Конечно твой.
— Какой-то абсурд… — Потому что слышит отчётливый голос из ниоткуда. — Я… помешался на нём. — Он завис взглядом перед собой и замер телом, боясь привлечь назойливый шум под черепом, что унимается лишь от голосистых мыслей. — Это был очень реалистичный сон.К таким тебе не привыкать. Так чего боишься?
Чимин распахивает глаза, хаотично бегая ими по стенам спальни: — Чонгук? Не издевайся… пожалуйста. — Губы поджимаются, трясутся.Он никогда этого не делал.
Чимин просто усмехается, переводя спутанное дыхание, и не верит с приходом потрясения. Пропускает воздух через ноздри, шикает на себя, поднимается на замёрзшие ноги, подмечая, что штаны с ними слиплись. Засохшая кровь хрустит на коже, те тканевые узоры ещё на нём — чужая, красивая рубашка Чонгука. Лицо ещё вымазано, кожа стягивается у губ, а мысли бегают. Взгляд кидается к открытым ладоням, подбородок всё ещё дрожит от осмысления ненужного: — Моя боль — это твоё спасение? — Подступает апатия, слёзы не душат сухую глотку, а аккуратно скатываются по горлу, пропадая на совсем. — Ты меня обманул?.. — Обращение к глазам, что мерещатся повсюду. — Чонгук…Забудь об этом, Чимин.
— Чонгук-и… — Ноги неосознанно ступают вперед, ведут из спальни в широкую гостиную, надеясь привести к границе страшных мыслей. — Я не смогу. — Невольный смех. — Забыть о тебе? После всего, что было? Чонгук… Мрак поглощает, окутывает холодным маревом из страхов, тащит тело, смазывает по стенам номера и развеивает все жидкости, сохраняющие трепещащую жизнь. Стопы опираются, затем его тело отодвигается вдоль твёрдой вертикали, и шея скрипит, что кто-то насильно подвешивает к потолку — тянет со всей принуждённостью и оскорбляет громким криком изнутри. Чимин хватается за собственное горло, задыхается от наплыва едкого воздуха, сравнимого с адской серой. Скорее бы закончилось — пусть так же резко, как дало начало. Глаза слезятся от вспыхнувшего огня перед ним, пламя зажимает рот и запрещает выговорить просьбу. Помолиться Богу, призвать к себе с верхнего этажа, чтобы спас и забыл о личных обидах. Но, может быть, Чонгук от веселья исчез? Скатился по полу и рассмеялся, что стены затряслись? Это его радость после длительной скорби рассылает вибрации по стенам и напряжённому телу, умещающемуся в тесном углу потолка. Чимин вжимается плечами, фигура затаскивает во все щелки, голова его бьётся, от боли выгибается спина. Всё переменилось. Земля теперь над головой — и каждая вещь оттуда падает с грохотом на новую поверхность, где он лежит. Мебель затряслась, окна растрескались от дребезжания пола, и чашки все, предметы бытовой реальности вознеслись в другую. Чимин обесточен от них — извивается, ощущая тягучую гравитацию, что одновременно утаскивает на место и вжимает в зеркальный потолок: волосы свисают, кровь приливает к шее и лицу.Ты полюбил меня.
— Нет… — Он пыхтит, думает о Дьяволе, который перетаскивает его конечности и растягивает вдоль себя.Теперь ты мой.
— Я не… — Завывает от немощи пошевелиться. — Боже…Милый Чимин.
И срывает раскатистый смех — точно громче той вибрации, разрушающей всякую плоть: — Это ты! Нечистый! — Чимин смеётся так, словно признаёт чёрную комедию. — Всё из-за тебя!Всё из-за вас.
Для него это, как цирковое представление. Дьявол восседает в пустом зале перед обширной сценой дорогого театра, разрываясь от регота своего величия и всей омерзенной забавы. Смотрит выступление о Ветхом Завете, подмечая все прелести его садизма. Кладёт копыта на спинку красных кресел, возможно, подкуривает гнилой прах всех умерщвлённых им душ из трубки. И смеется от того, как Чимин медленно проникается его злом во плоти самого красивого с высокого пьедестала на сцене. Сам не признаёт, что позволяет собой помыкать: — Чонгук! — Завывает он с весельем, ударяясь черепом от ярости. — Чон Чонгук, молюсь тебе, мой дорогой! На помощь! От этого подноготная скулит. Кто-то очень рассержен и в недоумении:Ты действительно пригодный.
Отрывает спину от потолка, и тело роняется, когда сами колени пристывают, и Чимин раскачивается в стороны, сумбурно полыхая ветвью. Руки повисают, горе забывается в потехе развлечения, и смех не утихает: — Какое счастье, что это был не он. Чонгук. Чонгук! Колени отмыкают. Теперь он на крючках собственных щиколоток висит вниз головой, придерживая падающие волосы. Лицо наливается больше, раздувается от неконтролируемого смеха, подобаясь разноцветной артериальной сетке. Руки растирают засохшую кровь, сорочка колосится, выправляется из брюк, которые скатываются до голеней. Кости трещат, он висельник двенадцатой карты Таро, будто грузный с тонной гирей в карманах. От этого больно, но не менее весело — слушать, как рокочущий визг срывается в ушах.Ты не боишься!
— Я понимаю… Неразделённая любовь… — Ругается Чимин, чувствует, как горло стягивают когти, глушат его голос. — Но твоя истина — тотальная ненависть…Думаешь, что знаешь обо мне?
— Всё, что мне известно, это выдержанное… тысячелетиями мнение. Силлогизм!Красноречие?
— Чонгук ведь… много говорил со мной. — Выдерживает свой смех и перестаёт сопротивляться.От меня.
— Нет… Я говорил с Чонгуком. Он особенный… — Пробует бороться, усмирить неземной гнев.Тебе известно?
— Это очевидно. За всю жизнь мне приходилось… — Язык замирает. — Его поведение отличается… Он очаровательный. — Мягкая улыбка на лице растёт с воспоминаниями о том.Не имеет значения.
— И ты даже не смог полностью завладеть его разумом… проиграл, считая, что… всемогущий. Повторяющаяся… ошибка. — Спускает руки, жмурится.Избавь меня от своего скудоумия.
— А ты избавь меня от издевательств. Отпусти… Договоримся…Мы давно с тобой договорились.
Всё от любви. Как же интересно. Выходит, что она лучше любого злодеяния, что бы не задумалось, прежде чем ранить до полусмерти. Полюбить Дьявола было не лучшей идеей, хотя бы потому что Чимин обременил Им себя. Он теперь может подняться и наконец выразить всё своё внутреннее естество в грандиозных амбициях. — Под приходом всё ощущалось иначе. — Он хватается за голову, стягивая пальцами виски. Слоняется, как призрак, тело опускается внезапным рывком, скомкивая одежду под спиной. Предметы на секунду зависают, но тут же падают за ним, рассыпаясь и разламываясь что по форме, что по весу. Номер захламлён, полностью разгромлен, ведь прошёлся ураган. — Чего ты хочешь? — Шепчет под нос.Ты не сильнее.
Голова раскалывается от непонимания. Чимин снова потирает виски и поправляет смятый воротник, лёжа на полу.Помылся бы.
Дрожь проходит в теле с наступлением своей мысли — невообразимые чувства прячущегося внутри отродья в виде самого могущественного, самого желающего его. А Чонгук или ждёт, или проявляет неучтивость. Вот так кратковременно, как возможно. Пару мгновений — и суровые орнаменты хаоса изничтожаются под тусклое освещение коридора. Оно как непрекращающаяся тяга, которая провоцируется потоком желаний. Ничего, кроме этого. Ничего, кроме Чонгука.Как же потешно.
Скрестив руки на груди, Чимин снова в том положении неприступного и непослушного. Вглядывается в дверной глазок, кусает губы, размышляет бросить руку и позвать к себе тихим стуком, но только позволяет мысли пробраться, та распахивается, выявляя смятую фигуру медлительного хозяина, что раскинул глаза мимо его плеч. Смутный, уставший и непонятный Чонгук — первый раз поднимает на него взгляд, как только пробегается по утончённому образу его же витиеватой сорочки под изысканным смокингом: — Обманщик. — Здравствуй, Чонгук… — В этот момент Чимин замечает помутневшие зрачки, бессознательно таращиеся на него. — Что с лицом?.. Ты под кайфом? — Вопрошает сразу, как только Чонгук надорвано улыбается попавшись. Пак бесцеремонно толкает в плечо и проходит внутрь номера с раздражённо сдвинутыми бровями. Он претенциозно пинает ботинком небольшой ряд пустых бутылок из-под алкоголя, оборачивается через плечо и видит, что Чонгук так не сдвинулся с места, оставшись у раскрытой двери — с залёгшей тенью под глазами и в непередаваемом унынии. Это казалось бы потрясением, радостью и грустью одновременно, но выражение его безэмоционально и недвижно замершее в случайной точке с этой безумной улыбкой от ударившей в голову химии: — Кошмар приснился. — Произносит Чон вялым языком. — Живой — и ладно. — Обнадёживающе отвечает, галантно приземляясь на кресле в центре. Шикает под нос от того, что упустил момент, когда мог это предотвратить. Но сейчас в другом уже рассылается вся нега — вся та, которую он полюбил в себе и свыкнулся лишь со временем, доводясь до исступления смерти. — Значит… — Продолжает, глубоко вздыхая. — Ты не обижен на меня? — Медленно закрывает ненавистную дверь и роняется на пуфик рядом. Всё очень приземлённо. Не так они представляли свою встречу после. Может, стоило спуститься в плотном тумане или под громогласную музыку Прокофьева? Но Чонгук для Чимина не стал прозрачнее, понятливей даже под хорошей дозой — скорее всего, тот думает о нём с задержкой своего рассудка, смотрит своими бусинными глазами, и сердце пропускает испуг от того, что чернота оттуда вышла, растворилась, и теперь зрачки его видны — что так нечасто, от чего прелестно и непривычно; тёплые и светлые, радужка преломляется от дневного света. Поэтому Чимин в ответ рассмеивается, при том, что внимательно слушает и любопытно вглядывается: — Обижен ли я? Из-за этого ты в таком состоянии? — Пытается сделать тон серьёзным. — Говорю же, у тебя плохо выходит вот этот образ. — Чон целится в него треморным пальцем. — Не переводи тему. — Факт неизменный. — Рот его виснет, изнеможённый долгим молчанием. — Что с тобой? И сам не свой. Ты же деловой человек. Швыряешься дурью? Сила разминулась, а привычки остались. — А ты, смотрю… — Мотает головой, словно приятно удивлён. — Занялся работой. Молодец какой. Они внизу там без тебя в порядке, как думаешь? — Всё само собой происходит, как по волшебству. Взял выходной, в чём проблема? — А так можно что ли? — Поддельно насмешливо. — Ну, а ты… ждал, когда я приду за тобой? — Невзначай поправляет пряди тёмных волос, что по чуду кажутся ещё смольнее, а голос его манернее. — Наверное… — Поникает головой. — Наверное, Чимин. Сидел и думал, размышлял, мечтал. — