***
«Сердечная чистота не противна естеству человеческому. Она чужда естеству падшему. Она может быть возделана и приобретена: хлеб, овощи, плодовитые деревья не растут на земле сами собою, но когда земля приготовится должным образом и полезные произрастания посадятся и насеются, тогда они произрастают в особенном изобилии для пропитания и наслаждения людей. Необработанная земля дает одни плевелы или дает одну траву, пищу скоту, а не людям.» От этого сад прекрасен. От того, что маленький Чонгук лежал в нём, пропитывал его одухотворённой невинностью и благоухал, как часть его. Есть в этом саду определённое место, куда он обязательно падал, оставляя придавленную за собой траву. Никуда больше он не стремился — только недалеко от яблони, чтобы насытиться её ароматом было проще. И тепло от этого уединения живое до сих пор. Дышит под спиной Хосока, прижимает к себе, как единственную проросшую ветвь избирает в себе дерево. — Он не живой, он не живой… — Повторяет каждый раз, вжимаясь в землю ухом. Изнутри её, из глубоких частей доносится родной шёпот, срывается на смех. После своей смерти всё ещё навещает его, а Хосок изнывает от чувства скорби. Чонгук приходит к нему, за ним расцветают настурции — после медленных шагов, направленных к лицу: пусть растопчут, закопают в грязь, не воздвигнут креста и не помолятся за упокой. Точно как не молится он, истязая себя последним нечестивым словом. — Чонгук-и, мой хороший… — Плачет он, сминая землю под собой. — Это моя могила. Сегодня он будет есть меньше, меньше спать и больше обрабатывать новые раны. Считает, что заслуживает теперь такую жизнь. Он отрывается от земли, под ангельский вой тащится по траве, но снова падает. Разрывает ямы и бороздит их пальцами от холода. Солнце не греет, а трава за пределами уединения слишком убогая, противная, чтобы трогать её. По прежнему ощущению — премерзкая, от чего тело взвинчивается вверх. Хосок с убранными назад руками уподобляется отцу, слоняясь по серым коридорам поместья. Расхаживает в попытке размять сбитые кости. И то дело — смотрит каждому воспитаннику точно в глаза, пока те проходят мимо или обращаются к нему, задавая примитивные вопросы. — На сегодня первая группа. — Монотонно отвечает он, недвижно возвышаясь над маленьким ребёнком. — Ты не из первой, дитя. — Господин, мне уже исполняется одиннадцать, не терпится исповедоваться, могу хотя бы увидеть?.. А в стороне от поникшей девочки её друзья со склонёнными в страхе головами. Всем уже больше одиннадцати и видны шрамы, а лица их сморщены от стыда. Хосок глубоко вздыхает, прерывая непрошенное раздражение. Он кладёт руку ребёнку на макушку и тяжело поглаживает: — Твоё время придёт, Роза. Господь уготовил для каждого свой путь. Жди его смиренно и молись. Девочка послушно кивнула и вынырнула из-под ладони, двинувшись дальше. Друзья её аккуратно, боясь издать громкий звук при ходьбе, направились за ней. А Хосок остался смотреть вслед, сгорая от неприязни. Любой ребёнок ему известен, и повинуется каждый из них, и они не боятся его лишь в редких случаях. Мало детей осталось, кому не известны тягости воскресного дня. Они рождаются друг от друга, сменяют поколения, а главный проповедник остаётся в своём троне. Преподобный Чон, господин с седыми волосами на лице и полностью слепой. Раскинутый мужчина в мягком кресле на выступе аудитории для исповедей. С сонным видом опирается о руку и тяжело дышит под глухие шаги старшего сына. — Я здесь, отец. — Хосок становится на большом расстоянии, смотрит прямо. Мужчина чавкает пересохшим ртом, открывая мутные глаза. Всё ещё тратит силы для того, чтобы развидеть очертания яркого света. Он постоянно фыркает, как только выходит тщетно. Спина его старая, изогнутой дугой кренится к верхней точке кресла. Произносит монотонным голосом: — Полагаю, ты готов? Парень бесстрастно держится на месте, долго закатывая глаза. Удручающий жест в сторону нежеланного разговора, но с долей страха. Потому что западают от судороги. — Непременно. — Отвечает