Не смущается сердце ваше, как печаль исчезает.
Он очень напуган. Тем, как просто вошёл сюда и почувствовал неизъяснимую радость от того, что блекнуло на столе. Он разбежался по ступеням и мягко обложил пальцы серебряной цепью. Дорогой ему артефакт — атрибут его сердечной веры к Богу. Сокджин, должно быть, оставил после того, как ему вернули. Складировал поверх самого уязвимого и открытого места в его кабинете. После этого хотелось снова лечь в постель и весь день думать, как упоенный, питать радостью свою душу. Это делает его более чувственным к внешнему миру и иным стрелам мрачных замыслов. Кто-то говорил, что вера есть смирение. Значит, Чимин будет благодарен Богу и его дарам, той благости, что Он посылает чужими устами. Он будет смиряться. Надоело томить душу в течение долгого, наполненного страхом времени. Тот прожитый отпуск однажды случился духовным потрясением. Бог творил для него предварительную скорбь о собственной сущности. Сила великая, незнакомая, в создании которой он ощущал надобность. Ведь после любой скорби следует радость. Найти потерянный крест, понять, что Чонгук — сотрясающий в нём всю святость — насущное спасение с божьей волей. Совершенная покорность Ему, потому что принадлежит он только Ему. Руки Господа, что вверяет свою волю в длани смертного. Смертного от совершенства Чонгука… Этот жар во всем теле и вместе с ним желание получить всевышнее посрамление, но выступил румянец на лице, всего объяла сладость. Чимин вне себя и в восторге: сидеть от мнения несправедливости в этом мягком кресле, смотреть в сторону и ублажаться непривычной расстановкой, вертеть головой. Много пышных подушек, ветвистых растений, книг и алкоголя. Столько всего материального, чем бывший хозяин любил заполнить пустоту в себе. А сейчас Сокджин стал невидимым, бросившись в великосердие мира. Чимин покачивается в стороны на устойчивых ножках кресла. Закручивает себя от скуки и ухищряется недостатком головокружения. Нет больше того бельма, что постоянно стояло в глазах, нет ни шума в ушах, ни примитивных мыслей. Лишь конкретное виденье настоящего времени. Кажется, что он прозрел наконец. И истина теперь томит в нём сильную улыбку: блудных падений и наслаждений — чужие утешения. Где-то назревает трудный вечер сегодня. Пак не услышал, как открылась дверь, и в кабинет снисходительным шагом, таким медленным и уверенным зашёл невысокий мужчина. Тяжело смотреть на его кольца, на их блеск, и как хмуро он махнул ими перед собой, когда взгляд сомкнулся. Он пришёл сказать что-то важное и уже было открыл рот, но Чимин напрягся от неожиданности, стянув со стола цепочку. — Добрый день. — Произнёс вошедший неизвестным голосом. — Здравствуйте. — Вы, полагаю, уже обустраиваетесь? — Он натягивает слабую улыбку в знак дружелюбия — но то напыщенно, ложно. — Простите моё невежество. Мы не знакомы. — Парень приподнимается, мельком поправляя порванную форму. — Гораций Вителия. — Отвечает он, приближаясь. — Очень натурально. Позаимствовали со склада? — Указывает в него пальцем, останавливаясь у стола. — А я Вас знаю, голубчик. Наслышан от общего друга. — Вы о Ким Сокджине? — Да, о нём. — Хозяин расторопно рассматривает оставшиеся настольные предметы, гладит пустоту, брезгливо морщась от невозможности обтереть грязные от пыли пальцы. — Я как раз зашёл по этому поводу, но, как вижу, он покинул это место прежде нашей встречи. В таком затяжном случае даже близкий друг не ведает о его отсутствии. Стыдно спросить, размыслить о всех возможных вариантах. Так просто тот сумел обойтись без прощаний. — Думаю, Вам удастся с ним связаться в ближайшее время. — Уверяет Чимин, обнадёживаясь самостоятельно. Гораций ступил в обход родного кабинета. Он недоверчиво — слишком очевидно — развернулся на цыпочках и уселся посередине на любимый ему диван, справа от рабочего стола, потому что ближе к бару и легче дотянуться. Чимин постарался расслабиться, ведь теперь