The Great Pretenders

«Ты будешь засыпать, сняв свой крест. И прогнать меня ты уже не сумеешь.» — с такими словами Чонгук покинул его когда-то, заведомо помахав ладонью перед его лицом. Улыбался, весь из себя источал злорадный яд, от которого хотелось опьянеть, как от бутылки водки, что Чимин успел высушить из его треклятого бара. — Я не сниму его… больше… — Сонным, еле понятным голосом сказал он, лёжа щекой на голом животе Чонгука. Дни и ночи переменились и встали на место друг друга. Ночь их больше не раскрепощала, достаточно было увидеть в свете утреннего времени обнажённые чресла его и поддаться их манящей, властительной мощи. На ковре между диванами — Чимин утыкается носом в его подвздошные углубления, упираясь в белесые, выпирающие тазовые кости, он мажет по ним пересохшими губами и на секунду поднимает мятое от длинного дня лицо, тут же обозлённо роняя обратно. Чонгук не шевельнулся, кажется, что совсем мёртвый лежит под ним. Но снова припасть к его горящей коже было хорошо. Из-за его немного спущенных брюк слегка раскрытые лобковые волосы касались подбородка, от чего Чимин даже не дёрнулся, не сморщился в неотъемлемой брезгливости, не попытался отстраниться, а принялся сопеть, лёжа между его ног на боку. Это намного интимнее, чем то, что он делал… не помня, когда именно. Шея сломилась от резкого движения, а онемевшие руки, обхватывающие его накинутое бедро, только крепче обвились вокруг и теснее прижались: — Какой ты красивый, Господи Боже. — Вяло говорит он, неторопливо вдыхая приятный, въевшийся запах телесного парфюма. На журнальном столике стоят три выпитых бутылки первосортного виски, возле них грязная и пустая тарелка от быстрой закуски и несколько разбросанных на стекле шоколадных обёрток. Где-то из террасы, если прислушаться, доносится спокойная классическая музыка и сладко вливается в чистые от алкоголя головы. Кто-то играет на улице, и бархатному ветру не стыдно поднять мелодию до самого верха их отеля — к двадцать четвёртому этажу и рассеять в широкой гостиной, освещённой тусклым и тёплым светом. — Ты ни о чём не жалеешь, я вижу. — Доносится такой же вымученный весельем голос Чонгука, что мягко накрывает рукой его спутанные волосы. Чимин умиротворённо сопит носом в его косые мышцы живота, чем щекочет кожу и заставляет слабо напрячься. — Мне очень хорошо. — Сипло проговаривает он, невольно поднимаясь руками по внешней стороне бедра и туго сжимая. — Мне очень вкусно. Какой же ты… мой… Чон… — Он мелко целует его выпирающую кость, сминая подобранную в руке ягодицу, и Чонгук шумно задерживает дыхание, боясь спугнуть хрупких бабочек, заземляющихся на нём — не бабочки, а губы Чимина, слизывающие с него оставшийся сок. Чонгук наваждением вздыхает, медленно выпуская накалённый воздух: — Совсем извратился, милый. Только глаза продрал, уже хочешь заволочь меня. — Я хочу съесть тебя. — Отвечает Пак и смыкает сытые губы, снова располагаясь мирной позой; ему тихо усмехаются, поглаживая макушку. Живот медленно вздымается от дыхания и голова мягко плывёт вместе со спокойными шлейфами под ней. Место, куда хочется приложиться всякому человеку — куда-нибудь к лону самого горячего, где обожжётся любой невинный на любовную сладость, и Чимин прикладывается. Растирает правой щекой, не поднимает тяжёлые сонные веки, а тесно слабеет над всей его мягкостью и медовостью: — Не спрашивай меня, пожалуйста. — На грани жалобы произносит он, когда находит затерявшуюся мысль. — Не буду. Что бы то ни было, Чонгук не удивляется его плотским умениям доставлять удовольствие. Для него было высшей степени негой, той самой, от которой срывает разум и отправляет его в молчаливое подсознание. Ему как человеку это понятно. Размеренный стыдом поступок, что Пак принижает к конечному знаменателю грехопадения, является славной возможностью стать к его апогею чуть ближе. Не так близко, как Чон предполагает, но настолько желанно и долгожданно, как именно нужно: — Я бы не позволил себе лишнего, не зная о твоих границах дозволенного. Не имеет значения, где ты этому научился, главное, что ты очень уместно это используешь… — Замолчи. — Посмеивается Чимин, слепо дотягиваясь до рта Чона и крепко зажимая его. Тот быстро перехватывает руку, умещая на собственной груди. — Я понял, Чонгук. — Плечи его подрагивают от усмешки. — Ты всё знаешь обо мне. — Нет, не всё. — Измученно выдыхает он. Удивлённый Чимин слегка расталкивается между ног, чтобы приподнять корпус и повиснуть над ним. Из его расстёгнутой белой рубашки провисает цепочка, покачиваясь, касается кончиком распятья плоского живота, что незаметно втягивается, избегая любой с ним связи. А Чимин виснет ниже, вглядывается в отвёрнутое на бок лицо: — Как же так? — Издевательски спрашивает и плавно покачивается от трепетного чувства. Чонгук направляет к нему глаза, поддевает пальцем его подбородок, дико улыбаясь в ответ: — Исправь это. Помнишь, я делаю только то, что ты желаешь? Попроси — и я непременно сделаю. — Под спиной скомканная рубашка, неудобная, тело невольно извивается, он поэтому решает приподняться, легко пихнув Чимина в голую грудь, но не отлипает от неё, обольстительно приближаясь губами к его рту. — Ты согласился поужинать… — Его слова ощутимы как прикосновение. — Сегодня? — Может… сейчас? — Косится