором. Хочется лёгкости, текста, что бы не напрягал сознание, и чистого голоса…
Младший Чон с широкой улыбкой всматривается в ясное небо, понимая, что за ним наблюдают издалека. Молодой проповедник с нахмуренным видом не может найти покоя в мыслях, что так очевидны. Смотрит с балкона, сверху надавливает тяжёлым взглядом и размышляет о собственных проблемах. Небо настолько же ясно, как ясны его замыслы.
Сокджин потирает подбородок, опираясь о деревянный карниз из личной спальни. Считая настоящее прошлым, чувствует себя реальным воплощением ада. Очень правдиво. Он царапает заживший вдоль шеи шрам, стараясь проникнуться давно прошедшей болью. Хочет успеть проститься с ней, прежде все раны затянутся. Но сам он, конечно, этого не осознаёт, потому что бежит от своей судьбы, которую на самом деле так жаждет.
Чоны слишком заняты их сыном, чтобы обратить внимание на молодого советника, что мечтает о прекращении своей жизни здесь. Суббота. Впереди свободный путь к Часовне, куда открыта теперь дверь их мальчику. Нужно дождаться вечера, отпустить материальное, остаться с опустошённым сердцем и решиться ступить за черту… к чёрту.
Сокджин склоняет голову, вглядываясь сквозь густой туман, спустившийся во двор. Его шаги незаметны, босые идут по мокрому камню и передвигают его мутный силуэт вдоль тёмных, заросших лозой стен и колонн. Неподалёку раздаются резкие голоса старших родителей, напоминающих волчий скулёж. А в центре, около сгнивающей статуи Иисуса заворожённый Чонгук со старшим братом за спиной. Он слышит, как Хосок подзывает мальчика, и видит, как он неуверенно опускается к нему на колени, мягко улыбаясь. Они находятся словно в трансе прошедшего вверху урагана. Если поднять туда голову, то ожидается лишь непроглядное бельмо, нависшее над этой убогой частицей ада на земле.
Сумеречное марево заполняет видимое пространство, но Сокджин решительно ступает вперёд, двигаясь за голосом старшего сына. Терпит тяжесть на коже, свои грязные стопы и мысленно перебирает все возможные промахи в собственном плане. Нет ничего более глупого, чтобы в последний момент убежать за пределы сознания… дома? Позволить бы себе временное забвение, следовать по неуловимым остаткам, нарушающим всё дозволенное.
Там — за пределами — многое неправильно. Хоть и видно хвойный лес с террасы — когда он прямо перед тобой; когда ты идёшь в нём, перехватывает дыхание. Лёгкие благоухают свежим, освещаются чистым воздухом, не переполненным приторными фимиамами. Сокджин поднимает голову, глубоко дышит и неосознанно улыбается новейшим ощущениям. Как это оказалось просто. Насколько это реально. Хочется лечь прямо здесь, промокнуть в дождевой траве и обрести покой. Его часто не хватает в душе. Такого, когда голова пустеет и одновременно заполняется насущным, естественным спокойствием. Как на Небесах, далеко, куда не упадёт тусклый свет его спящего рассудка.
Здесь тихо. Лес преобладающий твоим дыханием. Укрытая в тумане спина Хосока и ступающий рядом с ним мальчик — поднимает на него свои блестящие глаза, ждёт, когда брат посмотрит в ответ. Они не слышат постороннего, в преддверии заката, в спящем ветре, лёгком холоде. Направляются в иллюзию заканчивающегося дня, в котором рискуют потеряться. Как и в этом лесу. А Сокджин, словно невидимый мертвец или призрак, преследует их.
Доносится неразличимый шёпот Хосока, что чувствуется как шелестение мокрой листвы. Чонгук вытягивает руку и врезается ладонью в каменную крепость. Издаёт удивлённый звук от того, насколько ледяной она ему показалась. Отдёргивает и трясётся от перенасыщения.
— Там не будет холодно, обещаю. — Голос старшего становится более различимым; парень подбадривает мальчика, легко толкая его в маленькую спину в приоткрытый дверной проём.
Чонгук скрывается в часовне, а Хосок остаётся на лестничной основе, замирая от предчувствия и ускоренного шага позади него. Он резко оборачивается, когда проповедник настигает его и оказывается слишком близко к его испуганному лицу.
— Что ты делаешь? — Колюще к свежим царапинам на лице.
— Господи…
— Хосок?.. — Он берёт его за плечо, отдёргивая от того, как парень зажался и скрутился в страхе получить боль. — Ну! Чон Хосок, не заставляй меня говорить громче.
— Я отвёл его сюда.