часто контактировать придётся именно с хозяевами, которых, как ему известно, двое. И быть «на высоте» (как сказал Чонгук) — это определённо важный элемент его восхождения ещё выше. Сначала высоко, но потом слаще, теплее. — Нелегко прощаться с человеком, которому доверяешь, верно? — Мужчина сложил кольца на колени, перекрестив ноги: так и говорил. — Давайте я сделаю первый шаг к нашему взаимопониманию и приглашу на вечерний концерт, который пройдёт у нас сегодня? — Это обязательно? — Чимин не понимает, когда его тон неправильно слетает, от чего речь его сбивается и выглядит нелепо. — Извините, если доставляю неудобства, но сегодня у меня совершенно другие планы, и, думаю, Вам не составит труда последний раз вытерпеть моё невежество. — Ну, как знаешь, Чимин. Наш оркестр всегда услаждает гостевые уши, тебе бы понравилось. Вителия перешёл на неформальное обращение. От такого жеста стало более напряжённо с ним общаться, стало даже подходить к нему проблематично. — Спасибо. — Он садится напротив. — Как говорите: «Наслышан от общего друга»? — Сокджин часто говорил о тебе. Наверное, я зря сею в себе сомнения, ведь он доверил тебе такую ответственность. А я доверяю Сокджину. — А я не запрещаю задавать мне вопросы. — Молодая кровь всегда идёт на пользу любому бизнесу. Свежий взгляд, мобильный ум, крепкое здоровье… — Взор его притупился, видя истощённый вид парня — хоть лицо его выглядело отдохнувшим и полным сил для такой широкой улыбки. — И что же привело тебя на эту роль, Пак Чимин? — Привела судьба. — Эх, судьба. — Усмехается хозяин. — От судьбы много не жди, когда ничего не имеешь. — Я терпеливо сношу всё то, что Она мне дарует. — Непросто проводить метафору, что судьба — есть Бог для него. — Неужели только от терпения ты поимеешь так много? — В терпении — смирение… — Смирение — глубокое познание своей ничтожности. — Отвечает резко, возвышаясь в беседе. — Также, это явление сокровенного от живой веры. Я не говорю, что стремлюсь к принижению своего достоинства. Смирение не делает меня слабым перед тяжёлой работой. — Как знаешь. — Насмешливо протягивает он и невольно кренится к недопитому стакану. — Ваш коньяк? — Неосознанно спрашивает Чимин, как любит — не думая. — Конечно. Иначе, с какой стати мне его пить? — Делая короткий глоток. — Да, верно. На этом моменте у Горация промелькнуло нечто глухое во взгляде: его резко поджатых губах и глубокому вздоху. Ему что-то подумалось, от каких чувств он решил отставить стакан обратно и свольничать: — А может и не мой. Ведь Сокджин всегда допивает свой алкоголь. Как думаешь? — К чему это Вы? — Я говорил с ним здесь же в прошлый раз. Он сидел там, где сижу сейчас я. Пил коньяк, словно не имел забот. Я-то знаю, что не допить его стоило для него личных принципов. Так почему я начал сомневаться вдруг в его выборе, Чимин? — Вителия устремил свой назойливый, безумный взгляд прямо на него. — Он был сам не свой. Может, в голове его помутнело, что он решил сбагрить эту должность, которую десяток лет добивался, какому-то мальчишке? У нас что здесь — царская династия? Внезапная смена власти? Чимин внимательно слушал его, вылавливая тот самый признак несправедливости. Его совесть была единственным качеством, что отличала добро от зла, как и у другого, совершенно похожего на него человека, что сидел сейчас перед ним, непонятливо сморщив лицо. — Не думайте, что только вы находили подозрительным его поведение. То, что Сокджин стал отстранённым, наверное, было вызвано неудовлетворёнием собственной жизнью. Может быть, Вителия, дело в Вас? — Во мне? — Он опешил, потеряв голос. — Не каждый возьмётся за подобную работу. С таким плотным графиком и отсутствием личной жизни. Ваши досаждения в его сторону, денежный приоритет. Вы не отпускали его на плановый выходной, что, к большому сожалению, присвоен лишь один раз в неделю. И что Вы думаете? — Чимин смело раскинул руками, и брови его прыгнули в