к низу, располагаясь на своих коленях, Чонгук подминает его, выпрямляется и заводит руки за его рубашку. «Точно змеи», — думает и жмётся в дорогое объятье. — Да. — Коротко отвечает он и, оперевшись о чужие плечи, поднимается на ноги. Чонгук подбирает тут же свою мятую рубашку, накидывает поверх тела и поочерёдно, томительно застёгивает пуговицы, глядя в глаза. Пояс штанов держится с дьявольской помощью, привлекая смотреть только на него, ждать, пока он придержит другой рукой и поправит. Но Чон просто отворачивается, переходя через ковёр, и ступает к террасе, кажется — прислушаться, назвать композицию, что доносится снизу. И этот пояс на нём — Чимин подсматривает — сам восходит и закрепляется на низкой талии. — Как ты это делаешь? — Смеётся под нос, дивясь чудом. — Делаю что? — Поворачивается Чонгук, услышав ещё больший смешок. — Да всё! — Голова кружится, он подскакивает, теряя равновесие, и плашмя падает на диван. — О-о… — Не понимаю, о чём ты. — Надувает губы в трубочку от недолгого размышления и, вроде бы, неуловимо скалится, облизывая нижнюю губу. — Это скрипка… Чимин. — Прерывается он резко, ненавязчиво подзывая рукой. Пак не задумываясь сползает с дивана, только удобно устроившись. Зачарованно проходит вслед за Чонгуком и вместе с ним заглядывает через карниз широкой террасы. Тёплый ветер обдувает уставшую кожу, приходится, как для омовения в священных источниках. Приятно, что глаза закрываются, брови хмурятся, а тело покрывается рассыпной дрожью. То ли от музыки, славно слышимой недалеко от их входа казино-отеля, то ли от бархатной погоды, поднявшей на своём штиле, то ли от Чонгука — с довольной, привлекательной ухмылкой смотрящего вдаль. — Пойдём туда. — Произносит он таким благоговейным голосом, что Пак расплывается в своей улыбке, глядит на его точёный профиль и любуется под звуки сентиментальной скрипки. — Что это там? Концерт? — Сложно сдвинуть язык — настолько прекрасные перед ним сочетания. — Я не знаю. — Чонгук — польщённый мелодией, медленный, облокачивается, смотря на ночную площадь. — Но я вижу столики. — Хочешь уместиться там? — Скорее, риторический вопрос. — Хочу. С тобой. — И я хочу. Какое-то развивающееся мероприятие на территории соседнего ресторана. Столики в рядах колесниц из цветов, вьющиеся в округе высокого фонтана по её центру. Пустующие стулья — видно издалека, свободные места, прикрытые полупрозрачными скатертями, и возвышенный оркестр, прямо на улице в животворящей акустике. Музыка Чайковского в краткой экспозиции малого инструментала, лишь скрипка и аккомпанирующее пиано. Но так это натурально, живо, завораживающе, что Чону стоит полететь вниз, прихватив трепетную руку, что незаметно тащится к его вдоль карниза. Он говорит: — Всё изменилось вчера. Загляни в голову, проверь, осталось ли там хоть что-нибудь, что тебе не приятно. Он замечает знакомое смущение, как Чимин ненароком старается встать к нему ближе, но словно ждёт разрешения. Появилось желание повернуться к нему, выстроить претенциозный на грани бесстрастный взгляд и гордо ухмыльнуться: — Можешь меня не спрашивать. — Но остаётся непреклонным, прикованным к тёмному пейзажу и с совершенно хладнокровным вдруг выражением. Чимин явственно понял, что он имеет в виду. Шагнул ближе, соприкасаясь предплечьем, и поддел ослабленную специально для него кисть, сплетая пальцы. И испуганно, будто обжигаясь огнём, будто не он только что спал между его разведённых ног на полу, будто они не выпивали при свете дня и не вопили стихотворные песни, словно Чонгук не цитировал Гёте, властно сидя на его бёдрах и не постанывал под требовательные касания. — Извини, Чонгук. Кроме тебя, я там ничего не вижу. Бывает же такое. «Так кто ж ты, наконец?» — театрально прочитывал Чимин, зажимая обращённую к нему голову. «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…» — собранно, с залёгшей в глазницах тенью продолжал Чонгук, перенимая реплику Мефистофеля. Фауст привёл их к раскрепощению, под ними расцвели бы цветы, была бы почва под ногами, сложилась бы своя музыка — и скрипка не нужна, чтобы наслаждаться её звучанием: Чимин, зачарованный красотой и изгибами изученных шрамов, пропускающий свои блуждающие пальцы внутрь его рта, надавливающий на язык, не проникающий глубже, и Чонгук — с интересом поглощающий их, причмокивающий и кусающий за выступы под короткое шипение, от которого Чимин вынимал их, испробовал и проталкивал в собственный рот, держа его тяжёлое тело на своих бёдрах. Он сжимает руку крепче, как и скрипка — лёгкими искушающими движениями, в чём-то похожими на манипуляции игры на музыкальном инструменте. Она плывёт вверх, отстраняется от карниза, а другая мягко льнёт к плечу Чона, удивлённо вздрагивающего головой. Чимин приходится завлекать в медленный, покачивающийся вальс, пробирая короткие шаги влево, потом ненароком вправо, и улыбка Чонгука становится всё ярче, удовлетворённее моментом танца — он перекладывает в этичном ходе свою руку на его талию, становится немного ближе, чтобы неукротимо опустить глаза и видеть наслаждение в лице: — Не боишься, что романтика сделает тебя слабым, Чимин? — Я ничего не боюсь больше. — Опрометчиво. — Нисколько. Подумать раньше, что я буду вот так вытанцовывать с тобой на