— Зачем? Хосок… — Переиначивает, и рука его мягче на худом предплечье. — Зачем ты вышел?
Чон смотрит в пол и неосознанно мычит от искушения оправдаться перед проповедником, снизить степень исповеди в следующий раз. Незаслуженно терпит порицание, которое так сильно привычно для него. Ноги подкашиваются, и он падает вниз, поникая всем корпусом, как скошенная ветвь. Порциями глотает воздух, стараясь вытерпеть желание разрыдаться от отчаяния:
— Господи, простите меня. Умоляю… Я только привёл его сюда. Я просто показал ему дорогу. Я уже хотел вернуться…
— Чонгук в состоянии справится с поиском собственного пути. Ты знаешь правила, Хосок.
— Он невинный ребёнок. Это только страх за него. Он мог потеряться. Я не мог допустить этого.
— Выходить за пределы строго запрещено.
— Я знаю… — На исходе вдоха, готовясь принять болезненный шлепок по лицу.
Но ничего не было. Сокджин смотрел на него сверху вниз и внимательно, прискорбно изучал потрясение в расширенных зрачках. Он повернул голову к двери, куда проскочил недавно Чонгук, и тяжело вздохнул:
— Успокойся, пожалуйста. — Говорит затем, присаживаясь на один уровень. — Ничего страшного ещё не произошло. — Его рука бережно поглаживает ослабленные волосы Чона, а взгляд мягко ложится на испорченную ранами кожу. — Ты молодец, Хосок. Всё хорошо. Тебе, всем живущим, клянусь, что больше никто не пострадает от моих рук. — Он обхватывает его замерзшие щёки и чётко произносит, жалостливо глядя прямо в глаза. — Всё это было от дьявола.
Хосок успел лишь оглядеть его босые стопы и испачканные кровью рукава белой рубашки, прежде чем понял, что тот с высокой скоростью двинулся прочь, скрываясь в гуще тумана и парящего против него ветра.
С закатом погода стремительно начала меняться, одаряя воспалённое тело долгожданной прохладой. Сокджин испарился, оставив обдумывать случившееся. От этого Хосок кинулся обратно, зажимаясь у прохода высокой арки. Попался и думал, что следующее воскресенье будет для него последним. Что проповедник натворил? Окровавленные руки не удивили, но панический страх в его глазах заставил засомневаться в честности его поступка. Что случилось, что заставило его рвануть прямо с постели в спальной одежде, убежать из дома. Может, вернувшись обратно, Хосок увидит перепуганную семью в искалеченных обличиях. Может ли? В сумбурности действий он больше не видит цельности хаоса. Даже хаос стремится к порядку, но мысли вдруг заполонили болезненные чувства. Какая-то давящая резь, не от стягивающих кожу шрамов, а внутренняя, около сердца. Эмоция, что возникает, когда кто-то не оправдывает себя и предаёт. Будто виновен во всём.
Зародилась первая мысль о том, что Чонгук живёт своей лучшей жизнью и не достоин её.
В часовне пахнет жжённым маслом и старыми тканями. Видно мальчика, склонившего свою голову, подобно статуи, величественно возвышающейся над ним. Младший брат переставляет потухшие свечи, и они в его маленьких пальцах падают, наклоняются, а Хосоку остаётся только уныло наблюдать за этим, сползать к порогу, понимая, как что-то только пронеслось мимо него. Что-то произошло, изменившее его восприятие.
Сокджин рассказывал, как видел теряющееся во мгле тело старшего Чона и что запомнил его именно в таком образе — мученически извёрнутую, морально убитую душу. В тех глазах он запомнил мольбу о помощи, которую ему было не под силу оказать.
— Мне было всё равно. — Говорит он, косо подсматривая за тёмным пятном рядом с ним.
Под покосившейся тёмной крышей у служебного выхода он курил, стоя под ночным небом города, куда занесла его та дорога. До Лас-Вегаса простирался небольшой путь в чужой машине. Из-за холодного западного воздуха дома часто стоял туман. А здесь в Неваде он настолько сухой, что сигареты порой добивают высохшее горло и посылают страшный кашель. Это происходило из-за гор, через которые влаге нет возможности пробраться сюда. Точно так же, его неустанно влекло обратно надышаться мокрым лесом под странное ощущение неизбежного…
Чонгук только улыбается, острой ухмылкой показывая передние зубы. Управляющий выдыхает густой дым, стоя по его правую сторону.
— Брось. — Тот редко двигается, казалось, готовясь растворить его, накинуться и задушить.
— Это правда. — Тянет сигарету, выпуская дым тонкими перьями. — Я просто бежал вперёд. Оказалось, что это было не так сложно.