удивлении. — Будьте благодарны, что у него был заместитель, и на данный момент он пытается хоть как-то достигнуть Вашего расположения. Разве Вы не знаете о скудоумии карьерных животных? Гораций раскрыл в изумлении глаза, разжав пальцы с бёдер: — О скудоумии наслышан, спасибо. — Выбрасывает робко, неприлично тихо и наивно. — Мой друг исчез так резко, даже не изъявившись. Только я пришёл к нему, как он бросил в меня всю свою гордость и сказал, что намерен бросить всё. — Глаза его бегают сверху вниз, не задерживаясь мгновенья, будто за каскадом сменяемых картинок. — Вчера он улыбался странно — отчаянно, ходил по кабинету, расставлял собственные вещи в странном порядке, походка его была такая вульгарная, что сил обратить на это внимания вообще не стоило. В узнаваемых образах, из тысячи, миллиона рассказов и описаний Чимин выявит для себя одно единственное. В том, что Дьявол состоит в деталях: самые неуловимые простым глазом, а лишь размеренным и кропотливым. Он уверен, что и речь его была вульгарной. Потому что Чонгук, пришедший к тому в образе Сокджина, — сам по себе — чистое воплощение непристойности, и натура человека для него, это всё ещё закрытая зона. Чимин заулыбался, поначалу облегчённо выдохнув. Но только осознание дошло, как виски загудели подступившей болью, и он сказал: — Значит, Ким Сокджин действительно устал притворяться. Мужчина молчаливо увёл глаза на соседнюю стойку книг, тихо промычав что-то плохо разборчивое. Затем поднялся с дивана и прошёл на выход. Это было всё, на что он был способен. Он вытерпел с ним ничтожные пятнадцать минут, а сколько ему обходилось переживать, находясь вчера в одной комнате с виновником всех его проблем. И даже в чужом, мистически являющемся грешникам образе, Чонгук остался таким же, каким был всегда, пожирая скудные эмоции малоизведанных персон. Чимин замер посреди кабинета, вспомнив о кресте. Он вытащил его из кармана и приложил ближе к груди. Та надпись, распятье с его ноготь на большом пальце ускользали в ладонях, нехотя, имея свой разум, вешались на шею, отяжеляя его бремя. Он не надеялся на него, но ноги сами привели сюда. Заставили после того, как Чонгук громко рассмеялся ему вслед, обвиняя Бога. Это как вход в калию — древнюю и притоптанную миллионами душ. От смирения с дьяволом во плоти. Не знает, сколько ещё было ему подобных — проклятых мыслителей веры. Пока Чимин думает об этом, зло всегда ожидает его ответа, стоя позади, разлагая низким взглядом сквозь опущенный лоб. Верно — Чонгук, старающийся обложить его ум ложными фактами. Близится к нему тяжёлым шагом, пока не испугает. Он был у дверей, но тут же угрожающе нависал над ним, прижимая к низкому столику, на который чуть не свалил. — Преданный ты человек. — Говорит он невесомо, над самым носом. Не посмотреть в его чёрные глазницы и не испугаться такого безобразного рычания, выходящего через его зажатую челюсть, было невыполнимой задачей. При каждой такой интимно близкой дистанции его красота вдруг являлась чем-то до смерти уродливым и плохо пахнущим. Особенно, если Чонгук выдыхал через рот, тем самым выпуская неотъемлемую грязь множества гниющих людских тел, словно ему уготовано было каждый раз поедать их самолично перед тем, как начать говорить. — О чём же ты думаешь? — Убирая с лица тонкую прядь. — Поделишься с хозяином? Впервые Чимина передёрнуло от него. Так наступает Преисподняя на горло, выдыхая все пары греховности, что человеческому чувству станет в мерзости превосходящей реальному разложению. Он отворачивался, плотно зажмуриваясь. — В дело входит «бизнес и ничего личного». Да, Чонгук? — С претензии, уходя от настигающей давки. — Дальше будет так же? — И садится за стол, падая в кресло. — А здесь приятно. Сокджин наверное быстро собирался, что даже бросил выпивку? А мне вот сказали, что это не в его вкусе. — Ах, Чимин… Хочешь пободаться? — Без рог не получится. И Чонгук намеренно имитирует их, вцепляясь руками