Чимин не вспомнил, что ему снилось. Неосознанно смотря вверх над собой, он резко приподнял корпус и встретил очередной приступ головной боли. Какая мятая у него форма, какая она грязная и противная — вообще не волнует. Только бы встать на ноги.
Лишь минуя стадию возвращения к реальности, услышал телефонный звонок, и он понял, что проснулся от него. Чимин подскочил на ноги, удерживая равновесие. Взгляд метнулся в сторону прикроватного столика, где гостиничный телефон голосил низким сигналом поступающего вызова. Брови сморщились на переносице от дробящей боли в висках, тело шатнулось, первый шаг — и его несколько секунд раздумий. Пусть перестанет звонить. Но звук продолжает сеять смуту изнутри. Если поднимет, то придётся отчитываться. Точно думает — Сокджин, приготовивший для него лист дополнительной работы официантом. Пальцы не зажать:
— Слушаю. — Прохрипел он в трубку, терпя назойливый шум.
— Сегодня важный день, милый.
Брови снова съезжаются от прилива дискомфорта. В животе заскрипело от голода. Голода?
— Я кладу трубку. — Отвечает слабым голосом и опускает руку, слыша протяжный зов.
— Чими-и-ин. — Принуждает задержаться ещё на мгновение и приложить усилия: слушать.
— Почему звонок? — На многословие язык не поворачивается.
— Это не отнимет много времени. — Он разговаривает спокойно — клонит в сон.
— Чего ты хочешь?
— Вопрос: чего хочешь ты.
— Я не в настроении играть с тобой.
— Какие игры, ты что? Отныне никаких игр. Никаких партий, никаких бросков пепельниц тебе в лицо и бесполезных штрафов.
Снова сыпучий рот чародея и нечестивого, чью речь с каждой секундой всё необходимее слушать. Означает только одно:
— Я уволен?
— Да. Уволен. Ты не рад?
Глубокий вздох после жёсткого порицания внутри себя. Но новость эта нисколько не смутила, скорее подогрела и подбодрила.
— Конечно я рад, Чонгук. — Неестественно. — Думаю теперь, с какого хрена ты сказал мне это?
— Чимин, будь добрее ко мне. — Чувствуется его растянутая, самодовольная улыбка. — Вчера ты был намного благосклонней в нашей беседе.
— Вчера я был на…
— На веселье. И сегодня твой организм трепетно ждёт. Я дал тебе сон, чувство голода. Будь любезен слушать меня. — Теперь его слова вырываются резко, но ощущается мощная сдержанность в голосе, будто Чонгук не намерен распускать свою теперь превалирующую злобу.
— Я слушаю.
— Ты больше не работаешь крупье, потому что занимаешь место твоего друга.
От изумления приоткрылся рот в попытке перебить его, но Чонгук настоятельно продолжал поток разговора так, что все вопросы оставались при себе и пропадали гдё-то на подкорке мозга. Неизведанное чувство, словно на каждый из них ответ заведомо очевиден.
— Ничего серьёзного из обязанностей генерального менеджера на тебя не возложится. Оставайся сидеть в своём кабинете в красивом костюме, вкусно пахнущим и с приподнятым настроением каждый день своего теперь официального рабочего времени. Всё остальное будет в моих интересах. Только есть одно условие…
Чимин заторможено мычит в трубку, пересекаясь ритмом дыхания с говорящим в неё:
— Что происходит?
— Никаких запрещённых веществ, Чимин.
— Какого чёрта?! — Внезапно вскрикивает он, хватаясь за бьющееся сердце. — Что с Ким Сокджином?
— Он на заслуженном покое от управленческих дел. — Дурман.
Мысли помутнели, стали нечёткими — пробраться бы сквозь густую мглу. В ней приятные запахи, и один из них самый любимый — жжёный фимиам в расцвете кислотного вкуса. Музыка в этом месте снотворная, как и ветер, подхватывающий в воздух и мягко приземляющий на что-то мягкое, тёплое, как прогретая утренним солнцем трава. Отпечатанная в голове иллюзия неизвестного пристанища. Холодный рёв непогоды, свистящие стволы деревьев, а впереди звук, напоминающий хлопающую от сквозного ветра дверь. Там кресты на самом верху, затяжные тучи и приближающаяся ко всем смиренным погибель. Дыхание смерти и дьявольский обман. Что-то ускользнуло мимо Чимина в тот момент, когда он вспомнил наконец свой сон.