И было так давно.
Так давно, что Сокджин успел обзавестись домом в Лос-Анджелесе и катается туда каждый отпуск.
— Ты предал их. — Выбрасывает Чон, в шутку срывая голос.
— Да пусть сгниют в своих котлах. Ущербные твари.
Смешок:
— Ты боишься, что они придут за тобой. Ведь наверняка знают, что ты слишком хорошо пожил в их отсутствии.
Творение состояния: несколько машин, высокие потолки и высокие стандарты.
— Заигрался в правителя. Тебе, что, не было достаточно власти в роли старшего проповедника? — Цокает Чон и мгновением возвращает его в Калифорнийские владения.
Хоть сам Чонгук превратил отель Элевсиса в собственный пентхаус, от восхитительности интерьера управленческой виллы губы его сложились в трубочку. Белые стены в окружении тёмной мебели под тёплое освещение высоковольтных ламп.
— А там что? — Спрашивает он, поднимая глаза вдоль чёрной узкой лестницы, скрученно поднимающейся ко второму этажу.
Сокджин опешил, зажмурившись от резкого скачка температуры. Томный свет вдоль структурного потолка всё же бил по голове от непривычности.
— Неважно. — Заканчивает Чонгук, увидев непонимание на чужом лице. — Здесь слишком много лишнего.
Его шаг размеренный, руки распростёртые в стороны, и восторженный взгляд распробывает каждый сантиметр помещения.
— Мой дом.
— Ага… — Мычит парень, крутясь по скользкому полу. — Даже не буду спрашивать, откуда он у тебя взялся. Скажи: достался по наследству — и я отстану.
Рот сам повиновался приказу и раскрылся в подобии речи:
— Он мне достался от… родственников. — Гортань задрожала. — Но мне слабо верится, что им есть до меня дело.
— Это тебе так кажется. — Манерно протягивает Чонгук, медленно проводя пальцем вдоль его предплечья.
Сокджин рефлекторно одёргивается и остаётся с бесстрастным выражением. То, как по стечению мимолётной секунды, парень оказался так близок.
— Прошло девятнадцать лет. Этого недостаточно, чтобы убить меня? — Тяжело говорить.
— Тем не менее… — А он нагружает тревогой.
— Что ты пытаешься узнать, Чонгук? Почему я не прихватил тебя с братом?
По телу прошла дрожь. Ведь падающие свечки всё ещё скрипят между пальцев, нежеланно ускользая и портя настроение. Губы Чонгука поплыли вниз, но сразу же вспрыгнули, как только внутренний карман пиджака отдался резким жжением:
— Меня не волнует прошлое. — Сказал он затем.
— Такого не может быть…
— Думаешь откупиться с помощью других? — Из кармана он достаёт спутанную цепочку с помеченным распятьем и хаотично вкладывает её в свободную руку Сокджина. — Я мог просто сжечь его. — Глубокий вздох. — Но подумал, что проще будет отдать тебе.
Тот непонимающе смотрит в свою ладонь, резко одёргивая и роняя крест на сырую землю:
— Нет! — Вскрикивает он, видя, как серебро утопает в чёрной воде, где ноги его погружены до колен.
Шныряется назад, раздвигая густые волны. Похожа на кровь. Вокруг белая мгла, в которой не рассмотреть свои тяжёлые руки. Всё заново настигает его, как в тот же день, когда он решился на последнюю жертву.
—
Исторический день. — Взмывает в воздухе, а роскошный интерьер пропадает.
— Что?.. — Пугается, утягивая в воде свой неподъёмный вес.
—
Я знаю, что ты сделал.
— Отпусти! — Кричит он, рывками продвигаясь в утягивающей трясине.
—
Все твои жертвы под тобой.
— Нет! Подожди!
—
Проси прощения.
— Нет мне прощения! — Слёзы появляются на лице, тёплый свет сменяется на леденящее. — Ни один мой грех не будет прощён! И за смирение… не будет!
—
От тебя веет смертью, даже если ты ей не рад.
— Я не хотел! Клянусь!
—
Мне плевать на остальных. — Не похоже на правду; у творителя всегда преимущество.
— Я знаю! Господи, прости меня, Чонгук! Прости, что сделал это не по совести.
—
Совести?
Неподдельный смех разносится у самых ушей, туман словно рассеивается от всей его громкости и злорадства.
— Чонгук! Зачем тебе…
—
Ходишь и ходишь, сетуешь, всё ждёшь прощения. — Пахнет горелой серой. — …Ты его не получишь.