в невидимые на его макушке выросты, утягивая их и ломая у основания: — Я могу поделиться. — Невинный вид, с протянутой к нему рукой. — Бери. Но мне кажется, твои сойдут тоже. Пак молча отъезжает в кресле, наблюдая, как Чонгук, неотрывно от него, перелезает через стол и становится рядом: — Скажи, что хочешь… — Он видит во мраке — невиновный взгляд. — Это был ты? — Риторически. — Да. — Улыбается в той же неприкосновенности. — Ты убил его? — Да. Чимин вытерпел его простую усмешку, не стал бегать около горящего кострища, отворачиваться от летящих углей — подставил лицо, собрав остатки воли. — Ты знаешь все тайны наших сердец, но не способен переставлять ими горы. Чонгук, не имея любви, ты — ничто. Ужас наклонился к нему и оградил с двух сторон, оперевшись о ручки кресла: — Любовь… Как хорошо, что она реальна среди людей. Иначе я бы не смог вершить здесь свою волю. С её помощью мир узнал войны. Она принесла много бед. — Пальцы его тыльной стороной огладили щёки парня. — Без неё мне легче познавать мир. И нам с тобой она не нужна. Но если ты хочешь… Чимин не поднимает глаз. Замкнуто разменивается внутри себя с назойливыми, боготворящими его демонами. Свирепые ангелы используют личные нимбы — романтично — борются с падшими и сами пропадают в забвении. — Без любви ты не завладеешь человеком. — Говорит отстраняясь. — Из чего явствует, что ты не он. — Стало быть, ты? — Ввиду того ты обожаешь меня. — Я могу разорвать своё сердце, и свет освободит меня. — У каждого свой конец. И твой, я знаю, значительно отличается от этого. — Нет… Помолчи. — Он поднимается с кресла, отталкивая в грудь. — Мне надоедают подобные разговоры. Ты не способен видеть будущее, ты не Бог! — Мне это не нравится. Когда в тебе становится слишком много секретов, неизвестности. — Не нравится, когда всё идёт не по плану? — Ах! — Посмеивается он, тряся руками. — Нет, я передумал. Как же очаровательно! Чимин, ты больше не противишься своему естеству? — Естеству?.. — Твоё неподчинение. Звучит слишком резко, он не это хотел сказать. Что-то иное, как слова утешения. — Тебе не нравится, когда тебя контролируют. Любишь быть выше других. Быть… наверху. — Ты ведь обещал мне другую жизнь, Чонгук. — Хочется свернуться. — У всего есть цена. Я должен смиряться. — Верно. Будь себе ближе. Чимин остановился у другого края стола и барабанил пальцами, не понимая, что делать дальше. Как говорить с Лукавым, реагировать на ситуации, которые его твёрдому сердцу удаётся выносить будучи избавленным от наркотической краски. Его совершенно не огорчил факт убийства. Это бесчувствие вызывало собственное потрясение. Через какой-то мелкий эмпатический зазор ему виделась пустота чужого сердца, что открывалось для него на протяжении года. Сокджин оставил его, и есть такое ощущение, что он действительно решил уехать подальше. Нет такого понятия, что в памяти теперь хранится образ уже мёртвого человека. Не может быть — управляющий Элевсиса совершил договор с Дьяволом, обретая покой. С кем не бывает? — Я не хочу верить в это. — Говорит Чимин. — Но я верю тебе. Поэтому говори, пока не поздно. Что делать дальше и какой у тебя план? Чонгук отстранённо ходит вокруг него, подогревает воздух, каждый шаг его невольно напоминает звон подков. Решаясь на откровения, Чимину проще контактировать — меньше бояться: — Что с твоей подошвой? — Спрашивает он, наблюдая, как тот сразу смотрит в ноги. — Металлическая окантовка. — Отвечает Чон, попутно смахивая с неё пыль. — Вся моя обувь тяжёлая. — Для чего это? — Для уменьшения нагрузки на голеностоп. Никаких логичных цепочек не проводится. — Зачем тебе её уменьшать? Ты ведь не штанга. — Усмешка. — Чтобы было проще нести всё мирское бремя на себе. Как ты понял — я обожаю всё упрощать. Чимин несдержанно вспыхивает, удерживая смешок сквозь прижатый кулак. От его мычания возгорается грудь и привычно неуместно настигает лихорадка. Чонгук отдёргивает голову от подробного рассматривания плывущего, спокойного проповедника в пределах кабинета. Парень изучает пространство, пока чувствует безопасность.Это так льстит.