он, отворачивая лицо к большим окнам наверху: потолки высокие, помогают занять уставшие от морщин взгляды. — От чего твоя тревога? Проповедник встряхивает головой, выдерживая томительную паузу. Но голос его срывается вдруг, тихо хрипящими гландами — мягкий: — Не делай вид, что не знаешь о том, что происходит… Ты огорчён. Я это чувствую. Хосок грубо стискивает челюсть и царапает кисти рук за спиной. Учащённое дыхание его не скрыть от слышащих ушей. Старается сохранять тишину. — Скоро ты должен будешь совершить выбор. — Продолжает мужчина, меняя затёкшую позу. — Должно быть, многие тайны раскроются под твоим началом. Это твоя обязанность. — Да, отец. — И эта просьба способна помочь нам… — Тон ровный, рассказывающий. — Прочти письмо. — Мне всё известно. Проповедник Ким расплатится за все свои прегрешения, отец. — Ты должен опознать его. Отправишься к нему за пределы. Ледяные стены трепещут и шелестят, поддувая ветер к вытянутой спине. Он пролетает в его волосах и играет страшную музыку, будь та звуками загробной жизни. Тело качнулось, а сердце нещадно забилось. Его колени поджались, а лоб недоверчиво сморщился: — Отец, разве наш крест не послужит очевидным признаком? — Ох, Хосок… — Посмеялся тот под нос, говоря неосознанно поверх речи сына. — Я думал, он сгинул. Что тело его давно слилось с лесным перегноем неподалёку. А он… всё это время жил. И город грехов стал для него домом. Он променял спасение и благодать Господа на… это. Какая же мерзость. — Руки его прильнули к груди, сжав крест. — Теперь он заслуживает большого внимания, как когда-то возжелал его в этих стенах. Ты должен провести для него Исповедь. Ты знаешь, Хосок. Дальше он не говорил, словно растягивал приговор, продумывая все препятствия, и не были понятны его эмоции. Хосок ловил неосмысленные вспышки на его лице: и ярость, и скорбь, обвенчанные его дальнейшим планом по раскаянию провинившегося предателя. Да. Сокджин предатель веры, он отчужденец семьи, порядка. И он жив себе. Ходит не по дороге той скорби и не по пути на священную Голгофу. Поёт от денег, дышит сухим воздухом, пропахнувшим помойной грязью, с которой не выберется теперь. Погнался Хосок. Растянул рот в неожиданной ухмылке, даже немного шикнул в гордости. Глаза его распахнулись от зверского чувства приближающегося триумфа — такого, что он успел надумать в своей голове за долю секунды. И страх весь пропал, с которым он шёл сюда. Прошли все иные мысли, не отличающиеся важностью перед наступающим действием. — Я приведу его, отец мой. — Сказал он затем. — Ты не увидишь его, но сможешь расхитить его сердце и поддержать раскаяние в нём… — Нет. — Мужчина вскинул ладонь. — Это твоя работа. Поклянись верностью перед Господом и ступай. А письмо, что вытащил один из служителей церкви рядом с поместьем, всё ещё раскрыто и развёрнуто. Бумага, как голый человек, покоится на столе прихожей комнаты, а вокруг — её слуги. Смотрят ненормальным взглядом над мелкой подписью анонима. Вверху конверта обратный адрес, что разведали быстро. Соседняя область, ссохнувшаяся, как это письмо. Церковь нахмурилась под давлением проповедников, которых прикрывает. Почтенно все служители молятся за счастье любого их ребёнка и умалчивают самое большое преступление против их же веры. Собираются на утренние службы, ведают невинными душами, а дальше отпускают на убой. Колокол, высокие ставни каменных кирпичей, прячущие дом Дьявола за их величественностью. Наклони голову и увидишь верхушку огромного особняка, набитого лживой проповедью и омертвлением живущих в нём. Те — сплошная угроза, их острые лезвия, напоминающие когти возбуждённых хищников. И взгляды — унылые, на грани безумные. И рты — красноречивые слова, а за ними погибель. Хосок прибыл именно в тот момент, когда один из священнослужителей незаметно стискивал конверт между дрожащими пальцами, чтобы снова закрыть его, затворив в бесконечных полках архива. — Оставь. — Говорил он. — На стол. Мужчина расстроенно бросил тот обратно, поник, отступив на несколько