Голос сменяется, а напротив него, измаранного черной массой, появляется ребёнок, с чьего рта вырывается приговор. Маленький Чонгук, которого Сокджин запомнил, жадно улыбается, снисходительно поправляя короткие волосы. Он растёт на его глазах, ноги становятся длиннее, волосы смольнее, а глаза горячее и расхитительнее на страх.
— Подумаешь — лишить жизни. Стоило ли оно того? Оставить детей без матери.
— Она… — Мужчина прилагает всю силу, чтобы сдвинуться хоть на полметра. — Я не хотел. Она бы закричала, и меня поймали. Твои родители ругались… Твоя мама… слишком резко встала на пути. Это случайность.
— Говоришь, не так сложно было?
— Нет, Чонгук. Прости…
— С каждым мгновением становится всё интереснее слушать тебя. Где твоя святость? — Отговорки и разъяснения, действительно, не имеют веса наряду с таким страшным преступлением; ему тошнотворно выслушивать тот поток отчаяния.
— Её никогда не было. Святости. Все они, Мариаген, дьявольская работа… Это их воля, неправильная. А твой друг…
Чонгук сдвигает брови, поджимая губы от непрошенной темы, что невольно разворачивает юродивый ему.
— …Эту волю принял, а потом он принял тебя. Что за ирония! Ведь это одно и то же. — Пустой смех показывает весь абсурд его состояния. — Зачем я тебе вдруг нужен, Чонгук? Уже бы давно избавился от меня. Или ты посланец твоей дерьмовой семейки, а я не знаю об этом? Зря их призвал за ним?
— Что ты сделал? — Повторяет парень, отвращённо дёргая головой.
— Я…
— Считаешь, что я отдам его? Считаешь, они сильнее меня? Что они хитрее и умнее? Ты продажный человек. Убил за свободу, которую не получил. Совсем дурак!
— Ты не понимаешь, на что способны люди ради личного интереса. — Его тело окончательно застревает в пучине чёрной воды и замирает на месте, пока Чонгук, как ему нравится, не подойдёт вплотную.
— Ах, ещё как понимаю. Способны продать собственную душу. Самое ценное, что у них есть. — Символично заглаживает длинные волосы назад, как бы похваляя по голове собственную ипостась. — Что за напыщенная самовольность? — Глаза сверкнули, а губы сдержанно избежали самой глумливой улыбки. — Думаешь, имеешь право распоряжаться ими? Именно это погубило тебя. Вижу насквозь. — Он забавляется своими же словами, разводя руками. — Я в восторге. Так занятно присутствовать в центре подобных распрей. Одно удовольствие.
— Что ты хочешь? — Шипит Сокджин, отклоняя корпус назад.
А Чонгук, не слыша, продолжает лепетать:
— От церковных пожертвований было бы больше пользы, чем от этого притворного жеста в сторону малоимущего. Мерзость… — Тихо произнося.
— Что ты, чёрт возьми, говоришь мне? Зачем? — Он постепенно отступает от него, двигаясь спиной к сильному ветровому порыву.
— Я думаю, что тебе наплевать на всё это… Ты заботишься только о себе. Ты эгоист!
— А тебе не наплевать? — Перебивает.
— Нет, конечно. Я умею получать выгоду из самых низших слоёв общества. Там самый сок.
— Пожалуйста, оставь меня. Перестань. — Берётся за голову и качается от прибавляющейся боли.
Славно было бы остаться в уединении своего дома. Там отличный сад и влажная трава, опрысканная водой каждое утро и поздний вечер. Почему-то он думает только об этом.
— Вы с Чимином похожи. Каждый день для вас обоих — сплошь мучение. Призраки прошлого, что не успокоить. И боль. — Чон убирает чужие руки, стаскивая с дрожащей макушки. — Хватит стонать, выглядит жалко.
Сокджин старается не смотреть на него, ворочится, как угодно, лишь бы не нарваться на неминуемую гибель напротив.
— Единственное отличие, которым ты не можешь похвастаться, это отказ от насилия. Кому-то лучше изрезать себя, чем срываться на остальных. Ты деспот, садист и знаешь, кто ещё.
— Дурак…
— Да.
Чон держит шаткое тело за предплечья, не перестаёт тихо смеяться с каждой новой речью:
— Но я не осуждаю твои наклонности. — Язык прошёлся по пирсингу. — В твоём доме непременно есть что-то из конвенционно ненормального. В детстве твой свежий ум притупили скудоумные взрослые. Показали боль, насилие и смерть, которую этим приносили. У любого достаточно здорового человека этот образ станет преградой для полноценной жизни. Каково было переформировывать это в положительную сторону? Знаешь… господство и подчинение. Ты ведь без ума от этого.
