Ты не в том положении.
Чонгук говорит тихо — только что выпал из реальности на несколько минут. Его больше не волнует время, проведённое в небытие своего разума, поскольку просит оно совсем мало: просто видеть своими глазами и говорить своими устами. Пару условий, одна половина. Но дьявол не держит слово, Он обманывает, причиняет боль и насылает шантаж.Не оборачивайся.
Как только мысль закрадывается от собственной воли, её тут же пресекают неотвратимым ударом. Для Чонгука это слишком знакомо и больше не вызывает противления. Порой, конечно, он приходится в сильнейшем унынии, которое ничего не красит — ни одна благость нынешней его жизни, куда обманом был втянут. Но он всегда пытается вымолвить слово, напрягая челюсть в предельной силе, что ему доступна: — Чимин не такой, как я — не глупый.Да, Гук-и, он ещё глупее.
Он машет головой пробираясь к лифту. Его пальто всё ещё холодное и не отогретое ласками, что так ждал. Руки каменные и извилистые ползут по груди, прижимаясь от начинающейся нехватки воздуха: — На этом наши убеждения не сходятся.Наши убеждения давным-давно по разные баррикады, как на войне.
— Как на войне?.. — Издаёт мелкий смешок и ступает в пустую кабину. — Как тебе в тылу врага? Только двери смещаются, и Чонгук впадает в порабощающую панику, бегая распахнутыми глазами по всему тесному пространству. Дыхание его ускоряется, спина жмётся к стене и торс начинает нещадно выламываться от внутреннего конфликта. Слышно, как его тяжёлые кости скрипят и взывают боль, от которой рот не раскрывается в диком ужасе. Губы его срастаются вместе и пальцы его точно по команде приходятся к ним, грубо, моляще раздвигая их в попытке заговорить. Из горла поднимается стон, а позвоночник выгибается назад.Самое место, мой хороший.
В теле расходятся колья, и ощущение, что прямо сейчас оно сломается пополам, что носитель не успеет осознать. Лишь один резкий хруст, после которого он распрощается с жизнью. — Давай… — Выходит сквозь разорванную кожу. — Убей меня. Сам сдохнешь. — С искренней ненавистью кровавые ошмётки разбрасываются в стороны. Его разворачивает к панорамному зеркалу, заставая в бесстрастном выражении, которое недвижно, а под глазами пойманная тьма. Чонгук в полной тишине, резко успокоившись от абсурда, рассматривает собственное отражение, медленно опуская голову на бок. Буря утихла, словно время остановилось. Кровь на подбородке собирается обратно, закрадываясь в рот, и рана на его разорванных только что губах заживает. И всё снова как раньше. Он видит себя, тянет лишённую искренности улыбку и указывает в зеркало, подмечая иллюзию: — Ты уже давно мёртв, Чонгук-и. Так что имей в виду, что нет никакого смысла опровергать меня. Ты ведь хочешь выжить, как тогда? — Неуловимо дрогнувшей уголок рта. — Значит будешь делать так, как я хочу. Заткнись, успокойся и приглашай его в номер. Никакого ужина — что за детский сад? Тебе не надоело? — Чимин не опустится перед тобой. Ты не заставишь его, потому что в нём нет никакого желания. — Он очарован… — Мелодично протягивает в ответ. — Нужно только подтолкнуть. Он падок на твои линии, на твои волны и тяжесть, я вижу, как он хочет почувствовать её над собой… и под собой. — Срывается низкое мычание из горла. — Он такой податливый, такой легкомысленный человек. Вызвать в нём истинный восторг будет настолько же просто, насколько просто он… — Это не любовь. — Чонгук говорит, как другая личность, в которой закрались остатки стыда и совести. — Она вызовет потрясение, экстаз через тело и приведёт к желанию. Не сразу. Пламенеть его чувства так увлекательно и интересно. Он такой разносторонний, такой милый. Сам понимаешь. Чонгук машет головой, пытаясь не слышать то, что исходит из собственного же рта: — Нет, нет. — И смеётся от безумности дьявольской идеи. — Считаешь, что совокуплением завладеешь его сердцем? Найдёшь в нём точку мироздания и нажмёшь? Думаешь, апогей у него между ног? — Эй, Чонгук… — Прерывание. — Знаешь, как я нашёл эту точку в тебе? Твоя эйфория от вовлечения к вечности была настолько блаженной, что призвала меня. Ты был так рад своей смерти, но так сильно хотел жить и так явственно радовался покою, что та стала для тебя желанием. Я перепутал. Представляешь? Не думаю, что у Чимина появится подобная возможность. Жизнь и смерть настолько соприкосновенны друг с другом, мне даже не верится, что человек способен был познать их в одно мгновение. А теперь-то я знаю, что делать. Как достигнуть гарантированного, желаемого результата. Было бы славно узнать об этом побольше. Хотя жаль, что ты совсем растерялся за последний десяток лет. — Резкий смешок, и его губы целуют отражение. — С годовщиной. — Под тихое ликование сквозь зубы. Лифт выпускает уже дрожащее тело, нежели впускал с очевидным превосходством. Чон пошёл вдоль коридора и ощутил нарастающую агонию: — Десяток лет?.. — Вырывается вдруг, когда замок тихо щёлкает, пропуская внутрь номера. — Что?.. Кажется проклятый не успевает опомниться наряду с перспективой внутри. Чонгук предельно потрясается открывшейся тайне, что пускается в истерику, как только дверь громко захлопывается от его внезапной злобы. — Прошло десять лет? — Взвывает он, оборванно стягивая пальто, затаптывая его мокрой подошвой. — Ты издеваешься надо мной? Ты издеваешься?! — Хватается за голову, стуча челюстью от накатывающих слёз. — Что ты делал всё это время… я не помню… сколько ты был… зачем ты… Сколько мне лет?.. Сколько мне лет?..Ты всегда молод на двадцать четыре.
— Тридцать?.. Грёбаный дьявол! — Кричит, срываясь к полке, чем невольно роняет хрупкий декор.Не начинай, Чонгук.
— Нет! — Отскакивает он, хрустя керамикой под грубой обувью, пыхтит и хватается за голову. — Мне тридцать четыре? Ты украл десять лет моей жизни? — Находит большое гостиное зеркало, прикладываясь ладонями и пуская дрожь по слабому стеклу, трогает лицо, растягивает кожу, избегая района знакомых шрамов. — Не может быть… Не может… — Взгляд потупился. — Какая разница, сколько тебе лет? Ты знаешь сколько ему лет? — Потому что кто-то другой заговорил, заставляя напрячься от неизвестности. — Чимину ровно двадцать. От этого корпус полетел назад, удачно падая в кресло. Чонгук распахнул глаза, отвращаясь треклятому числу, с которым многое связано и многое ненавистно. В этом возрасте его не стало, не стало многих, что не вытерпели пытки. Боль разозлилась под рёбрами, застонала и смахнула его на пол, громко ударяя локти. — Двадцать?.. Нет, ему не двадцать. Зачем он мне наврал? Почему он… — Потерянно засмеялся, считав намёки. — О, нет, только не смей, не смей, пожалуйста. Не говори. Не говори… — Неспешно поднимаясь на колени и громко выстанывая замешательство. — Я так больше не могу!.. Или врёт не он? Чимин истрачен грязной реальностью, в которой ему удалось прожить большую часть жизни. Он рано начал работать, мялся от невозможности полноценно поесть, а когда наедался искусственной пищей, заработав гроши только на неё, испытывал непреодолимую вину. И дальше, словно во сне, как переменчивые картинки и старое кино — пустился в пляс убогой действительности: зависимости и претерпеванию раннего растления. Ему не повезло. Так получилось. Ведь он красивый парень, прекрасный мужчина для наслаждения его чертами самых требовательных, самых зорких глаз. Не для самого Дьявола. Не для его когтистых прикосновений, не для порчи и извращения, а для ласки мягких и заботливых ладоней. Лишь бы не взяла верх его красота. Но, кажется, берёт понемногу — затаскивает, порабощает саму темноту, затягивает в себя, принуждает не отрываться и делать приятно. — Сколько ему пришлось вынести… Его умение не есть несколько суток превратилось в хронический голод, умение изображать невинность стало выигрышным фактором для бонусной платы, и что ещё — уже в двадцать лет видеть дальше, чем большинство ровесников. Испытывать вину за собственную испорченную жизнь. Мерзкую, чьи конечности хочется резать и вскрывать всю её гадость. В кровопролитии, затем с удовлетворением очищения от ужаса. Он смиряется с человеком, который ему якобы помогает, а потом врёт сам себе. Становится невыносимым святошей, блукает перед лицом со своим распятьем, словно наслаждается.Зови его.
— Отстань… — Продолжает Чонгук на исходе терпения.Ты прав, сам прибежит.
Чонгук смеётся с манией на лице, утирает мокрый рот и поднимается на диван: — Чёрт. Чёрт… — Не осознаёт информацию. — Я больше не могу. — Говорит без лишних эмоций, лишь бы не зацикливаться на одной. — Зачем ты принуждаешь его к верности, когда сам не прочь посягнуть на свою?Людям нравится чувствовать свою исключительность.
— Верно. — Соглашается с зазрением. — Ну, ты действительно… — Утирая остатки слёз. — Ты действительно сохранял целомудрие всё это время. Не считая тех я-уже-сбился-со-счёту человек, с которыми ты ложился.Это было так давно, не припомню.
— Да пошёл ты. Ложь. Каждую неделю по новым ласкам, по новой дорожке мимолётно растворяющейся химии. Диапазон с самого молодого до самого возрастного, от самого властительного до самого низшего — с кляпом во рту или ремнём в левой руке — кому как угодно, ведь всё до неприличия приятно. Тех блудов больше нет, все исчерпались, потратили деньги и ушли переполненными скверной. Но некоторые остались, до сих пор кидающие голодный взгляд. Чонгук припоминает каждого, смотрит в ответ — к горлу подступает ком неприязни и отвращения.Ты стал умелым в плотских утехах. Благодаря мне.
— Заткнись, чёрт возьми… — Мотает головой в попытке отдохнуть от громкого шёпота под черепом. — Заткнись хоть на минуту! — Схватывает волосы, больно растягивая. — Ему это не нужно. Чимин не станет верить твоей болтовне.Но он в неё верит. Он твоё средство.
— Нет, нет. — Кожа головы уже свербит от жжения. — Я не стану покушаться на него, я не хочу этого. Я не буду с ним… Ты сукин сын. Я не такой. — Челюсть сводит от перенапряжения. — Ты безумен. Не заставляй, пожалуйста. Я не такой…Он такой.
— А для чего? — Смирение с реальностью и с личностью, которая теперь им досконально изучена. — Верующий человек — сколько в нём притворства. Не помню, когда привыкал к этому.Ты всё помнишь.
— Что это значит?Всё в бессознательном.
— Что это значит? — Чуть громче и словно в неизвестность.Примитивная психология, Чонгук. Вспоминай.
Именно сейчас ему стало выгодно подослать воспоминания о пережитых кошмарах, детских надеждах, стало необходимостью, тем самым моментом, когда нужно испортить первое впечатление, если то когда-нибудь существовало. Ведь старший брат. — Я… — Резко затих, приоткрыв рот. — Я любил старшего брата. Всем сердцем. Скажи, всё из-за него?Не знаю, Гук-и, подумай.
Чон поднимает опущенную с колен голову. Хосок мерещится ему напротив, как настоящий, — блестящий и мерцающий от утреннего света. Как спустившийся ангел с нимбом поперёк горла, словно ошейник. Он умиротворённо сидит на диване со скрещенными ногами… весь в увечьях. Губы его поджимаются и пытаются растянуться, точно так же, как он старался для него, претерпевая ужасную боль каждый раз — чтобы только улыбнуться, не чувствуя дискомфорт от стягивающих шрамов. В горле собираются слёзы, туго сглатываются. Глаза брата смотрят на него — безразличные, стеклянные, как у кукол, которых жестоко истязали. Это грязная правда, что удавалось игнорировать. Хосок получал вдвойне. Рубцы на подбородке, на губах, свежие порезы на щеках, чуть уходящие в углубление век, и уродливые стигматы, что кожа его образовывала в хронической форме.Ты простил его?
Брови Чонгука сами поползли вниз от досады, от внутренней боли и невозможности помочь, наконец избавить от вечных мучений: — Это безумие. Это всё не реальное. — Говорит он, пока иллюзия брата беспечно и молча наблюдает, сложив руки на скрещенные бёдра. — Я виноват перед ним. — Он вытягивает руку, рассматривает выверено прожжённый след между пальцев. — Но я не прощу его, поэтому проклят. Я обречён.У тебя не будет нормальной жизни, Чонгук.
— Я знаю. В кротчайшее мгновение непрошенная мысль разбивается вдребезги, как ломались бы наконец кости. У Чонгука затряслись поджилки, защемило сердце от того, что вдруг подумал.Договор, Чонгук.
— Да. — Шикает он. — Договор — что ты освободишь меня, если получишь своё. Я сдержу слово. — Он смотрит сквозь чистые от украшения пальцы. — Но только после того, как ты сдержишь своё. Стало теснее. Кольца больше нет, поскольку отдано в счастливые руки. Вещи от него теперь перемещаются стремительно, переставая складывать привычный имидж душегубца. Волосы он не стрижёт, они теперь слегка касаются плеч, пирсинг из губы он вытащил, любвеобильно посасывая нижнюю губу, а гротескная одежда больше не лежит на нём извилисто, приталено, так как широта её свисает от полов смокинга и даже перекрывает карманы. Чонгук в общем счёте не намеревается выглядеть изысканно, лаконично, как истинный царь. Вместо этого его органы трещат, всё нутро дёргается от наглости замысла и поселившегося в нём хладнокровия.Нет.
Ничего, что вместо органов теперь затрещали кости, щёлкнув резким переломом. Но Чонгук вскрикнул и повалился на бок, завопив от того, что скрутилось его предплечье, и правая рука вывернулась на триста шестьдесят градусов.Я уже сдержал своё слово. Ты жив.
Манжеты медленно пропитывались стекающей по всей руке кровью. Может, в этот раз локоть, может быть — плечо, но боль невыносимая. Чон страдальчески замычал в свободный рукав, желая лишь усмирить её. Зажмурился с большой силой, выискивая пути договорённости. Всё почти готово — особенно то чувство, которое не покидало его до этих пор. Чувство страха, несравнимое со всякой физической болью.Весело от дураков только мне.
Чонгук не знает, закусывает губы, поглощая собственные немые слёзы. Бессмысленная травма, спустя секунды пытки, зарастает, его рука раскручивается в изначальное положение и умещается на скачущей груди.И ты ничего не можешь. Ничего не значишь.
— Зачем ты… Он падает на пол, снова — давясь бессилием и безысходностью перед собой и волей, которую ухищряется неслышными молитвами в пустоту. Его больше не слышат, не видят, и его больше не чувствует Бог. Мысль о Нём испугала больше, чем угрозы бесчестия и оскорбления его низшим словом. — Что я тебе сделал?.. — Жалобно выстанывает он, давясь от прошедшего кошмара.Не пытайся.
— Хватит меня мучить…Не пытайся больше, Чонгук.
По керамическим осколкам плестись не так больно, как терпеть адские муки, что явились по твою душу, — а это непрекращающаяся боль, звенящая и истязающая, словно бросили на остриё раскалённых лезвий. В голове голос переменился и навёл смуту мыслям. Приказным, разрывным тоном оглушил изнутри и замер в ожидании повиновения. Всё это для того, чтобы человек не пробовал обмануть, не сумел выскочить наружу и позвать на помощь. У Чонгука это редко получалось. Дьявол любил перевозить его мёртвые мысли через абстрактную реку Стикс, что называлась его сознанием. Но перевозил лишь упокоенные его собственными, как чары, будто райские и добрые. — Хватит меня мучить… Господи, славные мысли. Славящие скорее Нечистого — но со страстью к божественному. Сейчас бы крепкого, тёплого дуновения, чистой воды и забвения. Сейчас бы в воду, сейчас бы не пытаться, ничего не значить и ничего не уметь. Только бы заливаться горькими слезами от скорби к мёртвому внутри. Так Чонгук и сделает: усыпит в себе гнев, хаос движений и приложится к холодному мрамору в ванной. Там самое место, почти что утроба, где крепко, тепло, чисто и забвенно. — Это всё, о чём я прошу тебя.***
— Помнишь девочку из первой группы? Она была старше тебя на несколько лет и всегда так трепетно наклонялась к твоим маленьким ручкам, чтобы успокоить. На её лице не было живого места из-за Отца. Чем он её так невзлюбил? Или наоборот — любил больше всех, как собственную дочь. А сына он любил? Хосока любили родители, потому что он был сильным. А сейчас он бродит покойником по пределам Содома. Он смотрит куда-нибудь в толпу, слушает шум, доносящийся оттуда, и не решается зайти. — Ты её очень полюбил. — Голос Хосока растворяется в гомоне казино, перед которым он замертво останавливается — около ступеней, украшенных золотом, и невольно обращается к самой верхушке. — Ты даже не понял, что она умерла в тот день. Всё спрашивал, когда вернётся, но в итоге забыл со временем. Так бывает, тебе ведь было совсем мало лет. Странная обитель с чёрной вывеской — в ней ярко, глаза устают. А вокруг него ходят слепые, пугливо шныряя. Кто-то предельно любопытно рассматривает его изуродованное лицо, а кто-то в ужасе отворачивается и обходит стороной. — Я теперь всюду вижу тебя. А ты меня, мой хороший? — Хосок игнорирует возгласы отвращения, вскидывая голову. — Наверное, ты сейчас видишь всё в этом мире и всё на свете знаешь, как и всегда хотел. В Небесном… Кто-то в красивой одежде мелькает прямо перед глазами — наверняка владыка королевства, что весь в чёрном, весь в огне Содома. Хосок видит рядом с Ним другого человека, которому отдаёт ключ, и снова Его, становящегося на время со своей машиной. Он поправляет чёрные руки, разборчиво разглаживает пальцы и украдкой улыбается прямо в ладони. — Господи, избавь от лукавых иллюзий… Хосок, растерянный в сетях надуманных галлюцинаций, пятится назад, пока не столкнётся с грубым прохожим, успевающим проклясть его громкими и непростительными словами. От этого он замирает и, не веря, бросает шокированный взгляд, теряя дар речи. И становится мерзко — он в Аду, где все друг друга ненавидят, как говорил Отец. Город убогих, противных, нищих на святость неодушевлённых статуэток. Глаза бегают по каждой мелочи, находят отвращение в понравившемся сгустке, пульсирующем в такт его сердца. Какой же расточительный, какой манящий, эфемерный человек в чёрном. Ноги скованно передвигаются к лестнице и ступают первыми на сияющее покрытие. Взгляд туда, откуда бредёт вой, — под обернувшийся взор которого он резко опускает голову, ощущая ужасный стыд. Не будет больше отвлекать мысли и заглядывать в юродивые души, и не станет обращаться к собственной, потерянной в скорби. Это просто иллюзия, что знаменуется спасением. Болезнь неизлечимая. Как не вымощенный кусок плоти, Хосок слоняется от одного неприличия к другому. С распахнутыми глазами оббегает невероятное пространство, укрывается от его огня рукавами и чувствует только закоренелую злобу. У каждого царства есть сердцевина, где загробным голосом отдаёт свою волю одержимый Царь. Где-то должна быть здесь и его голова, висящая оторванной дьявольскими когтями. Казино не может быть под властью жизни — оно определённо дело Сатаны и его подчинённых. О, подчинённых уродством, а рядом одинокий ребёнок, что решил быть лучше остальных. Сам по себе. Что эти люди делают? Улыбаются, собирая кучки керамики и выглядят счастливыми. Если повернуться в другую сторону, то люди там — плачут от досады. Как так может быть? Чтобы счастье улыбки и всякий мусор находились бок о бок? Хосок сам решает осмотреть звенящий автомат, проходит пару шагов и гордо вглядывается пустыми глазами. В полном одиночестве, словно дорога домой забыта. Если кто-то касается, он брезгливо отстраняется. Ощущение, что тело его вдруг становится невидимым и слишком маленьким для здешнего помещения. В кругозоре многое количество залов и ограждений, что хочется раскрыть и разбросать по полу, выкроив нужный простор для короткого зрения. Это очень сложно, потому что глаз так же много — и все смотрят. А чудак оглядывается, теряясь в воспоминаниях: — Боже мой. — Несдержанно выдыхает он от появившейся усталости и неловко падает на свободный диван, спустя целую вечность непонятного блуждания. Ещё несколько спонтанных мыслей о тщетности задачи — и Чон берётся за голову, поникая на коленях. Что-то сбоку пошатывается, и незнакомый человек, словно смотрится в зеркало, вынимает из своих ладоней лицо, поворачивая к нему бесплодное выражение и замирает на нём, медленно выпрямляясь. От растерянности не заметил этого парня, что находился у самого края. — Зачем ты это делаешь? — Хриплым голосом обратился тот вдруг, а глаза его застекленели, испуганно изучая оснащённое толстыми рубцами лицо. Хосок настороженно отводит голову, решаясь на опрометчивость: — Что? — Совсем тихо, как лёгкий кашель. — Прекращай. Хватит, Чонгук. Оставь это… Они вместе рыкают от раздражения, хватаясь за головы. Оба тонко завывают, повторяя одно и то же слово: «Хватит, хватит, хватит…» до тех пор, пока один не вскочит, торопливо растирая уложенные волосы в суматошный сброд. Сердце рвётся от печали, и Хосок поднимается с дивана, не слушая, что бормочет уходящий от него человек. Ему самому убийственно — нарываться на галлюцинации, что всё чаще и чаще поселяются в нём, что-то раскрывают для него, говорят под ухо и изводят до дрожи в костях. Они шепчут о младшем брате, рассылают бред о его жизни и жизни, которую он не оградил от зла. Если не закрывать уши, то голос становится громче — тогда вовсе невыносимо терпеть. Вкупе мерзости, на которую он натыкается телом и глазами — разум понемногу расточается в безумии, плывёт в просторах самоненависти: — Прогоришь в аду, тварь. — Резко раздражительно выбрасывает Чон, сбрасывая руки вниз. — Сокджин… — Ярость его воздействует на внутреннюю агрессию, поэтому срывается в забывчивый, игнорирующий поступок. В этом месте множество голосов, но слышны самые проворные, самые наглые голоса. Закрадываются прямо в уши, которые приходится зажимать в ладонях и шипеть от раздражения. Сквозь разомкнутые пальцы просачивается громкий, звонкий смех, от которого Хосок от удивления вскидывает брови и бесцеремонно склоняется вблизи чьей-то головы: — Как вы сказали? — Без доли свойственной застенчивости спрашивает он. Молодой мужчина нахмуренно отклоняется дальше, а потом вовсе вздрагивает от увиденного: — Что, простите? Хосок быстро оглядывает остальных скопившихся в маленькой зоне отдыха людей, что точно так же желают отвернуться, скривившись в гримасе. У всех были разные: утрированное выражение другого гостя мужчины и рядом с ним относительно сдержанный опущенный уголок рта. В этом месте женщины ведут себя выдержаннее мужчин, что их сопровождают. Но Чон не реагирует на явную отстранённость незнакомцев, а решительно встревает к ним в компанию, почувствовав долгожданную тишину под черепом: — Вы сказали, что управляющий женщина? — Он не намерен церемониться с ними, не намерен терпеть их пагубность, хотя бы от того, как они одеты. — Нет. — Заикнулся один, зыркнув товарищам, сидящим на соседнем диване. — Управляющий — мужчина, если Вы это хотели узнать. — Дополняет та женщина, расслабленно отпивая алкоголь из бокала в руке. — Это не отменяет того факта, что он может ему отсасывать. — Предельно пьяный парень, чей смех вернул к реальности. Чон мёртвым взглядом уставился на него, пытаясь пробраться сквозь новые ограждения в голове. Для него это немыслимо, невозможно, так не может быть. Это нарастающее омерзение в его изувеченном лице только больше напугало, кажется, отрезвило и вытравило лишний градус из собеседников. — Чёрт, парень, что это с тобой такое? — Снова встрял самый громкий, показательно погладив своё не меньше перекошенное лицо. — Гассан, имей совесть. — Предрекает того женщина, грубо толкнув в согнутые колени. — Вы не обязаны отвечать на этот вопрос. — Она добродушно обратилась к Хосоку, чьё выражение выглядело для неё слегка растерянным. — Я и не собирался… — Он вяло откинулся на спинку кресла, углубившись в мысли. — Вы сказали… что управляющий..? У кого? — В неведении спрашивает затем, не придавая значения словам, не вдаваясь в их смысл. — Генеральные менеджеры справляются лишь с одной задачей. — Дерзко ответил первый мужчина, уподобляясь второму, что с дикими глазами толкнул язык за щёку и громко рассмеялся. — Видеть на таком посту молокососа весьма подозрительно. Он такой смазливый выскочка, расхаживает здесь в вылизанном прикиде и делает вид сугубо трудящегося… — Мы говорим о том… — Перебивает женщина, вливая в этот разговор долю вменяемости. — Что новый управляющий «Элевсис» выглядит недостаточно опытным и умелым в области менеджмента. Мы хотим сказать, что сомневаемся в его способностях поднять экономику этого казино на высокий уровень. Рейтинг падает. И скорее всего, по очевидному предположению многих постояльцев, он получил эту должность нечестным путём с помощью владельца, покровительством которого заручился. Сами понимаете, чем ему могут угодить молодые люди. — Сколько лет владельцу? — Неосознанно спрашивает Хосок и пробирается всё ближе, уже чувствует острые колья. — Ох, владельца два. — Продолжает дама. — Один в подобном роде такой же молодой, по недавнему скандалу в нашем кругу управления, а второй — стар, как античная чашка под вино. Такой — абстрактный дядя. — Она приподнимает узорчатый стакан перед собой и имитировано рассматривает его узорчатый дизайн, похожий на те самые. — Скорее всего, этот парень именно его протеже. — И сошедшее с губ недовольство в виде шипения, и выглядит это — будто сошла ложь. — Как мне найти управляющего? — Добивается Чон, меланхолично поднимаясь на ноги. — Да вон он. — Натянутый палец наигранно блуждает по игровому залу, вводя в бесстыжее заблуждение, и самый пьяный затем хихикает, закрывая рот новым глотком. — У него есть свой кабинет на другом конце казино. — Отвечает женщина, мелко мотнув головой от надоедливости своего друга. — Вы вряд ли добьётесь с ним личной аудиенции. И вообще, мало кто знает, как он выглядит. — Противоречиво вскидывает плечами, делая следующий глоток. — Тогда откуда вам известен его возраст? — Хосоку неприятно сидеть рядом с ними и он только что отговорил себя ринуться прочь. Компания не прекращает слабо насмехаться над его глупыми вопросами и ситуацией в целом, в которую он вогнал их по воле случая. — Это же казино, уважаемый. — Говорит относительно спокойный. — Из уст в уста. Элевсис никогда не отличался молчаливыми крупье. Говорят, что этот парень был их коллегой ещё неделю назад. Они промывают его кости похлеще нашего. — Посмеивается в ответ дружеским усмешкам. — И имя у него такое… азиатское. — Фальшивый прищур с попыткой выговорить лишь первый слог. — Нет, не помню. Ты помнишь, Наталья? — Дама поджимает губы и отрицательно машет головой. — Имя не скажем. Извини. Спроси у персонала, приятель. И выпей уже что-нибудь, расслабься. На кой чёрт тебе это сдалось? Не удаётся спрятаться лишь от одного противоречия, оттого и забавно. Ничего не приходит на ум, кроме естественной для Сокджина миловидности, от которой местный человек страдает в изумлении. Хосок не хвастается своим возрастом, а тот был старше его в практический полудесяток. — Слушай, ты выглядишь странно. Правда, что это с твоим лицом? — Встревает мужчина, к которому он первым наклонился. Хосок отстранённо возвращает к нему взгляд, выглядывая из-под опущенных бровей. Полагается, что убогие сдержат свой порыв любопытства, забудут про его присутствие, но та женщина всё никак не отводила от него глаз, кажется, ожидая от него новых вопросов. На ней самой внимание задерживалось, от неё исходила определённая энергия, отличная от нынешней, она больше не противилась лишний раз посмотреть на него и идиллично облизнуть губы от вкусного напитка. — Мне не повезло. — Холодно ответил Чон в конечном итоге, чем вызвал ещё больше вопросов. Та леди отпила последнюю порцию и приподнялась с дивана, бодро подправив свисающую на лоб чёлку. Она коротко попрощалась с приятелями, быстро подхватив Хосока за предплечье, утащив за собой по направлению зала. Чон с нескрытой растерянностью попытался отстраниться от неё, выбив её крепкую хватку, — но не смог. Более того, не получилось от неё оторваться вовсе, зависнув на её пристальном взоре, что с сосредоточенным вниманием рассматривал каждый его шрам на лице. Она испытующе и по-родному смахнула с его щёк упавшее конфетти, сорванное прямо на него с софитов от прошлого праздника. Её осмотрительность завораживала, как и позолота на её накрашенных веках. — Сегодня на улице дождливо. В Вегасе такое редко случается. — Непринуждённо начинает она, замедляя общий шаг. — Как тебе здесь? Хосок невольно отвечает: — Отвратительно. — Почему? — Удивляется она, привлекая высокий тон своего тихого, размеренного голоса. — Я не знаю. — Слова сами вырываются изо рта. — Эти люди абсолютно одинаковые, извращённые, скудоумные… — Эгоистичные. — Добавляет она, мягко улыбаясь. — Все люди такие, ничего не поделаешь. — Нет, не все. Она незаметно усмехается, одаривая тёплым взглядом снова: — Ну как знаешь, милый. Ты ведь точно не такой, правда? Голова тяжелеет, Чону хочется сорваться на колени от того, что дух его внезапно перехватило, а дыхание сбилось. По телу его пробежала болезненная дрожь, чем подломила слабые от ходьбы колени. Благо, что женщина эта вцепилась в него сильной хваткой и удержала на ногах, успокоенно промычав. — Нет… Я не должен быть здесь. Это не для меня… — Сдерживая тревогу. — Я виноват… Он скоро потеряет сознание от наплыва убийственных эмоций. Мысли перекрыли мутной пеленой роскошные черты собеседницы, затемняя её волосы, мерещась расплывчатой негой, что усмиряла в нём панику с каждой секундой. — По-моему, погода сегодня отличная, несмотря на неблагоприятный холод. Я вот люблю холод. — Заговаривала она, явно пропуская всё им сказанное и его валящееся тело. — Мне приятно зайти сюда и отогреться в этих прелестных огнях. Ты только посмотри. Хосок невидяще прослеживает за поднятой к потолку рукой: — Красиво… — Выдыхает он, захлёбываясь поступающим воздухом. Внутренний предел разгранён яркими софитами, обжигающие глаза, новые звёзды, блеск позолоченного абажура стал вдруг невыносимо ослепительным, что спирало лёгкие. Голова задралась, и там, высоко под небом проглядывались великолепные фрески, которые можно было заметить лишь прикрыв ладонью один из огромных фонарей. Чужая рука захватила весь свет, раскрывая вид чистого и превосходного искусства. — Очаровательно, да? — Андрогинный голос плавно вливался в голову, отогревая всё действенное хладнокровие. — Бывает, не оторвать от них глаз. — На потолочине вырисованные ангелы, их величественные крылья и падающие из них вниз перья. — Посмотри, как здесь красиво. Представь, какие потрясающие и талантливые люди творили это, и сколько своего драгоценного времени они потратили для того, чтобы смотреть на это нам с тобой? Даже не взимая платы. Не похоже на тех людей, которых ты привык видеть. Правда? — Поёт голос, опаляя такой ясной, прекрасной тональностью. — Сюда приходят разные персоны с разными целями. В основном, чтобы отдохнуть и забыться в собственных фантазиях, потратить деньги, отвлечься, например. А вот ты для чего здесь, Хосок? Они ведь не дают тебе покоя, как я понял. — Кто?.. — Пытается вымолвить ответ, но не может набрать схваченное от изумления дыхание. Человек, прижавший его к себе теперь расходится басистым смехом, называет его по имени и ведёт себя откровенно дружественно. Чон не чувствует, как ступает точно за его позывом, льнущему к нему объятию, утаскивающему по дорожке, расставленной высокими цветочными вазами. — Я могу помочь тебе, Хосок. Они бредут по длинному коридору, что ведёт в бесконечный сад разноцветных растений, где игральные автоматы противного заведения заросшие в лозе и розах самого приятного запаха. Показалось, что голос этого человека прильнул к нему с растворением всей красоты, что сам же раскрывал перед ним. Словно потерянная, природная мелодия. Детали внешности исчезают, их совсем не становится, они пропадают в этой бесконечности, боготворящей их. Его безупречную сущность, взявшую черты самого красивого, самого светлого. Словно ангельское. — Ты мне не поможешь, Господи. Я обречён… — Всё зависит от тебя, Хосок. Ты всё ещё можешь изменить своё решение. Ты можешь вернуться без улова или не возвращаться вовсе. Ты не обречён, Бог простит тебя. Тебе нужно только сердечно попросить об этом. Зачем просить у Бога простить самого злейшего своего врага — себя? Дыхание агонично дрожит в порыве сказать что-нибудь в ответ, начинает скапливаться очищающий плач, застревать в груди и извиваться от непрошенности. — Нет, не простит… Чонгук не простит меня. Когда я умру, то не встречусь с ним, не попрошу у него прощения. Меня откинет в Преисподнюю, и я больше не увижу его. Больше не услышу его… Из сонного состояния вырывает заливистый хохот, к которому Хосок ослаблено поворачивается, высматривая источник. Такая звонкая, приятная на слух мелодия, что сердце единожды ударяется, прекращая хаотично разрываться в приступе вины. Объявившийся Серафим участливо наблюдает за ним, смотрит украдкой и выпускает из своих нежащих цепей, пропускает его трепещущее тело по направлению громкого смеха, раздвигает перед ним все преграды. Остаётся непреклонно радоваться, что всё идёт по плану, по высшей воле. Чья-то тёмная макушка скачет вдалеке, взмахивая руками от искреннего удовольствия чему-нибудь хорошему, что сумело так раззадорить. И было бы славно продолжить путь, следя за спиной тёмной, уходящей в сторону фигуры. Хосок останавливается от волнения, растаивая от исходящего в этом направлении тепла чего-то забытого, но очень близкого. Это тот самый сгусток манящего, в чёрном пальто, врывается в его мысли, словно предначертано и обязательно для осмысления. Скорее подойди к нему, пойми, что значит. Может Бог на самом деле желает того, чтобы Сокджин попался. Иначе не объяснить такое рвение к высокой, знакомой до ужаса фигуре. В самый последний момент он одумывается, ускоряется к открытой арке лаконичного оформления, а потом стоит в молчании перед сомкнутыми дверьми лифта. — Господи… — Тревожно выдыхает он, уперевшись на них рукой. — Господин, если торопитесь, у нас есть лестница в конце коридора. — Доносится с правой стороны тонкий голос. Хосок поворачивается на замечание и пугает молодых девушек на ресепшене: — Вы знаете, кто только что прошёл в этот лифт? — Монотонно, невзыскательно спрашивает он, выпрямляясь и подходя к их стойке. — Гость Элевсиса — такой же, как Вы. — Через силу визуального дискомфорта отвечает сотрудница. — Мне нужно знать его имя, пожалуйста. — Чон закидывает руки на стойку, вжимаясь в неё всем телом. — Извините, Господин, это конфиденциальная информация. Мы не может сказать, кто проживает у нас в… — Это владелец нашего казино. — Равнодушно переиначивает вторая сотрудница, одновременно протирая экран своего компьютера. — Его все знают, и он живёт здесь. — Девушка бросает претенциозный взгляд на коллегу, что всем видом показывает недовольство. — Владелец?.. Со спины выглядит молодо. — Да, он молод. — Хихикает та с заинтересованностью и смущением, прекращая растирать экран. — Кто он? Как его имя? — Напирает Хосок, надеясь, что ему выложат правду, и он наконец усмирит в себе тревогу неизвестного. — Чон Чонгук. — Коротко произносит девушка, а сердце перестаёт биться. — Что?.. — Шокировано смотрит он, чувствуя, как колени поджимаются сильнее прежнего, потрясённого, умертвлённого в нём ощущения вины. — Нет. Не может быть… Не может… Хосок летит сквозь бьющихся об него гостей, расталкивая каждого в обретённой силе от неизгладимого впечатления. К выходу, на относительно свежий воздух, выскакивает на крыльцо и сквозной, ледяной ветер сразу бьёт по его лицу — от чего глаза слезятся, а тело трепещет, словно нагое опускается в ледниковую воду. Чон хаотично выискивает глазами, перешагивает каждую ступень в развращённом стыду и напрягает челюсть, стремясь сломать её. Насколько мысли его переполнены отвращением к этому городу и каждой глади, на которую он ступает. Сколько же сил затрачивается, чтобы не думать ни о чём. Чтобы не думать о предельно реальной галлюцинации, смиряясь с её мнением и невероятным влиянием. — Чонгук… Нет, не может… В конечном итоге он сдаётся. Подрывается на ступени и слетает на одну из них. Грудь разрывается, стонет всё громче, смертельный ураган приближается и стирает ненужное. Сколько ещё нужно терпеть отрицание, чтобы смириться с истиной? От этого имени становится невыносимо, по-грязному ничтожно, и тело буквально просит отдыха. За всё это время. За всё это… время.