— Ты предлагаешь мне прямо сейчас всё оставить и стать управляющим Элевсиса? — Спрашивает он, и сердце замедляется, перестаёт плясать.
— Я знаю, что оставишь.
— Чонгук, кто позволит? — Усмешка. — Это какой-то вздор…
— Нет, не вздор. В таком мире слишком много несправедливости. Позволь себе удостоиться её и принять моё предложение.
— Хочешь, чтобы я, исходя из твоего мнения, встал поперёк горла у хозяина казино?
— Я теперь владею одной третьей этого… заведения. А также привилегиями наследника. Поэтому — нет. Ты не встанешь у меня поперёк горла. — Губы потянулись. — Фигурально, конечно.
Чимин отплюнулся в микрофон и скривился от такой навязчивой шутки. Ему хотелось отругать Чона, но вовремя пришло смирение. Возникли чередующие вопросы. Справедливость… Это неуместное качество реального мира. Что он имел в виду, притворяясь светилом его жизни? Чонгуку незачем ставить его на место, которое с лёгкостью может занять любой из достойных в Элевсис. Карьерную лестницу никто не отменял. С годовым стажем крупье не получит такой возможности, и, скорее всего, Чимин её никогда больше не получит, если продолжит быть настолько невыносимым заступником всей человеческой честности. Как этот термин глуп, по сравнению с понятием несправедливости.
— Господи. — Выдохнул Чимин. — Дай мне времени, пожалуйста, и я всё скажу.
— Для тебя всё моё время, милый.
— Милый… — Повторяет он, распробывает на вкус, следуя мягкому тону. — Чонгук, почему я?
— Иногда нужно слушать, что тебе говорят. Для того чтобы не обречь своих детей на мученичество вне Эдема. Мне нравится, когда меня слушают. Значит, мне нравишься ты.
Томительная пауза, после которой Чимин прерывно вздохнул, услышав повторный вопрос из трубки:
— Сколько времени тебе нужно?
— Подожди. — Нервно. — Дай мне минуту.
Как же Чонгук красноречив и убедителен, что на любое его предложение хочется согласиться. Попросил бы он бросить дурь… Хотя, он ведь попросил. Может, лучше пусть предоставит шанс освобождения? Даст денег и выставит за пределы. Это Чимину не подходит, не помогло когда-то. Страшно представить, на самом деле, насчёт дури — потому что он уже не уверен, что может противиться ей. Есть что-то странное в словах Чонгука. Если бы тело не лихорадило и не потело, как у взмокшего зверя, то Пак бы с удовольствием просто согласился. Неужели Чон не хочет его видеть в таком состоянии, поэтому звонит? Не понравилось затыкать нос, входя в его номер этой ночью.
— Что мне нужно делать? — Вопрошает он, стискивая болящие виски.
— Быть нарядным, всем улыбаться, делать то, что я скажу тебе. — Наваждением.
— Всё, как и раньше. — До невозможности смехотворно, но это чёрный юмор, доступный не многим.
— Нет. Ты, Чимин, обретёшь жизнь, о которой мечтает большая часть всего человечества. У тебя будут деньги, слава, престиж… страсть ко всему, до чего сумеешь дотронуться.
— Помнится, никакого контракта я с тобой не подписывал, Чонгук. Откуда такая терминология?
— Ты ведь думаешь об этом? — Голос сбивчивый, словно кто-то тянет его за челюсть, принуждая говорить. — Не хочется больше вспоминать о прошлом. Оно такое убийственно несчастное. Лучше думать о будущем, в котором ты не станешь нуждаться в чём-либо. Или в ком-либо.