Сокджин поднимает мутные глаза:
— Нет. — По-своему стыдливо огрызаясь.
— Да неужели?
— А ты знаешь, о чём говоришь… — От невольности — попытка бросить вызов.
— Человек порой вершит надо мною. Часто — я на распутье. — Отвечает благосклонно, не чувствуя нападки.
Безошибочно, они оба выросли под одной крышей. Родители подменили понятия и внушили получение боли — как способ искупления. Что она спасёт любого, и на органическом уровне их мозг просто смирился с этим. Только некоторым приходилось причинять её, а другим, не доросшим до верхов проповеди воспитанникам и не познавшим орудие пыток в своих руках, получать её. Чонгук не дорос до того времени, но боль избегала его под предлогом врождённой, что никак не мешала ему. Никогда в его жизни.
— Я не понимаю… К чему весь этот разговор? Отпусти меня. — Просит Сокджин, делая неторопливые шаги.
— Я хочу, чтобы ты был искренен. Дело не из лёгких, но постарайся.
Провалиться бы в этой воде и уйти в неё с головой. Чтобы эта Нечисть скорее отстала, явившись пьяным сном поутру. Истощенный организм содрогается в тяжёлом дыхании:
— Ты ведь ненормальный, Чонгук. Я не могу поверить, что ты так просто…
— Отличаться от остальных… всегда было благословением свыше. — Эмоции переменяются, как картинки в старом проекторе. — И обходилось мне очень дорого. Это похоже на невидимое ограждение от внешнего мира. Любой громкий звук для этого мальчика… — Нос дёрнулся от подступающей печали. — Как удар по голове, резкая боль. Всякое прикосновение — ожог — даже желанное. Все детали в человеческом поведении, о которых молчат остальные, — проблема в социализации, и моё тело скручивает в пробегающей судороге и невозможности повлиять. Больно. — Он зажимает слабеющие предплечья грубее, отдавая в них всю силу эмоций. — Но это дитя прячется во мне глубоко-глубоко, когда дело касается вещей, способных разбить его ранимое сердце. Этот мальчик — Чонгук — такой невинный ребёнок. Хотя совсем взрослый.
Сокджин горестно смотрит на него, редко выдыхая остатки дыма из лёгких. Пробирая в голове всё сказанное откровение, он вспоминает вновь о своём прошлом. Что был у него сад с мокрой травой, но не было в нём покоя. Думается, что лишь небесные сады обойдутся для него всем желанным и заменят все скорби о нещадящей жизни его. Но заслужил ли он их?
— Твоё прошлое скоро настигнет твоего друга. Имей в виду, что он останется для тебя единственной ценностью в этом пропащем подобии жизни. Хочу быть первым, кто увидит это.
— Ты уже был первым однажды, Сокджин-и. — Поправляя лацканы мокрого пиджака. — Оставайся при своём до конца.
Одним коротким толчком Чонгук нажимает пальцем в его грудь. Под бессмысленный, полный непонимания взгляд, и сомнения в приоткрытом рту, он подставляет Кима к обрыву перед столкновением орущего потока автомобилей.
—
От всякого дерева ешьте, кроме одного. Бытие, вторая глава, шестнадцатый и семнадцатый стих. Твоё любимое изречение, вышитое на той футболке. — Мужчина невесомо оглаживает юную заострённую челюсть и мягко, наконец смиренно улыбается. —
Невинный ребёнок, Чонгук.
За мгновенье Сокджин переосмысливает положение, вцепляясь в грубую ткань на рукаве Чона. Не имея сил притянуть к себе, он лишь повисает на его руке и теряется в несущихся машинных огнях, неожиданно оказавшегося позади него шоссе.
— На одну проблему меньше. — Произносится в след вжатому к асфальту телу. —
Было не так сложно. — И любовь к победной расправе расцветает великими искрами перед глазами.
К горлу подступает ком, прячется в гортани и скребётся до боли. Всем плевать. Тело пропало в скорости дороги и никто не проверил, почему их колёса вдруг дёрнулись.
Ветряной порыв от мощности движения раздувает подогретую одежду. От этого скуления напоследок, от желания жизни постороннего человека, и того…
Как легко ты убил снова.
Чонгук делает резкий вдох, задерживая грубый рывок и просящийся наружу стон. Свист двигателей, кровавый отпечаток под ногами и маленький брызг у низа выглаженных брюк — аксессуар — важная деталь для полного образа. Недокуренная мертвецом сигарета, сладкий фильтр — для самых настоящих садистов. Иллюзия, которую Чонгук пробует на своих губах, срывается с места, мчась сотни метров к Элевсису. Столько он потратил на изречение чистой правды. О грозящей опасности его состоявшихся ценностей, одну из которых он не успел ещё познать.