шагов. Сам непреклонный на вид, уставший от бесконечных молитв. Глянул с бесстрастием и скрытым отвращением к происходящему. — Неужто, последуете за ним? — Спрашивает он, скрещивая руки. — Это не твоё дело, преподобный. — Хосок подцепляет угол листа, вытаскивая письмо. Резное, с покрасневшими краями и благородной росписью в самом низу. Похоже на договор, но не на доклад. На упаковке потрёпанная марка — всё как положено, и адрес там яркий, обведённый многократно и расчёркнутый красной пастой. — Агрессивный человек писал это. — Продолжает священник, мелко хмыкнув. — Говори. — Я помню того юношу. — Вызвал внимание. — Вырос на моих глазах, Хосок. И ты вырос. — Нет, молчи. — Он был жестоким, пропащим, как и ваше поселение. — Хосок напряжённо поднял глаза, прекращая чтение. — Но он щадил вас обоих. Только вас. — Отговариваешь меня, преподобный? — Наставляю. — Вот как. — Он откладывает бумагу в свой внутренний карман шитой куртки. — Ты ничего не значишь здесь, помни это. И у тебя ничего не выйдет. И ни у кого не выйдет, потому что Его воля неотъемлемый приоритет процветания. — Я вижу удовольствие на твоём лице. — Мужчина обходит стол, становясь рядом. — Ты замышляешь плохие вещи, что не делают тебя человеком, верящим в Бога. Ты не тот, кто следует Его законам. — Я следую Его законам, преподобный. — Чёткие слова и угрожающая рука между ними. — Не тебе решать. — А я верю, что разум твой очистится от скверны нечестивого влияния. — Судишь моих родителей? — Родители твои осудятся в Царстве Небесном. Глас Божий, не мой. Хосок слабо хнычет, пытаясь передразнить сказанное: — Да! Глас Божий означает суд. Осуждение идет от Его лица. После короткой паузы, убедившись, что священник усмирился, Чон разворачивается к выходу, реагируя на резко упавшую ладонь на его плечо. Он сразу же становится злобным, покинутым человеком в такие моменты. Погружает своё тело в гниение ярости. — Я не желаю тебе такой жизни, Хосок. — Губы дрогнули. — Возвращайся с пустым уловом. Не уподобляйся родителю своему. Прояви милосердие. — Искренне сочувственно. — Хосок… Он уворачивается от прикосновения, стиснув зубы и вскинув подбородком — так же, как его мать, когда проявляла гордость: — Через несколько дней Сокджин умрёт. И не я буду виной этому. А он. Куда же он снова бежит? Вероятно, быстрее хочет обогнать свою тень, наступить на её голову. Вылететь в серые коридоры, окликнуть грязную свору прислуги, не разобравшись, и скорее затмить её своими приказами. Длинная трава под ногами мешает мыслям собраться воедино. Путается узлами у стоп и жжётся. Провожает: нарывающую, плачущую часть его жизни, такую уязвимую, что требуется переключаться дальше — пока не захромает он и боль в руках не отступит. Спина стягивается от преобладающих шрамов, а одежда отличается — новая, блудничая, в чёрных и убогих цветениях. Горит плотной тканью, не тонким льном и хлопком, и от неё холодно… Хочется ледяного, освежающего кислорода, делая вдох…***
Незримая преграда. Чонгук ей всегда скрывал всё самое важное. Даже самый объявленный дурак смог бы рассмотреть в этой гуще гостей слитые воедино фигуры. Остановился бы, распахнул глаза и, может, засмеялся бы или омерзился. Но их не видно нигде. Они обитают в чёрных дырах, расхаживая властной поступью сквозь людскую немощность. Чимин, скрученный от эйфории, а Чонгук, поддерживающий его за плечи, словно кукловод, идут вместе нераздельным союзом. У одного радостный вид, а у другого — весь ночной мрак в тёмных залежах под глазами. Обходят всех неуловимым потоком и никто их не замечает, будто нет вовсе. Мало говорить вслух об этом. Необходимо читать по лицу все его изменения. А бумагам лететь в огонь и больше не мешать реальному делу. Вернее — безделью. Кто управляет Элевсисом прямо сейчас? Кто смотрит за ним, как голодная птица? Не обманывайся. Следи за каждым его движением, за невидимую оболочку, что он создаёт ради загадочности. — Расскажи мне о себе, Чимин. — Крутящийся рядом барабан вдруг замыкает со скрежетом, а шарик слетает