— Да…
— Когда все двери перед тобой открыты; когда ты знаешь, чего хочешь; когда всё идёт своим чередом и полагается по чести, высшим законам.
— Да.
— Когда ты любишь свою жизнь и себя. Своё тело, своё лицо…
Чимин невольно схватился за исхудавший живот, посмотрел на выступающий из-под рубашки плотный шрам и мысленно проклял себя за всё то, что приходилось ему делать ради этого.
— Тебе захочется украшать себя. Красиво одеваться. Быть на высоте.
— Совсем как ты. — Сорвалось с мыслей.
— Да. Совсем как я. — Незамедлительное подтверждение.
— Мне… это… нужно. — Неуверенно, всё ещё раздумывая.
— Да будет так.
Чимин ощутил его присутствие. По спине прошёлся будоражащий холод стоящего позади него. Голос лился сквозь динамик гостиничного телефона, а около шеи проносилось лёгкое дуновение тёплого дыхания. От последнего сказанного тишина повисла в комнате, звонок сорвался в тот же момент, когда парень опустил трубку и изучающе, ожидая застигнуть врасплох, повернулся, медленно выглядывая из-за своего плеча. Было чёткое ощущение, что Чонгук сидел всё это время сзади, перекинув ногу на ногу и сохраняя свой привычный самодовольный вид. Только под конец беседы тот решил своенравно напомнить о себе, сдержав порыв настоящего покушения.
Часовая стрелка перестала стучать, и в спальню вернулось пресловутое состояние одиночества. Как все те выходные дни и единственный дослуженный период отпуска, когда Крупье не выходил отсюда, а Чонгук не заявлялся к нему. Ни разу мерзопакостный душегубец не навестил его, не изъявил желание пристать со своей падшей речью и обольстить. Будто всего этого Чимину было мало, чтобы почувствовать себя достаточно ущербно. Он ждал его тогда и ждал сегодня, первый раз контактируя с ним по телефону: не видя лица, но отчётливо представляя такое желанное им присутствие.
Форма отяжелела на нём, спадала гнетущими узлами, раздражая заживающие порезы. В зеркале действительно не было увидено то, что ему любимо. Как неприемлемое зрелище, растворялось через вновь запотевшую поверхность. Под рёбрами загудело. Чонгук принёс его истощённому телу голод, а мутной голове — сон. Неужели только от его вида эти синяки под глазами пропадают на время? Рядом с ним даже лицо рдеет по-настоящему здоровым цветом, озноб уходит и ломающий организм перестаёт мучиться. А от того, как его прикосновения расстилаются по коже, она точно расцветает вновь обретённой лёгкостью, возгорается с каждым новым его порывом.
Ненужная греховность прибавляется с каждым разом оглядеть его, не прибегая к похоти. Его образцовое поведение, бархатные костюмы, которые трудно стаскивать с его, на удивление, лёгкого тела — податливого под ответные прикосновения, как стремящееся к восходу солнце. Глаза с расширенными зрачками, минуя яркий свет; его пробирающий до костей взгляд и мелодичный голос; эти успешные попытки оказать помощь, ввергнуть свою личность в опасность… Всё это — непревзойдённо чарующе и желанно.
— Про друзей так не думают. — Одинокое кивание в собственное отражение. — Их не целуют… О, Боже.
Чимин растирает лицо, продавливая глазницы до помутнения. Стыд — самое правильно подобранное слово под вспыхнувшее вдруг чувство. Именно сейчас до него доходит всё случившееся когда-то. Чонгук ведь тоже трогал его, касался запрещённых участков, кажется, зная, где те располагаются. Подводил его тело к полному восторгу, расточал его голову сладкими словами, сносящими разум под чистую. Он терялся в этом состоянии и не пытался вернуться. Оно было началом восхождения к чему-то святому, правильному и безупречно, принуждающее тайному. Тому, когда прежний мир стремительно разрушается, но за ним следует новый — переполненный чувствами и восхищениями.