Как же этот человек рассказывал. Дивные прелести лжи. Просто бежал в чаще незнакомого леса? И что потом? Наверное, его подхватила машина соседнего шоссе. В таком случае, Сокджину действительно не было сложно. Ведь получилось принять удачу, что раньше ему не являлась. Ох…
За сорок лет своей жизни добился лишь порицания Сатаны.
— Получается, он жил всё это время в каждодневном презрении самого себя. — Чон не бежит, а замедляет своего пешехода под искренний наплыв раздумий.
Он внезапно засмеялся так сильно, что махнул рукой и снёс поднос с шампанским у мимо проходящего официанта. Так быстро оказался на месте? И все оглянулись в казино, осуждающе хлопнули веками и продолжили смотреть, пока несуразные прыжки парня избавляли его от громоздкого падения. Думают о напившемся от жадности, но не как об исчезающем в лёгком триумфе самом дьяволе.
Ещё один лишний взор — и вон та пожилая женщина останется банкротом, стоит Чонгуку подойти и спустить весь свой шарм в её морщинистые руки. Кажется противным, но тем ещё весельем для голодающей плоти. Или другая девица: больше не сможет похвастаться своей красотой, одарив ею всею бледные скулы мужчины её мечты. Тот, как обычно, ищет очередную жертву своих демонических игр.
Это твоё королевство, Чонгук.
— Пусть им станет весь мир.
Только сейчас я одобряю твой вкус.
— Мы медленным темпом становимся одним целым… — Защемило в груди.
Он зажмурился, прижимая ладонь к сердцу. Чувствует, как эта рука отнимается постепенно, теряя осязание.
— Что это? — Останавливается среди бушующих посетителей, пройдя несколько шагов от порога. — Куда я бежал?
Покорять смертных.
— Нет. — Он замер смотрением в пустоту перед собой.
Путь расчищался от засветов потолочных ламп. Рядом столько мишеней, и стоит выбрать что-нибудь новое.
Ту самую?
— Варвара? — Вопрошает вслух, онемение проходит.
Снова вертится на глазах у рыкающих львов. Где же укротитель её гнусного сердца? Опять прячется в божественных штатах, под картинами и среди колонн, чтобы выловить адское пламя?
Девушка опирается о высокую столешницу, спокойно наблюдая за происходящем где-то вдоль её высокого профиля. Стоит почти спиной к нему, пока крадущийся, неслышный шаг зверя готовится к громкой напасти. Чонгук уже привык к этому запаху, к её восторженному лицу, которому она сопротивляется от чужого влияния. Сейчас Варвара терпеливо высматривает сцену в главном зале, а вокруг неё торопливо скапливаются шумящие гости. Очевидная преграда. Всегда кто-нибудь мешает съесть этот цветок, насытившись сполна дуновениями пряной ванили.
— Куда я бежал?.. — Срывается с губ слишком тихо, чтобы услышать самому.
Нет конца этому тиражу планов. От них толк исходит, только в случае полного контроля. О чём это вообще говорит? Нет смысла в том, что не закончится.
Нужно прекратить начатое.
Со спины всегда приятнее наблюдать. Будто видишь глазами жертвы, и чувствуешь её умиротворённое дыхание, ничего не предвещающее. Золотистые локоны касаются носа. Чонгук намеренно убирает руки за спину, чтобы лишний раз не запятнать чужое полотно. Медленно вдыхает, на секунду закатывая глаза. С изнаночной стороны поднимутся зрачки с алым отблеском, как сменяющийся механизм или рулетка револьвера. Они найдут центр напротив.
Сцена загорается, а высокий мужчина предстаёт за низкой трибуной, держа в руках рамку, что как странно — без стекла.
— Леди и Джентльмены! В честь события, посвящённому сбору пожертвований в фонд Эдема, в первую очередь полагается выказать огромную благодарность всем тем, кто способствовал накоплению средств для поддержи нашей деятельности.
Собирается праздник в честь возвышения подаяния в дела человечества. От самого человека этого редко дождёшься.
— Но хочется выразить предельно широкую благодарность людям, которые так же вложили частицу своей души и показали нам, насколько добросердечность может повлиять на наши жизни. Пожалуйста, приветствуйте основателя фонда «Эдем», а также совладельца заведения — Ким Тэхён!