— Железным молотком раздробить орех лучше, чем резиновым. — Добавляет он, видя, как до Чимина доходит смысл, и как его брови ползут наверх. — Не переживай, это только для антуража. — Таков план? Чон вдалеке вопросительно склонился. Повеяло повторной претензией, на чей запах начинают источаться слюни. — Что буду делать я? — Сидеть здесь, изредка появляться на узкую публику, делать вид, что чем-то огорчён… — Он опять начал дрожать в порыве своей возбуждённости и нервно метаться на месте. — Я представлял, знаешь, тебя в чёрном смокинге, стоящего на втором этаже и хмуро оглядывающего всю широту игрового зала через карниз. Ты непреклонен, строг и финансово обеспечен. Прототип ли безупречного характера и закалённого нрава?Да. Отличная игрушка.
— Вот какие люди тебе нравятся — под стать.Прообраз самой власти?
— Да... — А ты будешь?.. — А я буду ублажаться прекрасным. — Произносит вблизи, вдруг появившись прямо перед лицом, и Чимин вздрагивает. — Тобой. — Он разворачивается к нему, шаркая по его карнавальной одежде. — Вот он — твой мир. — Взгляд падает, игнорируя двусмысленность во встречающем взоре, с которой Чон приказал ему не считаться. — Очень красиво. Пак с вытянутой осанкой пытается рассмотреть мелкие камни, вкраплённые между нитей материала, но спина падает, сгибается ниже. Он растирает его между пальцев, проверяет плотность и поражается его детализированностью. Какой гладкий шёлк, грубая шерсть, мягкий бархат. Всё это соитие тканей переплетается между собой в выверенных узорах и тончайшей вышивке, где-то несущих его нос к воротнику, к горлу, сдерживающих грохот барабанов. — Ты ищешь себе помощника, Чонгук? Или тебе правда всего лишь скучно? — Как считаешь ты? Чимин шикает от неспособности предугадать его ответ, как практически всегда он натыкается на встречные вопросы и мешкается от неловкости дать свой: — Я никак не считаю. Хочу просто получить ответ… — Разум затуманился, забылся и стало в нём мягко, спокойно, будто вся тревога покинула его. — Я… хочу… Холод обжигает его виски, Чонгук держит его за голову и разборчиво смотрит мимо глаз, кажется, видя что-то позади и изнутри: — У тебя на сердце беспорядок. Ты закрыл его — так проще. Но сложнее для меня. — Тихо наполняется рассудок от блаженного звука — Его голоса. — Так жить нельзя. Впусти меня. Он расстилает свою сущность, прикрывает веки и сжимает череп ещё сильнее. От этого касания невозможно сосредоточиться на посылаемых обращениях от его ледяных ладоней: — Моя любовь справедлива. Я буду милосерден. — Чонгук… — Он придерживает его кисти, мнётся и пытается сбежать от венца из его пальцев. — Позволь мне занять твой разум. Как ты мой. — Чонгук… — Сбивчиво. Ноги больше не держат — тело падает на бок, ударяясь о книжную полку. И тихо вокруг, как лес перед рассветом расступается, впуская любопытного в свою тьму. Он начинает извиваться от нежелания пребывать в ней, протягивает свою ветвь, запускает в волосы, чувствует листья, продуваемые лепестки и множество игл, режущих от запястья. Как в терновых прутьях. Как в тюрьме, в которую добровольно входит. Его чары, прекрасный цвет в глазах, и Чимин тянет к ним свой, темнеющий для расширенных взглядов. Когда он выходит к звёздам и видит разбросанную реальность. Визуал натуральной красоты предстоит напротив, терпко дышит около губ. Шепчет славную сказку, тёплым порывом раздувает спутанные от безумия волосы. Вселяющий надежду ропот рассветного существования. Чонгук мерцает, говорит: — Только вели мне. — Крупицы сияния в его глазах, трепыхающихся ресницах — в нём, медленно дышащим рядом. Прикосновение, его спасающее присутствие. На небе тысячи видимых меридиан, но Он сверкает, как их миллионный свет. Показывает в разноцветный блеск во мрачном потолке. Он закрывает ворох