— Чонгук… — Быстро привыкание, позабыв о невзгодах. — Чонгук… — Слишком часто перед ним в уязвимом настроении. — Чонгук… — Смотрит на него со всякого угла, как нечто вездесущее. — Чон…
Даже прямо сейчас голос его около уха, посылающий несоизмеримое:
— Я здесь…
Живот переполняется чёрной пылью, через кожу проступает водянистая чешуя, Чимин трепещет от неё телом. Под неэлементарной химией щиплет нос, горло его начинает поглощать последний свёрток светящейся сажи, что плазматически неощутимо рассыпается в его ладони, свободной от той самой малакии, которую порицал в божьем превосходстве. Для чего ему нужен Бог, когда где-то там за тобой наблюдает Дьявол, из мороза протягивая свою когтистую руку, вовлекая грехом?
Лоб ударяется, носовое жжение хочется вытереть об стену. Вкус на языке такой приторный, завлекающий чужой голос в реальность. Губы мажутся, стена обтекает — обтекает неконтролируемая душа под зовом химического горения изнутри. Чимин приоткрывает рот от разрывающего стона, смазывает губы от собственной слюны и жмётся к стене всем напором, чтобы немного удержать равновесие от поджимающихся колен. Всё это от присутствия. От того безумия на пальцах, что растирают подогретую плоть. И от смердящего потока дыхания, что кажется абсолютно везде и принуждает уходить от него снова и снова, метаясь в ограниченном пространстве со скользкими полами. И мысли такие скользкие, убогие, душевно озабоченные. Мерзости только прибавляется всё больше, а Чонгука никак нет рядом.
— Чонгук… — Вырывается наружу, не подозревая, как прозрачны могут быть двери для того
человека.
Он ублажается гонением, упиваясь стонами праведника, как лучшей классической музыкой. Мёд для его ушей — вкусно пахнущий, сладкий — наступает желание облизать губы и проглотить нектар, смакуя тончайшие ноты прелюбовного напитка. Пение птиц над порогом святейшего жилища, опороченного постоянно в новой структуре зависимого духа — то теперь сейчас от самого Сатаны и вожделения от Его фантомной близости.
— У вас была одна попытка, Чимин! — Вскрикивает Чонгук, резко заглушая льющуюся музыку.
Чимин слышно рушится вниз, подползая ближе.
— Всего лишь одно условие! — Продолжает таким криком, будто перед ним непробиваемый люк в интерпретации того самого барьера между мирами вечным и бренным, ограниченными слабоумными людьми. — Вас ждала вечная жизнь без забот от войн и жестокости с прекрасными садами и полями самого вкусного и красивого. Всего лишь одно условие! Что ты сделал, Чимин?
Оглушающий крик его пробивает коробки рассудка. Тело мякнет около слишком жёсткой для него мебели. Рот приоткрытый в надежде закрыть чем-нибудь потраченным на глупости.
— От всякого дерева ешьте, кроме одного! — Он встал спиной, опираясь ей к дрогнувшей от удара двери. — Ложь. — Чонгук стал показательно высоко загибать один палец за другим — те блестящие от единственного кольца на указательном. — Самоистязание. Похоть. Зависимость. Потеря веры. Рукоблудие! — Исключительно с укором. — И отнятие жизни, Чимин! Знаешь, сколько человек ты угробил, разнося дурь? И кто теперь душегубец — Я?
— Чонгук, прости… прости… — Сил не хватает даже для того, чтобы отварить открытую дверь. — Я… не могу. Господи… Я раньше оспаривал тебя в услугу Бога. А сейчас мне хочется оспаривать тебя только в услугу себе. Что это такое?
— Ты стал ближе.
— Ближе к Дьяволу? В чём же смысл… этих законов? Всё повторяется.
— Нет — всё меняется. И ты тоже!
— Какой был смысл? — Вопит он. — Зачем то дерево вообще было? Разве Бог не мог его уничтожить, чтобы не совращать людей? А?
Чонгук разбирает прерывающуюся речь, решив слегка приложить усилий, чтобы приоткрыть входную дверь и взглянуть внутрь. Мог ли он изъять всё злокачественное, попадающее в полость праведного…
— Чимин, я сказал: «в костюме». — Реагирует он сразу, как видит старую, размятую форму, потерявшую прежний блеск.