На ступени восходит Серафим, вежливо кланяясь и мягко улыбаясь публике. В виде его — замедление времени. Лицо его, подобно ветреному лугу, спокойное, и не выражает усердного сопротивления. Обычно он напряжён, и, считая, что выглядит не очевидно обеспокоенным чужими мыслями, не поджимает теперь губы.
От его жеманности сводит челюсть, правда?
Тэхён отстукивает невысокой платформой туфель, отбрасывая тяжёлый подол пальто со своих бёдер. Тут же тянется, чтобы забрать золотистую рамку с рук ведущего, аккуратно поднимая на уровне плеч. Вспышки объективов.
— Хочу всех вас обрадовать. Сегодня «Эдем» получил заведомо весомую сумму пожертвования от анонимного волонтёра. Поэтому, хочу сказать, этот мир стал лёгок от великодушия этого человека. Судный день немного приостановился.
Придержал своих четверых коней.
Чонгук становится всё слабее к издёвкам внутреннего голоса, отбрасывая случайный смешок в поджатых губах. И толпа под сценой коротко посмеялась, вытерпев плескание редких аплодисментов. В том числе лукавых, маскирующихся под обывателя.
— Пусть милостивым будет благословение на удачу во всех начинаниях и особенная поддержка в делах насущных, избавление от всех страданий и уныния. Спасибо за…
Ведущий мужчина скривился и тихо прикоснулся к плечу Серафима, отвлекая от восторженных улыбок гостей.
Он что-то прошептал ему на ухо, от чего лицо Тэхёна смутилось по направлению к сверкающему оскалу Чонгука, выглядывающему к нему за спиной подопечной.
— К счастью, имя волонтёра стало известно благодаря слаженной работе наших сотрудников и официального разрешения самого волонтёра. — Продолжил тот ведущий, вскидывая руками.
Небесный свет вдруг пропал из глаз Серафима, волосы дёрнулись вверх, когда голова его приподнялась чуть выше, открывая взор из-под завесы смольных кудрей.
— Чон Чонгук! — Громко объявил мужчина, бодро хлопнув в ладони.
Варвара, секунду назад заплывающая нежной улыбкой, замерла в сантиметре от скользящей мимо неё фигуры. Чонгук мистически плавно отстранился от её плеч, извернувшись по направлению к сцене. Распахнутые глаза девушки уставились в уходящую спину, а корпус наклонился от прошедшего около неё грузного давления. Она отшатнулась в сторону, в изумлении приоткрыв рот.
Чонгук, в свою очередь, двинулся с напором, подбегая к ступеням возвышенной платформы под рукоплескание посетителей, сумевших оторваться от азарта своих партий. Воздух сгустился возле него, стал чёрным и плотным. Лицо Серафима обрело тёмную метку. Словно смотрящий за предательством, он отступил на шаг, глядя, как нечестивый жадно улыбается ему: неотрывно до тех пор, пока руки его не опустятся к трибуне.
— Да, спасибо. — Произносит он, поднося голову ближе к микрофону. — Большая отрада быть частью великого дела.
Тэхён отводит взгляд на осунувшуюся вдалеке Варвару, замершую, как морозный лепесток. Пытается понять, почему позволил себе абстрагироваться от чужеродных мыслей именно в этот час заслуженного отдыха. Только удаётся расслабиться полноценно, и чёрт выскакивает из адской табакерки в собственных руках — там, где его не ожидаешь увидеть.
— Благодарю всех, кому удалось пробудить в себе великодушие для совершения превосходного действа.
Тэхён наступил рядом, выжидающе заглядывая спереди. Чон заранее демонстративно прикрыл микрофон, слабо наклонившись:
— Это вклад в развитие общества. — Тихо произнося, когда тот легко откидывает прядь волос по привычке.
— Твоего вклада достаточно, Легион. — Тон в ответ резкий, а голова плавная, грозящая испепелением за деяния. — Некогда философия милостыни стала для тебя полезна?
— Не мешай моему выступлению, ряженый. А чередуй и люби.
Неправильный афоризм из его уст звучит как никогда правильно. Позволить балансу установиться.
— Дорогие мои. — Снова начинает Чонгук, вскользь поправляя причёску. — Вы щедры, обеспечены и великодушны. К каждому из вас моя рука тянется, чтобы… — Шипит. — Выразить огромное почтение. Думаю, выкроить своё время для каждого из вас. Имейте в виду, вы достойны самого лучшего в этом мире. Пейте, веселитесь, пока мои и ваши деньги кормят бедных детишек на окраинах гетто. Лас-Вегас — замечательный город…
— Деньгами их души не выкормишь, братец. — Высказал Серафим, что было слышно лишь Чону, и опустошённо отвернулся.