мыслей. Своим нереальным неистовством, охотящимся на чёрных крыльях, и ищущий свою обитель. Его щёки горящие, в них утопает язык. А губы мягкие, целующие веки. Холодное дыхание на горячем лбу. Его руки невесомые, касающиеся телесно, бережно, созидающие миг блаженства. — Вели мне! — Толкается в живот, отпутывает к низу, бережёт шею, крепко зажимая у гортани. — Милый Чимин. Мой милый… — Но слышит только неосторожное скуление и порывистое дыхание от переизбытка эмоций. Чонгук внезапно пугается, отпуская падающего парня. Чимин успевает схватиться за его длинный карнавальный пиджак и пустить треск от тонкого кружева. Пальцы его в судороге зажимают клочок ткани, опускаясь на пол. Он оборвано набирает воздух, избавляясь от одышки во время плача, которым не омылся. Зрачки сужены, боятся и гоняются с безумием, перебегая с одного конца кабинета в другой. — Чимин… — Дрожащим голосом, обессиленно опираясь плечом и кусаясь от растерянности. Но буквально за мгновение силуэт его возрастает, ободряюще вздрагивая всем телом. — Я совсем теряю хватку. — Усмехается он, проходя мимо. Чимин поднимает помешанные глаза, приоткрывает рот, чтобы выпустить пар. Он глядит на удаляющегося от него Чонгука с искренней радостью и спутанностью ощущений, но точно выговаривает странные вещи и трепещет, вынимая силы для широкой улыбки: — Невероятно… — Выдыхает он, засматриваясь на вальсирующую от него спину. — Будешь избавляться от них? Умоляю, дай мне посмотреть на это. — Безусловно. Для тебя первые ряды, мой конёк. — Он далеко, а речь его рядом, и слова обращения действуют пулей по-новому. — Обещаю захватывающее представление… — Он обращает внимание на выход до момента, когда в кабинет вновь проникнет совладелец казино, делая это тихо, уныло. — Прямо сейчас. — Голубчик, давайте сначала… — Начинает Гораций, замирая у распахнутой двери. Он замечает Чонгука, безмятежно смотрящего на него около рабочего стола. Было понятно, что Вителия до онемения остерегается его, прибегая к полному воздержанию от любой с ним стычки. Глаза его раскрыты, целые, и он ждёт первого шага. — Гораций, пришли за договором? — Спрашивает Чон, делая невозмутимый вид. — Где менеджер? Что ты здесь забыл, паршивец? — Он аккуратно ступает вперёд, спускаясь по внутренним ступенькам. — Я вызову охрану. — Ты ведь знаешь, что она тебе не поможет. — Бесстрастно отвечает ему, в мгновение захлопывая раскрытую дверь. Мужчина резко дёрнувшийся в его сторону хватается за грудь, испугавшись незримого перемещения. Он смиренно падает на диван и, флегматично успокоившись, перекидывает ногу на ногу: — Ладно, ты прав. Ты прав, мистер Икс. — Усмехается затем. — Буду надеяться, что останусь в покое после.Лучше бы этого не говорил.
— А на что Вы надеетесь, Гораций? — Он идёт к нему, выкладывая из ниоткуда длинный свёрток бумаги и кладя перед ним на столешницу. — Давайте обсудим. У основания книжных полок по-прежнему находился Чимин. Его незамеченное присутствие бодрило Чонгука, восполняя потраченную на него энергию. С каждой продвинутой минутой их размеренного разговора его улыбка становилась всё шире, а голова всё больше выглядывала из преграждающего вид кресла. Ему нужно было снова радоваться возможности видеть и быть ближе к разворачивающемуся представлению самой дипломатичной исповеди. Сердце забилось чаще, когда Гораций повысил голос, оспаривая вынесенное для него предложение. — Нет, какого чёрта? — Вскрикнул он. — Отдать всё? Я не буду это подписывать! — И убрал ручку, откинув её от себя. — Ты начинаешь выводить меня. — Произносит Чонгук, дыхание его воспламеняется от чужого тугодумия. — Подписывай. — Я уже подписывал такую договорённость, приняв неизвестность. Ким Тэхён проводил для меня такие дискуссии, что было лучшим вариантом для меня — избавиться уже от этого сынка и… — И переманить прибыль в свои руки. — Ты обогнал меня! — Делаю это снова. — Чонгук потянулся за отброшенной на пол