К пайеткам больше не липнет сияние софитов и огни пепельниц, отражающих плавные движения его летающих над столами кистей. Теперь одежда выглядит на нём блекло, ведь сама ткань устала.
— Что?.. Да мне всё равно! — Не обдумав говорит, потом жалеет.
— Потому что смысла нет. — Приближается к нему. — Нет в этом скрытого смысла. Смысл, смысл, смысл, смысл, смысл… — Голос безумнее.
Снова Чимин растрачивает свои драгоценные слёзы, пуская по такому не серьёзному поводу, как поиску себя в этом угробленном с самого начала мире.
— Успокаивайся. — Произносит Чонгук, прикладываясь к мокрой от воды макушке. — Мне не за что гневаться на тебя.
Пак отбирает касание, перехватывая его холодную руку от головы, зажимая изо всех оставшихся сил. И тянет на себя, призывая спуститься к нему, установиться на уровне его пустого взгляда.
— Тогда зачем ты кричишь на меня? — Спрашивает он, развидев мелко вкраплённые камни в изящной ткани перед носом; пусть возникнет нужда целовать её.
Он переводит пальцы к коленям, размеренно оглаживая сквозь шершавую одежду:
— Ты такой красивый,
Чонгук-и.
Чертовски изумительные золотые лилии обратились в нём от произнесённого имени, от перехватившего из-за этого дух, зрачки замерцали, переменились в такт взорванному сердцу. Чон только снисходительно смотрит на него, кренится корпусом, уводя бёдра в сторону от требовательных…
— Если ты хочешь, то я больше не буду.
— Нет, нет. Я не хочу.
— Мой хороший… — С вершащей усладой. — Ты меняешься на глазах. Приводишь меня к себе, словно нет никого больше. А ты знаешь, сколько в этом месте собралось отродья?
Тело Чимина растянулось вдоль прикроватного ковра, как только тот свалился от потери опоры. Такая бессознательная плоть со сломанным механизмом движений, познавшая свою сущность полностью. Его назвали отродьем, к чему он, очевидно, приклонен. И к ногам того, кто назовёт его, как пожелает.
— Чон… — Начинает он, успевая заметить парящее покровительство над ним.
Глаза распахиваются, уходит усталость и вялость мышц, потуги эти, хоть обездвиживают его, но всё мерно рассеиваются в бесчувственной степени. Вся падаль растворяется в венах, плавающая в животе сажа устраняется одним взмахом и единой мыслью.
— Чонгук. — Повторяет он, вскакивая с пола, трогает свою спину, крепкие рёбра, вздымающиеся от глубокого вздоха. — Господи, Боже…
Чон вздрагивает головой, стараясь растянуть шею от скрипучей боли. Напрягается от истратившейся энергии, что восполняется незаслуженно болезненно для его мёртвого организма:
— У нас много дел. — Отвечает он ему, разворачиваясь к выходу.
— Что ты сделал? — Чимин оббегает, останавливая в недопонятом шоке. — Что это такое? Я не… Что это?
— Идём. — Раздражённо кидает в след, обводя замершего по пути парня.
— Чонгук! Что мне делать? — Вместо положенной благодарности.
— Идти за мной. — Тянет он, попутно оглядывая номер, осевший в погружённых тенях.
— Это ты сделал? Ты можешь меня вылечить? — Бросается за ним, выбегая в коридор.
— Душа твоя неизлечима.
— Куда ты идёшь? Где ты был до этого? Стоял под дверью?
Всё ещё пытается добраться к правде. Не паранойей своей он постоянно чувствует его.
— Остановись. — Чонгук резко выставляет руку, и Пак врезается в неё грудью, удивляясь смене, в коридоре больше не тихо как прежде, уголки губ его потянулись. — Планы отменяются.
Было бы это полномасштабной правдой.
— Что это?
Пол неуловимо задрожал от посылающих дрожь волн.
— Музыка. — Говорит тот и в нетерпении утягивает за собой. — Ты ведь любишь танцевать, вот она и звучит.