Он уронил голову на бок и долго выдыхал скопившуюся усталость. Поправил лоскуты волос, прикрыл глаза, которых почти не видно, и незаметно ушёл по направлению ступеней, что привели сюда.
Какая же по-человечески ужасная ночь сегодня. Подлинно сказал Чонгук, назвав ряженым. Это неожиданно стало понятно, ведь одежда его, как балласт, тяжёлая, чтобы от лёгкости своей не воспарить на небеса. Каламбур.
Рамка в руке вдруг застыла в воздухе. Тэхён обернулся через плечо, равнодушно взглянув на шального Чона, перехватившего её в движении.
— Моё. — Сказал он, с лёгкостью вытянув рамку из расслабленных пальцев.
— Бог с тобой.
Теперь всё это казалось интерактивным концертом, хорошо разработанным за какой-нибудь грош. Там, где нет выбора, но присутствует иллюзия того. Предначертано, и смысла в том, что бы хотел изменить — абсолютное отсутствие. Серафим захотел бы закатить глаза, как любил это делать Нечестивый, но вовремя понял, что тот всё ещё смотрел за ним. Неотрывно, ожидая именно этого жеста. Ждал, когда он выявит в себе толику человеческой агрессии, осквернив ею свой красноречивый лик.
Но Тэхён всего лишь поджал губы и пошёл дальше по ступеням, ловя на себе изумлённый взгляд ведущего, чьи конечности затряслись от вида озлобленного лица рядом с ним.
— Дамы и Господа. — Судорожно начал мужчина. — Это… договор о возмещении денежной прибыли нашего казино… — Здесь и голос его затрепетал, а небольшое количество смотрящих сразу замолкли. — Вернее, о централизованной системе выплат настоящего субъекта нашей сделки.
Варвара, теряющая Серафима из поля зрения, интуитивно оторвалась от дальнейшего выискивания. Она словила себя на мысли, что безмолвие её друга неожиданно начало оправдываться. Ему действительно всё равно. Организовать фонд — не иначе — благородный поступок. Но покрыть его приобретением акций в счёт казино.
Она вдруг громко засмеялась, хлопая в ладони. Хохот простирался до подножия сцены и ушей обольстительного Чонгука, который в свою очередь широко улыбался от этого и умственно хвалился. Варвара резко прикрыла рот, встречаясь с ним взглядом, но смех её вырывался через ладонь, от чего потребовалось зажать рот сильнее и второй рукой. Вот, для чего имя волонтёра стало известно — отказ от безликой власти; вот, почему Тэхён высматривал подобного себе (забавно, что в казино) и отчаялся под конец поисков — несвойственно небесному догмату; и вот, с какой целью Чонгук здесь…
Тэхён хотел выдать свою долю случайной добродетели, что, под видом несомненного пожертвования, приобрела бы только часть его прибыльного заведения. Этот бескорыстный дар и одновременная милостыня способны были очистить уставший дух Серафима, канув в более ответственное начало. И он безусловно очеловечился против своей воли, совсем не учтя подобную вероятность: как дьяволу стоило всего лишь выдать деньги, многими месяцами вытекающими с кармана же Серафима, и одним коротким мазком чернил присвоить их источник себе. Ким остался без наследственного достатка, а лукавый обеспечил покровительство своей жизни бушелями золота, точно плодовитым деревом, — Элевсисом.
Зал залепетал то от восторга, то от громкого порицания. Но большинство естественной публики слепо погрузилось в рукоплескание, встретив нового, узнаваемого потворщика их игровых состояний.
Больших оправданий не надо. Все они видят, что ты истинный король. К тому же — красавец.
Чонгук приподнял неостеклённую рамку расписанного тремя подписями листа:
— Не унывайте, дорогие гости. Для вас уготован славный пир в вашу честь сегодняшней ночью. Я люблю праздники… — Он поправил шаткий микрофон и продолжил, растягивая триумфальную улыбку. — Особенно, когда мы с вами на время меняемся ролями. Вам приятно быть на чьём-то месте?
Посетители зашуршали дорогими костюмами. Некоторые джентльмены позволили себе расслабить туго затянутые галстуки, а дамы переступить с одной высокой шпильки на другую. И никто из них не словил себя на мысли о чрезмерном дурмане в мелодичном голосе перед ними. Все они только переглянулись, принимая приглашения из уст ведущего, который прервал вещание. Чонгук ступил назад, продолжив говорить чужими устами. Смотря издалека, из невидимой тени позади, он думал только о том, как красиво выглядит человеческое притворство, скапливаясь под его началом.