с дорожки и падает под ноги. — Только что-нибудь поинтереснее. — Звучит протяжный хруст. Услышать это было неожиданно. Как он мог сломаться даже под его подошвой. Этим шариком возможна травма, и когда он слетает с траектории, что входит в разряд обихода, летит в чей-то глаз, делает вмятины на автомобиле, стоящем в розыгрыше. И каждый раз поблизости игроки, что стоят у рулетки, ахают и уподобляются его удивлению. А опешивший крупье смиренно принимает онемение глубоко вздохнувшего инспектора, что рядом с ним казался самым бесчувственным человеком. — Неубедительно. — Фыркает Пак. — Ладно. — Сквозь зубы. — С чего бы начать? — Начни с самого начала. — Ты не должен отходить от меня. — Он обнажает все детали, позволяет посыпаться волосам на лоб, считать каждое движение его любопытных глаз. — Следи за мной, за моими действиями и людьми вокруг. Будь внимателен. — Подожди. — Отступил. — Тебе кто-то угрожает? — Я этого не говорил. Чимин глянул в непонимании, соображая всё возможное. Он заторможено задумался, раздражённо приподняв уголок рта: — Что мне делать? Чонгук медленно поднимает расколотый пополам шарик и укладывает на ладонь. С лёгким мановением другой руки его фокус удаётся. Самый крепкий материал был разрушен его весом, а сейчас такой же крепкий и безупречный, скатывается с его пальцев в руку управляющего. — Когда будешь искать влиятельных друзей, открой счёт и не подпускай прогоревших. Тебя должны видеть. — Гипнотический коллапс. — Смотри им в глаза, читай по лицам. Зови меня. Софит набросил на Чимина ослепительный луч и заставил рефлекторно отбросить голову. Он прояснился, а Чон исчез, забрав маскировку. — Извините. — Тут же послышалось сзади. — Господин, у вас шарик? Управляющий всё ещё смутно всматривался перед собой, невольно вертя между пальцев необходимую вещь для обращённого к нему пит-босса. Он быстро посмотрел в руку, внимательно, протянул невредимый шарик: — Что за дешёвый тефлон? Всё настолько плохо? Где слоновая кость? Парень напротив стушевался от его вопроса, приняв шарик: — Вы знаете, Господин. После сокращения многим пришлось пожертвовать. — И коротко поблагодарив, задумчиво промычал перед съехавшим барабаном. Позже полного выхода из реализации колесо заскрипело с попыткой провернуть его снова. Пит-босс обратился к нему за несчастной атрибутикой, когда полноценный механизм перестал работать. Как бревно и соринка — невежественно, глупо и бессмысленно. Из-за наплыва негативных слухов в казино действительно начались серьёзные проблемы. Деньги попросту перестали заполнять бассейны и весь прежний реквизит пришлось разобрать на части. Продавая старые шарики, сокращая сотрудников и зарплаты, в залах всё же сохранялся ложный антураж роскоши. Хоть посетителей стало меньше, остались самые преданные, близкие к реальному восприятию всякого игорного бизнеса. — Ничего, ничего. Кризис их только закаляет. — Слышится рядом, пока Чимин вальяжно расхаживает вдоль дорожек и барных столешниц. — Посмотрим, насколько устойчив окажется новый хозяин. — Подхватывает другой, цокая винным бокалом. И хохот. — Он неприлично молод и легкомысленен. Очередной спесивый выскочка с наследством, которое некуда потратить. — Ах, ты про тех самых, что считают себя умнее остальных и скупают упадочную помойку? — Успокойся. Значит, несладко приходится Элевсису, раз так отчаянно сбывает своё дело. Старые деньги выходят из моды. Снова неприличный смех, сродни гиенам. Несладко в казино, потому что у ада нет языка. Станет им слаще в преисподней, когда за зависть и тщеславие будут мотать сроки огненной пытки. Искупление в мерзости как искупание в ней, расплата за сказанное, подуманное. Вот они — прогоревшие. Ищут лёгкую наживку, чтобы выловить дырявый ботинок. До ответного смеха забавно. Как бы бывшие раны не закровоточили. Чимин подслушивает разговоры, ищет за что ухватиться, но лишь противно соскальзывает с любого пропавшего от порчи слова. Рассадник бесовщины, от которой нос морщится, будто натыкается в испорченную падаль. Пак