— Какой-то фестиваль? Почему так громко?
— Это Хэллоуин. Для Эдема.
Трудно поверить. Всё происходит, как во сне. Невозможно до сих пор осознать всю полноту такого телесного обогащения, которое Чонгук послал ему, моментально распространив по всему телу. Куда его ведут эти путы на предплечьях, проводят через потоки раскрашенных людских войск и выводят под цветные фонари — снова та первобытная апатия. Воля теряется бесполезным мусором.
— Сегодня ты наркозависимый сотрудник казино и приверженец сектантской морали. — Он хватает за плечо, срывая тонкую ткань до самого локтя. — Грим у тебя уже есть. — В разрезе высветились свежие полосы увечий. — Справишься с этой ролью?
Верно, ведь даже костюм не нужен. Его было просто сотворить из личных материалов, также пропитать, сказано — и кровью, и потом, и горестными слезами.
— До этих пор… — Отвечает Чимин, медленно осознавая собственную ухмылку. — А кем будешь ты? — И интересуется, помогая взлохматиться.
Чонгук в пограничном гипнозе раскрывает рот, являя длинные звериные клыки снизу и вверху его сверкающей челюсти. Они рассылают холод по спине: от всей своей натуральности и хриплого стона с льющейся из его горла крови, что скатывалась бурлящими ручьями по его подбородку, капала на его викторианский воротник и обволакивала длинную шею.
Чимин всего лишь наблюдает за этим, не выпуская руку из цепких пальцев, что растут в его небольшой ладони, скручиваясь на кистях вьющимися когтями и, чувствуя, как они прорываются сквозь его кожу, врастая под слои ткани разорванной рубашки.
— Твоей смертью. — Он уставший от нехватки воздуха, пугает ненаглядной тьмой в своих глазах, завлекает довольным рычанием за мгновенье нападающего хищника.
— Кровь?.. — Пугается до момента, когда вампирские клыки вопьются к его губам, размазывая её ещё горячей, пульсирующей на сомкнутых подбородках — слишком приятной на чужом языке.
Мир вертится. Говорит: «Возводи купола и поклоняйся им над собственными головами». Будет одна вера — Дьявол и его Апостол. Съедать будут рты друг друга, пока достаточно дыхания. Переборчивого, от зубов к клыкам, создающих самый вкусный яд. Кровь его для беса чревоугодия — не насытиться ею, не распробовать внутри и снаружи, даже когда он проглатывает её, пьянея от животворящей ею, от благословляющей всё тепло во плоти его.
Чонгуку не впервые чувствовать, как снисходит к нему вожделение. Наталкивается в его пах и расхватывает пальцами, подцепляя плотную ткань. Чимин делает это, сбрасывая поясные оковы на нём, но внезапно он раскручивается, отшагивая назад, пока не влетит в незнакомца в такой же изорванной форме. Как только гость медленно оборачивается к нему, Чимин отмирает от страха, встречаясь со своим же лицом. Улыбка расширяется в прогрессии со льнущей к нему грудью. Всё тело сковывает, он пытается осмотреть себя, чтобы удостовериться в реальности происходящего — понять, не умер ли он только что. Нет, потому что татуировки на его поднятых руках узнаваемы и принадлежат Чонгуку, который несколько мгновений назад оттолкнул его грубо, выбив землю из-под ног.
— Посмотри на себя. — Вырывает из оцепенения.
Чимин поднимает взгляд, натыкаясь на своё же лицо, томно и сонно облизывающегося.
— Разве не привлекательно? — Продолжает другой он, прикасаясь к его сущему лицу. — Посмотри в глаза, посмотри на губы — они такие мягкие, что только и созданы для поцелуев. Хочешь попробовать?
— Нет… — Заторможено отвечает.
— Ты должен полюбить себя, Чимин. Мы договорились.
А Пак лишь за приложенные усилия начинает осознавать, каково это — быть на месте другого. Когда он чувствует себя, как чувствует кого-то, и утирает сочащуюся изо рта кровь:
— Как это?..