ручкой. — Пиши. Гораций принимает её и наклоняется к бумаге, придавливая пустой наконечник в нижнюю строку, пустым взглядом: — Нет. Я не буду, чёрт тебя… — Но проводит подпись, замечая, что только портит её поверхность, царапая пустой сердцевиной. — Не пишет. Чонгук коротко хмурится, вынимая ручку из его вспотевших ладоней. Долго рассматривает её, планируя вернуть чернила или заменить собственной, но Гораций успевает лишь заметить то сверкнувшее остриё, летевшее с высокой силой к его лицу. Перьевая ручка вонзается в глаз, источая яркую, светящуюся кровь прямо на белоснежный столик и всё рядом лежащее перед ним, истошно вопящего от боли. Голова его в тяжёлой хватке запрокидывается назад, руки хаотично барабанят по чужому телу, крепко придавившего его в диван и забравшегося поверх туловища. С раскрепощённой ухмылкой Чон проталкивает ручку дальше, пока не упрётся в стенку черепа изнутри. Мараясь горячими ручьями, в треморе от болезненной агонии мужчины пытается заправить уже испачканные рукава костюма. Рот его растягивается от удовольствия, раскрывая плотно стиснутые зубы: в наслаждении распущенной по судорожному лицу хозяина заразы, питающей его гадостную плоть несколько десятков лет. Наконец она изнылась, вернулась в своё исходное положение мёртвенного, опустошённого состояния смерти — такого глотка свежего, славящего его ревущую от блаженства грудь. Чонгук перекидывает на пол длинные ноги, чуть удерживаясь от падения. Вся рубашка его умащена кровью, пропитана бурлящей, а за его плечами развёрнутый в застывшей судороге мужчина с торчащим из его глазницы колпачком. Чимин с дрожащим в страхе подбородком пытается что-то произнести, но выходит лишь прохрипеть безголосое изумление, протянув руки к мёртвому телу. Чонгук улыбается, вызывающе облизывает свои мокрые пальцы, выдёргивая перо и метко расписываясь им на листе перед ним. Красная метка, скользящая лучше всех чернил. — Что ты?.. Боже… Боже… — Дрожит Пак, видя изощрённо довольную личность. — Он мне надоел. — Лист бумаги от одного его прикосновения медленно разлагается, уходя в иное измерение долго расползающимися пятнами. — Надоел?.. — Возмущается он, хватая ртом воздух. — Дьявол, Чимин. И ты хотел это увидеть? — Я думал… — Он подходит ближе, брезгливо отрываясь от мертвеца. — Я думал, ты просто… блефуешь. — Да. — Кивает Чонгук и легко перевешивает остывающую тушу через спинку дивана, падая в освобождённую, укрытую кровью мягкость. — Но не в реальной же жизни. — И эта ухмылка, не уходящая с его лица, и глубокий, расслабленный вздох. — Чонгук. — Бумагу нужно… — Он замирает, зрачки его, направленные на раскрытую шею парня сужаются. — Садись. — Хлопает рядом, принуждая послушаться. Когда Чимин всё-таки соглашается сесть, Чон сразу тянется к нему, чтобы застегнуть оголённую грудь: намерения и поведение его непонятно, но смотреть на него — проваливаться в глубокое забвение. — Завтра проснёшься, милый мой, улыбнёшься и спустишься сюда в своей новой одежде. — У меня нет того смокинга, что ты воображаешь. — Нет, есть. В твоём номере, в шкафу. — Он мягко погладил по плечам, рассеяв жестокую тревожность. И в окровавленной одежде, с безумными глазами — это слишком сложно, чтобы бережно выглядеть. На конец казалось, что Чонгук провожал его в коридор для того же — чтобы хорошо выглядеть. Заботливо выражаться, открывать перед ним все двери, разгонять остальных бесов, вторгающихся к ним в уединение. Оно такое славное, гипнотизирующее… Всякая праведная жизнь касательна на пути и замыслы Дьявола, потому что тот также загадочен и опасен? Или она про любовников? В его праведной жизни — об этом взаимодействии, судьбе верующего и настоящем подтексте каждого их отношения с самой смертью, от которой Чимин так явно абстрагируется. Он видит на сцене разукрашенного Сатану, прыгающего и махающего лезвиями в ожидании его восторженного возгласа. И действительно получает его, упивается им до исступления.