ходит изо дня в день, ждёт, когда судьба рванёт самостоятельно и дел станет куда меньше. Чем же занимается хозяин в эти славные дни абсолютной тишины? Только пару выведенных из строя автомата, сломанный нос хрупкой крупье и потерянные несколько сотен. Где же он? Всегда казалось, что Чонгук не вылазит отсюда, позабыв свежий воздух. Появился впервые, выйдя с распахнутых дверей дождливой улицы, и хотелось бы увидеть его снова — мокрого от городского ливня. Эти неприличные кадры застряли в голове, как только тот вынырнул из лимитированной Феррари у подножья казино и за пару секунд промок насквозь. Чимин повёл головой и бесстыдно выругался с приливом замешательства. Его возникновения окажутся намного эффектнее именно в редких случаях дождливых сезонов Вегаса. Пусть он не поправит сбитую укладку, не подтянет галстучный узел — и останется выглядеть живым человеком, а не выкрашенной куклой. Но всё делает. И под конец мягко улыбается, проходя мимо. Неужели взрослому человеку будет столько дела до другого? Чимин обнищал умом, занимая свою пустую ото всяких забот голову королём бесовских мечтаний. Да — опустошению воли, нет — собственному безумию. Пускай размещается где-нибудь вдалеке, глубоко в подсознании и лишь снится. Зависимая уловка. Мерзость, что не поддаётся эмоциям. Но внезапный испуг. — Идёт в номер почивать. — Голос похож на треск обломившегося дерева. — Заткни свой рот. — Монотонно выбросил другой голос. Чимин краем зрения заметил две громоздкие фигуры, плотно сидящие на соседнем диване. Двое мужчин, одетых в светлое, уставились вслед уходящему Чону, сверля голодным взглядом вплоть до лифта. Один противно ухмыльнулся (что несдержанно констатировал факт), второй лениво надул губы, глубоко вздохнув: — Идём, идиот. — Нехотя произнёс потом, приподнимаясь на ноги. Вместе они огляделись по сторонам, успев приветственно растянуть фальшивые улыбки стоящему неподалёку управляющему. И только отступив пару метров огрызнулись друг с другом: — Твою мать, ещё раз заткнёшь меня, Грегори, и я твоим лицом отполирую в этом месте гранит. Тот насмешливо цокнул языком, легко толкнув под плечо: — По-твоему, я не вижу, куда он идёт? Не хватало подцепить лишнее внимание. — Ты переоцениваешь способности Кима. Даже его охране есть дело только до денег и грёбаных умников, считающих карты. — Идиот… — Их речь всё тише и обрывистей. — Ким давно сдох, а сынок его продался этому везучему выродку… оглох? — Ай, и этот сдохнет. Вопрос времени. Под рёбрами навязчиво загудело. Чимин проглядывал их силуэты, высматривая светлые костюмы сквозь светящиеся автоматы. Невольно шёл по отпечаткам их широких ступней, оглушаясь звоном монет и скрежетом рычагов. Двое неспешно направились в сторону отеля, чёрт знает, к Чонгуку за его взмокшей шкурой. Не думая о мотивах, о происхождении их ненависти и определённому желанию поквитаться, Чимин проследил вышибал до самого ресепшена, удивляясь их решительности и способности добывать информацию. Чонгук не допустил бы такого, не позволил бы двоим головорезам удостоиться чести убить его. Множество причин, но страх упустить из виду сокращал любую скорость мысли к её действию. Ему повезло — не заметили, потому что были увлечены внутренним конфликтом. В суматохе кнопка вызова замигала от нагрузки. Следующий лифт прибыл спустя время, за которое им хватило бы появиться в пороге, вероятно, ничего не подозревающего Чона. Опять же, как так вышло? Выработанная хроническим стрессом паранойя или судьба, ведущая по острию лезвия. Челюсть сжалась, кожа зазудела от пристального осмотра сотрудниц ресепшена, бросающих неловкий кашель. И, словно в ночном кошмаре, лифт поднял его с жутким дребезжанием на самый верхний этаж, где по длинному, плывущему коридору он добежал до распахнутой двери, застав Чонгука прибитого от удара к противоположной выходу стене, у окна. Один с пистолетом, прицеленным в его мокрый лоб, другой — придавливающий его к низу — обернулись под глухой ступор вбежавшего. Чимин окаменел, увидев круглое дуло, направленное теперь к нему. Ноги вплавились в пол, и звон в ушах привёл его к сумасшедшим глазам Чонгука, откровенно уставленными на него бесцветными зрачками. — Ты кто? — Вскрикнул с оружием. — Какая разница? — Капризно парировал второй, вздёрнув головой. — Кончай его. — Нет! — Осадил Чимин, сумев продвинуться. — Я управляющий! Я управляющий! Тот, что прижимал к стене, громко разразился, пнув вооружённого по ноге: — Грегори, клянусь Богом, ты пожалеешь. — Говорил он, не ослабляя хватку у шеи. — Клянёшься Богом? — Трудно произнёс Чонгук, окончательно спустившись к полу. — Как насчёт… — Заткнись, заткнись! — Несбивчиво огрызаясь. — И что тебе понадобилось, управляющий? — Сосредоточенно продолжал стрелок, не прерывая взгляда с его приподнятых рук. — Пожалуйста!.. Не убивайте его. — Чимин неспешно шагнул, чем вызвал раздражение самого громкого. — Стой на месте! — Тихо! — Перебил другой. — Что он тебе сделает? — Что он здесь забыл? — Да какого хрена с тобой происходит?.. Понятие корпоративной этики этим людям незнакомо. Какой бы не была работа, самое худшее, что может произойти внутри коллектива, — это спор. Ещё же наглый, неподходящий и сбивающий всю синергию под одну гребёнку. Чимин трепетно продвигается вдоль стены, тихо перебирая шаги в момент, когда один крик пересиливает другой, а дуло пистолета теперь смотрит в пол, и агрессивно шикающий бандит цапается через слово со своим приятелем, кому не понравился его тон вновь. Это обращение из сгущенной тьмы, что прорывалось сквозь скачущие пиджаки и быстрые расталкивания сцепленных недругов отрезвляло голову, и мнение непростительного замысла тут же завладело его телом. Чонгук тягостно оскалился, торжествующе наблюдая за каждым осмысленным движением. Повело к бесцельно лежащему на кулуарной стойке ножу, холодной металлической ручке. Пальцы бесчувственно вкогтились и ринулись вдоль лезвия, от неожидаемой остроты которого кожа рассеклась. От этого и чужая плоть расступилась, кто-то грозно рыкнул, не успев опомниться, как ранения рассыпались по его спине непрекращающимся потоком. Снова кровь вырывается наружу, навещает внешний мир, неположенный для неё. Ткань рвётся с треском, нож опускается вдоль позвоночника, трудно проталкиваясь через обрезы плоти. Болезненный вой только возбуждает больше, норовя срезать больше и прекратить мучение как можно скорее. Чимин ошеломлённо порывается назад, видя, как Чон стремительно поднимается с колен, пересиливая массивного мужчину. Он отбивает его мускулистую руку так легко — но грубо, что всё тело того опрокидывается за ней. В следующую секунду бандит мёртвенно падает со сломанной шеей, а Чонгук с неестественно спокойным дыханием пинает его стокилограмовую тушу дальше от себя. Всё произошло быстро и разрушительно подействовало на восприятие, после которого Пак затрясся сильнее, но со свойственной апатией всё же приземлился к окровавленному от его ножевых бандиту, что ещё хрипло постанывал на исходе жизни. Он прикоснулся к нему, испачкал пальцы и тут же молча одёрнул их. Те самые одеяла. Водопады, в которые входит, чтобы умыться и расчистить кожу от несмываемой грязи. На него обрушились объятия, и он маниакально заулыбался через плечо Чонгука, неразрывно прижимающегося к его кричащей от страха груди. Бедное сердце удержалось внутри благодаря ему, успокоилось тотчас и расплылось в блаженном забвении. Чимин глухо промычал, уперевшись носом в мокрую рубашку. Через тонкий хлопок горячая кожа распарила и губы, затем дрожащий подбородок, а Чонгук прильнул к его щеке своей, страшась растереть в горделивом восторге: — Всё так и должно быть. Это правильно. — Шепчет он, поглаживая спину. С темнотой происходит свет. Он освещает, осветляет и возвращает Чимина в игровой зал, оставляя его наполненное жизнью тело возвышаться. Он понимает — его отбросило, как во сне и в пробуждении от кошмара. Он негромко упомянул Бога, прикрыл веки и постарался восстановить прежнее дыхание, а мысли ведь — бессмысленные, как говорил партнёр.