— Целуй.
Его губы правда мягкие. Припухшие от частого кусания, и губами Чонгука, с которых сочится пламя, выжигать на них тонкие сечения — совершенный ход к завоеванию робкого сердца. Но не собственного, таким его не покормишь.
— Помнишь, о чём я говорил тебе? К чему это может привести? — Это ненормально, вот так смотреть на себя без помощи зеркал.
— Я должен бояться?
— Подумай над этим, когда останешься наедине.
— Почему наедине? — Приходится покачиваться в такт играющих песен.
— Сегодня ты задаёшь так много вопросов, что голова кругом.
— Прекрати, Чонгук. Они не стоят всех загадок бытия, что тебе известны. Я должен задавать их, по-другому не могу.
— Напрасно считаешь, что мне всё известно.
— Скажи, чего ты не знаешь.
После толчка намного привычнее быть в себе. В переходе по венам, живым артериям, через ломкость скелета, Чимин снова стал чуть ниже и увидел долгожданный раскосый пирсинг напротив. В коже он странный, тёрся об неё и вертелся по кругу.
— Я знаю, как заполучить этот мир. — Ладонь его холодная, жмётся к щеке. — Но не знаю, как сделать, чтобы ты перестал смущаться меня.
— Мир заполучить?.. И как?
— Больше не смущаться. Ни в чём.
— Но моё смущение для Бога. Не ты ему вина.
«Причина сердечного смущения — неверие. Причина сердечного спокойствия, сердечного благодатного мира — вера. При обильном действии веры всё существо человека погружается в духовное утешительнейшее наслаждение священным миром.»
Глаза того закатились, голова взметнулась вверх:
— Ах, что за прелесть! — Передразнивая сказанное. — Я не вина Бога…
Чимин рыкает, отстраняясь в возмущении. Он прокрадывается в сторону, теряясь из виду. Тарабанящие ноги гостей завлекают его к себе, путают в сетях их длинных костюмов. Он хотел всего лишь высказать недовольство, но смог так просто спрятаться.
Тише. Утащат.
Чонгуку не стоит больше разжимать свою хватку. Маски сменяются и мелькают от проходящего его движения. Все напрыгивают на него, ластятся жёсткими перьями, шерстяными воротниками, — и в глазах затемнело, преобразилось со множеством разноцветных вспышек. Знакомый калейдоскоп убогих праздников, устраиваемых здесь с долей вкусовщины. Негде расчертить пентаграммы, если бы кто захотел, и больше некуда пойти, видя, как плотно прижимаются друг к другу посетители. Ощущение, что всё доступное для них пространство Элевсиса внезапно обрезали, оставив париться в тёплых нарядах от фонарного света. Они слишком ослепительны — не дают оснащённого пустотой пути.
Чонгук сохраняет вид неприступности — возвышенной архитектуры, что не сгубить самому тяжёлому удару. В случае, не придётся только кому-нибудь удержать на больном. То, что тяготит сердце, и то, о чём он думает на вечной основе… Вечно.
— Почему он постоянно куда-то убегает? — Злится из-за этого. — Ведь понимает, что я всегда найду его. Он младше и должен меня слушать. Должен оставаться со мной. Должен быть здесь. Должен…
Мне не доступны чувства привязанности.
— Не понимаю… — Он медленно идёт на запах, продвигая людей лёгкими толчками.
Тебе не туда.
— Где Чимин?
Не освобождайся, не возносись, Чонгук.
Для Бога угодны эти качества. И основное Его, всесовершенное чувство…
— Что-то… — Он держится за сердце, а оно разбивается о рёбра. — Что со мной… происходит?
Осталось совсем чуть-чуть, дорогой.
— Оно не может… — Грудь болит жгучими всплесками, пуская дрожь к шее, ускоряя пульс и дыхание. — Сердце…
Совсем немного до осознания.
Самое блаженное. Ощущение преисполненности — открытие райских врат, куда ступаешь, чтобы скатиться в Ад.
— Отчего ты издеваешься надо мной?..
От твоего смущения.