балконе — боялся бы думать. — То есть, оральные ласки для тебя недостаточно страшные вещи? На трезвую голову щёки заливаются краской, но у Чимина — эфемерным, порабощающим стыдом под завесой чьей-то мутной пелены. Он роняет в неё голову: — Ты не входишь в эти рамки. Ты — другое. Движение такое же томное, неторопливое и увлекающее в чуть бодрый настрой под ритм композиции, до которой они никак не могут добраться вживую, не успеют, если прямо сейчас не бросятся вниз. — Я — другое… — Испробывает. — Это интересно. Как ты понял? — Подумал, что ты дурно влияешь на меня. Потом решил, что дурман слишком сильный, перестал сопротивляться и привык к нему. Потом понял, что дурной ты, и наслаждался этим. — Стыдно усмехается. — И правда занятно. Не могу унять своё любопытство. — Даже не пытайся, иначе я с ума сойду от скуки. — Может я в тебе ошибался? Чимин настороженно хмурится: — В чём ты можешь ошибаться априори? — В людях. Могу даже разочаровываться. — Когда последний раз такое было? — Говорят друг с другом и подхватывают мысли мягким течением. Чонгук церемонно вскидывает брови: — Не с тобой, точно. Ты ведь удивил меня вчера. — Умело переводит тему. — Вот ты прячешь глаза, чтобы случайно не увидеть меня голым, а потом… — Голым я тебя давно увидел. — Чимин присматривается, ждёт, чтобы выловить хоть невзрачную частицу смущения напротив. — Не припомню. И как ты — не ослеп? — Самовластно. — Зрение в порядке. До сих имею возможность любоваться тобой. — Разве только для этого оно нужно? — Для меня не иначе. — Какой-то ты помешанный на мне, что ли? — Нарастает улыбка. — Да, имею слабость… — Слабость! — И раздаётся звонкий ропот. — Я твоя слабость! — Не боюсь слабости и тебя не боюсь. — Он больно сжимает подхваченную руку Чонгука, чтобы отвлечь от внимания смеха. — Не это ведь тебя смутило? — А тот резко затихает, поражаясь настойчивости через сведённые брови. — Но я же — другое. — Пережимает руку сильнее, от чего Чимин фыркает надменно. Самое время. Все признаки сошлись. Все аспекты проведены и сосредоточены на пике. Пусть лишь улыбнётся, а Чонгук скажет: — Ты любишь меня. Получая в ответ горловое мычание. Чимин останавливает движение, как только музыка приобретает завершающий аккорд, льнёт к нему, разглаживает спину с испытующим трепетом, обнимает сильно, придерживая макушку и ластясь всем торсом. Он — нежащийся в объятье — любит схватиться за пояс или поставить руки на узкий таз Чонгука, удерживаясь всей силой, чтобы не свалиться от покорения мыслей. Такой дуновеющий, тёплый шёпот близ уха, пленяющий сердце, погружающий его в воды личной святыни, до которой не добраться с невербальной помощью, и Он — своенравный, завлекающий под гнёт своего господства: — Это долгожданная истина. — Простирает Чонгук, сминая рубашку. — А этот час приведёт нас к границе твоей веры. Что ты сделал?.. Чимин чувствует, как холодна ладонь, что плавно переводится к его груди, не ощущает, что накрывает цепочку и неуловимо тащит: — Я просто понадеялся на себя… на умерщвление, на свое бесстрастие и благодатное состояние, подвергаясь страшным искушениям. — Слышит спокойное дыхание и довольное мычание. — Полезно было вовсе не видеть того плода, от вкушения которого я отрёкся. — Красиво. — Но теперь ты моя вера, Чонгук. — Он перехватывает распятье, сдавливая застёжку и больно срывая с шеи. — В этот час… во вратах вечности я вижу распростертые к себе объятия и слышу твой утешительный глас. Всё это… не реально. — Чонгук внимательно смотрит через прикрытые веки, и брови его сводятся, словно поглощает он не слова отречения, а сладостный нектар, пропуская сквозь голодное горло, видит, как праведный выставляет руку, перекидывает через карниз и плотно смотрит в его глаза — горящий для него мрак. — Теперь ты мой Бог. Спутанная цепочка легко высвобождается, крест срывается из пальцев: в момент принятия, отчуждения от религии и принятия новой, возобновляющей высшие чувства. Отречение от Троицы, от самоненависти в прахе покаяния — отказ от него, потому как не имеет веса, вся тяжесть перед ним — Его врезающиеся губы, растягивающие и разливающие внутрь мёд. Больше не останется страданий в борьбе с собою. Этот час исторгнет из томления борьбы и из опасности впадать в согрешения. Главный грех уже давно был совершён… и так приятно, так славно поддаваться ему вновь. Чонгук схватывает голову, призывающе впивается губами, а Чимин расхватывает его грудь, плечи, словно ищет опору, на что бы положиться, чтобы не свалиться, тянет его полузастёгнутую рубашку, рвёт маленькие пуговицы и понуждает прижаться, теряет силу, слишком напирает, от чего толкается в живот в нетерпении. Чонгук резко сотрясается — сотрясает собой здравый рассудок в прижатых головах, бьётся поясницей о карниз и довольно усмехается прямо в рот: — Тогда позволь… мне излить любовь на своё творение. — Его ткань разрывается, свисает на согнутых локтях, чем заставляет его грубо оттолкнуться и спихнуть рубашку на пол. Чимин лишь успевает уцепляться за карниз, чтобы не перевалиться и не полететь вниз. Чонгук настигает, теперь сам так напористо вжимает его в мрамор, что заставляет только припирать в него сильнее и позволять его пальцам развращать одежду, развращать тонкие плечи, царапать зажившие шрамы и давать испить из них требовательным губам, вонзиться клыкам в шею и рассерженно раскусить кожу. Он сминает рубашку, стаскивает легко, ведь на Чимине всё развивается, как линии вод — полупрозрачных от лунного света. Недолго целует его губы, нарастает вожделением, растирается им между ног, постанывает от моления пробраться ближе и получает позывной толчок. И от этого всепоглощающего рывка он прекращает раскусывать налитые кровью губы и прерывисто вдыхает через раскрытый рот, вжимаясь лбом: — Раньше я только просил тебя… — Набирает воздух. — Только просил не разбивать мне сердце. — Чимин нетерпеливо целует его, не даёт надышаться. — Теперь не смей этого делать. — Да с чего ты взял? — Нахмуренно смотрит, не имея понятия, как то возможно. — Потому что ты сильнее. — Чонгук берётся одной рукой за его шею и утягивает с собой, раскачиваясь тазом. — Ты сильнее меня. — Нет. Я не стану. Тяжело оторвать взгляд. Приходиться смотреть неотрывно, наслаждаться тому, как Чимин облизывается, как зубы его наконец блестят в угрозе разорвать недобитого зверя, а потом слушать срывающийся, разнящийся под черепом смех и свой ноющий, безумный голос: — Назови меня. — Переиначивает с хитрой ухмылкой и отпускает шею. — Назови меня… — Сотрясает колени во мгновение, когда слабый пояс брюк повисает на его тазу и раскрывает косые мышцы, вынуждает речь, которую не произнести, ведь дыхание перехватило. — Чонгук… — Нет. — Он отходит короткими шагами, заходит на бархатный ковёр и соблазнительно ползёт кистью по выпирающим костям. — Как ты хочешь. — Проводит снизу по бедру, вверх по животу, заводит за поясницу и непроизвольно расчерчивает перевёрнутый крест, что как стрелой стремится к выседающему паху. Чимин пристально наблюдает, пробираясь ближе, вышагивая босыми ногами по остуженному граниту, и первородное, пугающее чувство сладкого, растворяющегося внутри пламени пробуждает рту растянуться в ответно обаятельной улыбке — показать острые клыки, готовые вонзиться в жертву: — Ты лукавый плут. — Чонгук расплывается в ухмылке, качает головой в неслышный такт — быть может, подпевает собственной преисподней музыке. — Ты чёртова протобестия. — Продолжает Чимин и видит, как тот услаждается, вскинув носом. — Ах, поэтично. Мне нужно мало. — Хохочет вдруг, но жмурится мгновенно, делая лицо серьёзным, сосредоточенным на продвигающемся к нему восторге. — Чонгук… — Он оказывается рядом, берёт его за щёки и восхищённо смотрит. — У нас с тобой не всё так просто, как у других, правда? — В то же время, как холодные пальцы вызывают судорогу в его животе и медленно расстёгивают брюки. — Да. В сравнении с тем, чего ты порой хочешь. — Они спускаются сквозь бельё, растягивая ткань, проникают к голой плоти, и Чимин сипло выстанывает, роняя голову к нему на плечо. — Ничего… плохого. — Мажет губами. — Это не… плохо. — Слабеет в его руках, терзает предплечья и зовёт, будто молится о прощении, что-то невнятно шепчет затем, извивая бёдра, не находящие простора. — Не можешь решить? — Звуки плоские, ведь Чонгук широко улыбается, сминает пальцы и неторопливо обхватывает его член. — Будь прагматичным, твои чувства слишком абстрактны. — Издеваешься… — Как ты хочешь? — Чуть раздражённо вторит он, но меняет интонацию, подпевает ею своим мелодичным голосом. — Боже. — Тело готово обмякнуть, упасть на колени. — Быстрее, Чимин, теряешь время. А Чимину уже всласть стоять вот так и протягивать момент, когда чужая рука пропускает и извращает его пах. Не хватает только силы в ногах, ведь ладонь Чонгука в движении и заставляет лезть на него, преткновенно закидывать на его бёдра колени, но со всем желанием толкаться в ответ, повисая на шее. Чон прогнул спину, придерживая слабеющее тело на груди и быстро вынул руку из его белья, показательно облизнув влажные пальцы перед его поднятым взором. Смаковал, довольно причмокивая: — Вот как?.. — Неподдельно удивлялся. Он не соврёт, что не читает мысли. Но ощущения при касании к Чимину — открытый и поступающий поток эмоций для него. На стадии формирования мысли и её следствия происходит промежуток — когда желание очевидно на поверхности его сознания, выбрасывается из него, вынуждая сделать так, как истинно желанно. Чимин не читает мысли тоже: — Да. Так… — Но любит встретить его зажжённые зрачки на себе, поднять к ним ладонь и мягко огладить веки. — Главное не молчи, пожалуйста… — Он любит разъедать его губы, в то же время мягко накрывать своими или жалобно вгрызаться на пути. — Не молчать? — Чонгук разрывает поцелуй и своим тихим рычанием близится к нему снова, прилагаясь щекою и утираясь зудящими шрамами. — Мой рот всегда пленён тобой. От него режет уши, саднит под рёбрами, которые стремится вывернуть — Чонгук расхватывает их, вцепляется когтями от их худобы. Ещё порыв — и они растрескаются с громким воплем, что сейчас сквозным всхлипом удовольствия заплывает в голову, прячет зловещее желание расточить тело. — Не знаю, как задобрить это. — Чимин следует быть откровенным. — Начни вслух, несильно, одним языком. — Ад разжигается… ведь Чон им правит, раздаёт приказы, а теперь нежащим голосом отдаёт один вплотную, сжимаясь грудью и теряясь. — Проходить через тебя, Чимин… так увлекательно. — Ползёт по дрожащей талии, тянет, испытывает, а Пак не может пошевелиться и только напрягается со всей силы, запрокидывая голову. — Продолжай молиться мне. Всё обманчиво, все шаги. И спальный матрас — место всех бесчестных преступлений, оказавшееся под бёдрами так внезапно. «Это шёлк или пролежни убогих людей?» — теперь думает Чонгук. Только бы не оказалась здесь его мёртвая, обнажённая в крови и сломанных костях душа. Но до этого не дотянуться, точно не ухватить за нити, не потянуть её под себя. — Молитвы бесполезны. — Ему довольно улыбаться на повадки Чимина, разваливаясь на постели, смотреть, как он залезает поверх него, словно на алтарь часовни, оскверняя грязными стопами. — Твои молитвы — это единственная причина, по которой я здесь. Чонгук шикает, как только колено Чимина доминирующе наступает на край его таза, смотрит вверх, как он выпрямляет спину, тяжело надавливая во впалый живот, и, продвигая до паха, грубо срывает его между ног, стимулируя возбуждение. Чем становится ближе, гнётся к низу, слыша несдержанную реакцию. — Кровать не самое подходящее место для нас, да? — Спрашивает, припадая грудью. — Предпочитаешь священный алтарь? — Видит перед глазами. Кровать уже не такая мягкая, больше не проваливаются в неё поджатые под себя ноги. Чимин грубо — привычно в иллюзиях — подминает руку под его бёдра и стаскивает с него неподатливые брюки, царапая пальцы о холодный камень. Трогает мягкую кожу, тащит как может, пока Чонгук не поднимется резко и не врежется грудью: — Или любишь поиграть?.. Он произносит, и под ногти сбивается красное сукно игрового стола — собирается с яростью от того, как они скребутся по поверхности, избавляясь от одежды под тяжестью тела. Глаза больше не слепит от ярких софитов — Чонгук поглощает в себе. Но слышится глухой, этот замедленный шум главного зала и шелест карт прямо под ними, треск тасовальной машинки, от звука которой почему-то сводит живот. Сукно из рук Чимина растирается о кожу на спине, он прижимает к себе, крадётся вверх к волосам на макушке, утробно усмехаясь проницательному языку и способности выстроить подходящую обстановку. Его второе колено непредусмотрительно спадает с края стола, срывая и вторую ногу на пол. Однако Чонгук… в своей манере пронзительно улыбается со спутанными на лице волосами, сидит на краю, разведя ноги, видит слабое недоумение, после которого принимается подбивать его таз к себе, зажимать между своих бёдер, стремительно валящихся вниз по талии, и играть, принуждать Чимина схватиться за них, крепко зажать в обеих руках, подаваясь ближе. Пак тянет его надоедливую ткань до колен и озлобленно приближается к губам, которые становятся всё дальше от него до момента, когда Чонгук вовсе небрежно роняется назад. По его распахнутым до изнеможения и в чувственном испуге глазам, видно, как больно он ударяется лопатками и головой, прежде чем вытянуть руки над собой. Он медленно поднимает свой таз выше, вес его становится легче и от этого бёдра податливей — Чимин приподнимает. Рассматривает керамические фишки, врезающиеся в его кожу по бокам торса. Чонгук недвижно лежит на столе, кажется, дышит быстрее собственного пульса и до скрежета стискивает челюсть. Мышцы его на лице играют в тёплых огнях казино и напрягаются сильнее, только чувствует он, как Чимин — ослеплённый человек, бережно прижимается к нему горячим пахом, как пальцы его становятся острее — туго сжимаясь на плотных его голых бёдрах — и ползут они выше, крепчают по очереди на косых мышцах, любовно обвиваются вокруг влажной кожи на талии и цепляются за упругие ягодицы. Пак явственно любуется, наслаждается изгибами тела, улыбается в безумной истоме, протягивая время, ощущая, как теряется в таком малом удовольствии раскрытой красоты перед ним. — Чонгук-и… — Тихо подзывает её, силится устоять на ногах. — Чонгук-и, Чонгук. — Набирает воздух, инертно наклоняясь ниже, чтобы дотянуться до сосков, и негласно прилагается к нему так близко, что заставляет руки над его головой в томлении сцарапать покрытие, с молчанием оскалиться в ответ и прочувствовать волнение. — Такой ты… хорошенький. — Играясь, издеваясь так, как любит каждый. Любят плениться в котле с огнём. И Чимин едва касается его рёбер, едва успевает отвести от его груди глаза, как Чонгук быстротечно и с побуждающей силой рыкает от гнева: — Дьявол! Давай же!.. — Оглушая уши многоголосьем. И воистину. Пусть волны того разгорячают самого, как не извращал Сатана, и пусть Чонгук снова рыкнет, пусть расторгнет всё томление и в похоти ударится своей проклятой головой, сожмётся всем нутром, расплескает чёртовы раны, и кости затрещат настолько громко, что содрогнётся его стон, заскрипит сверкающим металлом, и улыбка его, блеснувший язык снимут всё смущение. Как славно видеть его раскрытый рот, слышать на грани испуганный всхлип и растирать животом — если он хотел разжечь нарастающее вожделение его до нервной судороги, то пусть в такой же откровенной сладости продумывает каждую мелочь, перед тем, как получает её сам. Брюки свободно спадают с щиколоток, прекращая сковывать, и фишки уже не так больно разрезают плоть, как Чимин своими пальцами вторгается под кожу и прорезает вены в бёдрах, хаотично расхватывает его поднятый таз, держит вес, проходит все те воды и волны, которые рассылают благословение изнурённому в ожидании телу — готовому ко всем порывам, грубым и до самого упора. Он ластится животом, поднимается на носки голых стоп, бьётся коленями о стол, сгибает их поочерёдно, расцветает касаниями и стремится уронить корпус в нарастающей скорости, он ловит потуги, проникает нещадно, а Чонгук отъезжает на вымоченной в поту спине — от него всё дальше — цветёт, сипло выстанывает со всяким движением, сцепляет ноги на его пояснице и вертит головой, закидывая подбородок. Чимин же забирается, поднимает одно колено на борт стола, толкается в Чона в мощном порыве, чем вызывает довольный рык и отодвигает его тело дальше, ставит второе колено и оказывается наверху, хватаясь за выгнутую поясницу. В бреду… Ждёт, когда огни зала и слоняющиеся гости, ослеплённые своей реальностью, проходят мимо, ничего не видят, ничего не слышат — даже собственные мысли. Хорошо, что его мысли впредь в порядке естественных вещей. Замыслы своими смоченными кистями пишут другую картину, зазывают напирать сильнее, выводить всю мерзость, за которую всегда было стыдно. Но не сейчас, когда прекрасный парень изводится в исступлении, слегка приподнимает взор, под углом, чтобы облизнуться и наконец оторвать от поверхности свои руки, сцепить пальцы поверх ладоней Чимина — схватить их так же сильно, как он врезается ими в его мягкую плоть, словно разорвёт сейчас, как прежде слабую ткань рубашки, сбросит кожу в сторону, пройдётся лезвиями по внутренностям: до того прелестно — до скольких больно. И тот не замечает, слишком очарован заплывшими веками, прикрывающими тьму в блестящих зрачках, не ведает о том, как Чонгук возводит его руку на себя, продвигает к паху и накрывает пульсирующие чресла, как в прогрессии принуждает размыть ладонь вдоль его члена и согнуть корпус ближе, положить его таз на свои согнутые ноги и растирать их руки между животов. — Милый… Чимин… Пусть так ласково, небыстро, чтобы спуститься губами, размазать скопившуюся слюну на вздымающихся рёбрах и посмотреть в конце концов, как Чонгуку нравится — как он выводит свою музыку сквозь горло и цедит свои стоны мерным потоком, закрывающим упавшую красоту всё непрекращающейся классики из террасы. Чимин не спешит подняться, в импульсе выпрямляется, перебираясь на коленях, чем стаскивает собственные брюки, высвобождая голени. Он прекращает расходиться руками на мгновенье и оставляет их прикованными внизу изогнутой поясницы: — Что же ты… — Растягивает в улыбке рот и не чувствует одышки, сбивающей его голос. — Что ты, Чонгук-и… не разгорячаешься?.. Чонгук в напоре бьётся об изголовье кровати, его шея подгибается и становится невыносимо жарко, кончик языка его лишь блестит в тёплом освещении и раскусывается зубами, словно сдерживает речь. А Пак всё думает, перехватывает мысли и доводит руки, заблудшие по его торсу, вверх — приподнимается в спешке, ползя на согнутых ногах, ловится за талию, и всё что нужно — смотрит, как Чонгук наблюдает за его намерениями, сквозь рассудок от уместившихся на его талии пальцев. Это не в томлении, но в желании единения в новой манере. Чимин упирается вытянутыми руками в верх мягкого изголовья, что предательски съезжают к голове Чонгука, и решает насесть к нему, пропустить в себя с искренним влечением и страхом. И становится. Осторожно, от боли стискивая зубы и прельщаясь к его шее упереться пальцами: — Расслабься. — Хриплым голосом произносит, боясь спугнуть своей неумелостью. А голос Чонгука вдруг расчётливый, истончённый частым рокотом: — Чимин. Назад. Назад. — Внезапно поднимается, бережно отталкивает в грудь, пока тот в недоумении не упадёт на спину, гибко изгибаясь между его ног. — Я устал от притворства… и напыщенности. — Оскал его становится широким, брови восхищённо вздёрнуты. — Если хочешь боли, получай её правильно. От меня. Только от меня. Длинные волосы Чонгука в миг затрепетали от ветра, дуновением охладив жар кожи, к которой тот прилагался всем животом. Он соприкасается бёдрами, отодвигает, совсем уронив того за пределы кровати, скользит по охлаждённой коже, прожигая взглядом. Но нет под спиной привычной мягкости, есть ветер, подхватывающий на себе и несущий с высокой скоростью. Чонгук держит его бёдра, приподнимает на весу и со всей силы вклинивает во что-то острое, царапающее без того изувеченную спину. Вместе с этим пробирается внутрь, как становилось плавно, — но сейчас в резкой, болезненной степени и со всей его проявленной тяжестью. И нет вокруг него малоосвещённых зон. За Чонгуком зелёная листва, стволы высоких, стремящихся к ясному небу деревьев, влажная трава под босыми, судорожными стопами и обуревающая свежесть леса — забирается в нос приятный, освещённый запах нетелесного, а естественного со вкусом ягод, цветочных соков и самого сладкого — медового, заполняющего сознание. — Небеса… — Восторженно протягивает Чимин, замирая на кроваво-красном заходящем солнце. Это не солнце — а испепеляющие глаза Чонгука, метафизические и грандиозные. Он ощущается повсюду и везде, в каждой точке, в каждом блеянии природы. Припирает его к коре дерева, одичавший, рвёт кожу на спине в неощутимой боли, пускает тонкие струи крови по поджатым бёдрам, что стекают к ягодицам и размазываются от жмущихся к ним ладоней. Стопы Чимина свободно закидываются на его пояс, скользят, но сцепляются от потуги вместе. Грудные клетки растираются верх и вниз по нарастанию кипящего между ними удовольствия, они раздвигаются, словно лезвия и терзают кожу… или это губы Чонгука так изменённо целуют его ключицы и поднимаются всё выше. По шее горячий язык — протягивается до самого подбородка и наплывает на раскрытый рот. Расцеловывает пухлые губы, в безумии берёт за челюсть, сжимает когти — настоящие, острые, как иглы, проталкивая в разгорячённую кожу на щеках. Чимин завывает в рот, но в блаженном, распространяющемся наслаждении. Парит над землёй, подвешиваясь выше чужой головы. Он заламывает пальцы на лопатках, врезается своими в грубую кору от быстрых толчков — трепещет от вонзающихся в него, как ржавые гвозди. Ощущает, что спина сливается с корой, режется в клочья, кровоточит от напора Чонгука, но исцеляется с примыканием его губ к соскам, в чарах перед ним — его сведённых от удовольствия густых бровях, в сморщенном носе и потом проникающем внутрь его рта языке; и теле его — заполняющем собой. Он в сверхъестественном рефлексе регулирует положение бёдер, поднимает одно выше, тянет на себя или опускает ниже, растягивает плоть. Слышит своё имя, сорванное с губ в его. Всё, как хочет: надругается, пускает кровь и рассерженно стонет в рот, одаривая самодовольной улыбкой и принимая ответную, расплывающуюся в наслаждении правильной болью. Чимин мерцает для него, считается с собой — прямо сейчас Чон точно распинает его на стволе и собирает застывающую кровь на его дрожащем теле, растирает в наплыве на плечах. Разминает его бурлящий огонь, выпуская на поверхность живота. И жидкости: то красная, то белая — сжигаются под трением грудей, воцаряются поющим тоном в голосах и смешиваются в прекрасном, прямо розовеющем цвете, как самые зрелые лепестки любимых настурций. Чонгук вынимает когти из вскинутого лица Чимина, подбирает лепестки по его предплечьям и мажет по мокрым губам, испивая из них сразу, чтобы не дать облизнуться, чтобы Чимин не возгордился от пряности и не отстранился в попытке выдохнуть свой оргазм мимо положенного для этого места — в рот Чонгука, что всегда будет пленён им, будь то славная речь или предельно страстный поцелуй. В эйфории сжимающихся внутренностей, которую он не станет прекращать, положит свою когтистую руку поверх живота и протянет её до срыва дыхания. Чимин ощутит судорогу в нижней части тела, в пояснице и паху, взмывшую удовольствие по позвоночнику. Сначала он ударится головой от того, что бойко скрутит шею, схватится за плечи Чона, что проникает вновь, а потом завоет, хрипло, теряя равновесие с настигнутой его слабостью. Чонгук увеличивает время, своими золотыми пальцами стимулирует эфирное чувство и завладевает им, рассылает по всему телу, разминая плоский живот. Как удаётся быть таким? Себе же множить причину исступления. Голос низкий, откровенный, и тут же тонкий, прерывный: — Ещё. Ещё…— Жмётся в лоб и вгоняется до упора, подбивает к коре и вызывает в Чимине гневное шипение. — Чонгук! — Замечает, как из глаз того стремятся слёзы, на онемевшем выражении застывают в примеси растёртого розового. — Чимин… — Тот снова бьёт его в ствол дерева и ловит на себе искомые ладони. Чоном невозможно насмотреться, греховно сдерживаться и пропускать текучий поток его плача — жаль, не поглотить. Но этот Чимин — раскрепощённый, сжимающий свои напряжённые бёдра вокруг его талии, извивается на застывшем в нём члене, льнёт длинным языком к сосредоточенному лицу и слизывает все остатки. Проводит мокрые меридианы поперёк скул и до роста волос, дышит, захлёбывается сладким запахом.

Слёзы — вкусный нектар, их можно…

— Съесть. — Выдыхает Чимин и проглатывает мёд, упивается. — Чонгук… Слышишь? — Тот причмокивает губами и протяжно выдыхает, утыкаясь носом в изгиб шеи. — Слышу. Лес замирает, погружается в умиротворённую тишину и гудит ей по ушам, стучит по голове, а ветви распускают хватку. Чонгук отпирает, но всё ещё вжимает вялое тело к дереву и съезжает вниз, опускаясь на колени перед расколотым зеркалом. В своей спальне, в номере, где отражение проще словить, чем осознать его. Он отталкивается ногами, отъезжая с парнем на себе, он обнимает его крепко, крепко забирается в волосы, разбиваясь лбом о челюсть. Дышит часто, часто содрогаясь полученным упоением: — Вкусно? Чимин разводит руки, трясётся ими и пускает дрожь по плечам Чонгука, прежде чем перекинет свою ногу и не отползёт к изножью кровати, опираясь о согнутые ноги — смотрит в исцарапанную спину напротив, терпит пульсирующую боль в себе и недовольно шипит: — Да. Чёрт. — Усмехается затем, пробегаясь руками по липкой коже на животе, в мании не может дать себе отчёт. Понимает, что спина склеивается с белой простынёю, опускает взгляд — видит проведённую под ним кровавую дорожку. Чонгук оставляет красные отпечатки ладонями, роняет голову с глубоким дыханием, поскольку пытается распределить усталость равномерно. У него брови опущены, он выглядывает из-за плеча и легко кривит уголок рта. Не тот ли, из которого Чимин выводит самое лучшее, готовится услышать священную мантру и преисполниться? Его улыбка всегда расточала, но сейчас Чонгук пульсирует суженными зрачками в его сторону, напуганный, бегает по окровавленному телу у кровати и пытается осмыслить причинённый вред. В бреду жестоких манёвров и в иллюзии было чисто, светло, но в угасающем тепле спальни Пак весь тёмный, весь покрыт алыми разводами. Он на секунду жмурится, рефлекторно дёргается, получая первый рывок боли, поднимает вялые кисти перед собой и тщетно хлопает ими по своим проколотым щекам, чтобы не потерять сознание. Агония настигает до того, как Чонгук вскакивает с пола и летит к нему, обхватывая голени: — Потерпи. — Голос его дрожит, пальцы сеют холод, но кровь под бёдрами растекается всё больше. — Сейчас всё пройдёт. Чимин жмурится снова, рвано выдыхает носом и валится на бок, утягивая за собой край промоченной им насквозь простыни. Он мирно ложится, выгибает спину от смазанных касаний, думает, какой Чонгук расторопный, взволнованный перед ним, мокрый и разогретый. Его исцелованные губы дрожат, а плечи, словно отверженные от ума, стынут недвижно. И он всё ещё красивый, действует, как чары. — Вот и смерть. — Маниакально смеётся, не знает, что теряет кровь из разодранных мышц. — Ты не умрёшь. — Так я это и представлял. — Хнычет от влияния болевого шока, почти смеётся, но это лёд в пальцах — исцеляет его. — О-о-о… — Вызывая облегчение. — Что ты ещё представлял? — Поддерживает разговор Чонгук, цепляется за его сознание отвлекающим вопросом. Чимин смотрит на него. Держится за его твёрдое предплечье, чувствуя, что раны затягиваются цепкими пальцами, боль уходит медленно… и всё тянет к себе, принуждает свалиться ему рядом: — Только тебя. — Роняет к себе наконец, накрывает взбудораженное лицо и облегчённо выдыхает на расстоянии вытянутой к нему руки. — Радует. — Расплывается в яркой улыбке, стараясь отдышаться. — Не забывай думать о себе. — И берётся за его кисть, целуя ладонь. — Да… Вот и подумал, легче не стало. А подумал о тебе, сразу стало. — Еле передвигает губами. — Не такой ты больше праведный? — Спрашивает так, как мог бы ранить религиозное эго. — Я никогда им не был. — Слова из него не приходится вынимать, потому как на ветру развиваются, оживляют спёртый воздух. — Буду купаться в кровавых реках, но никогда такого… не было. — А ты не прочь в них утонуть. — Закрадывается в совесть, ставит компромиссы. — Мне нравится. — Переиначивает. — Мне понравилось. — Мы стали ближе. — Поверить не могу. — Перехватывает дыхание. — Господи. Боже мой… А Чонгук в безмерной радости. Сверкает зубами и отгоняет бесов, что бросают свои лапы. И что подумает — то сбудется. Но думать, когда на Чимине читается проблеск ужаса, травмирующе больше, поэтому касается его, из оставшейся энергии, рассылая покой через кожу, через себя: — Ты не боишься меня. Ты мне доверяешь. — Да, Чонгук-и… — Начинает дрожащим голосом, сейчас заплачет, сейчас громко выдохнет и решит разыскать свой крест на груди. Но шаря пальцами по своей смятой коже Чимин чувствует только отвращение, непрекращающийся испуг и желание очистить тело: — Убери это, пожалуйста. Все силы ушли, чтобы заживить раны, и теперь Чимин поникает к себе прежнему. Как круговорот притворства, отодвигается от Чонгука, обессилено приподнимается и поджимает ноги, обнимая руками. Если начнёт раскачиваться, атмосфера больше не вытерпит — разорвётся вместе с терпением Чонгука и постигнет адское пламя его зловещего придыхания: — Дьявол! — Выкрикивает он, хватаясь за плечи Чимина. — Тебе же было хорошо! — Ругается, как дитя, потряхивает вымученное тело. — Тебе же понравилось! Чимин! Не обманывай меня. Всё хорошо! — Вытесывает реакцию, но видит лишь опущенный к коленям взгляд. — Всё ведь… — Я хочу уйти. Чонгук у крайности немыслимого разочарования. Набирает воздуха, чтобы продолжить, но считает молчать. Он подскакивает на ноги, потерянно рыщет глазами, раскручивая корпус, наконец подбирает в стороне скомканные брюки, возвращаясь к неживой фигуре. Раздражённо вытягивает его ноги, просовывает внутрь штанов и помогает привстать, пока Чимин пустыми глазами обводит окружение. Пол в крови, кожа липнет к ткани, что Чон натягивает на него, как на ребёнка, а в следующую секунду подбегает к шкафу и вынимает свою же сорочку, навешивая непривычно узорчатую поверх окровавленной спины. Затем хватает его за руки, согласно ведя по направлению из спальни, в гостиную, через керамические осколки и бархатистые ковры — они такие непривычные, отличные от мокрой травы, и запах вокруг не такой приятный, не напоминающий лес или вкусного Чонгука. Всё окружение смотрит на него глазами, промаргивается и слепнет от неизведанного чувства. Ждёт, когда пассивная печаль исторгнется наружу, и когда Чонгук выставит ту на выход по её мёртвому велению в пустующий коридор отеля и захлопнет перед носом дверь. Окружение ждёт, когда Чимин заплачет, полный уныния и терзающий свою душу. Но Чимин… натягивает широкую, скрываемую от чужих глаз улыбку, подбирает сгусток крови на лице и облизывает с пальца, поправляя в самодовольном виде распутанные волосы. В новых обозрениях, со сверкающими зрачками. Стоит и вгрызается зловещим взглядом в закрытую на замок дверь, где прелестный зайчонок, скорее всего, очень расстроен его поведением и сетует, не находя места в просторном для себя жилище. Возможно, валится к полу и в горестных слезах оплакивает собственную душу. Привыкает к новой реальности — к новой боли. — Милый Чонгук-и.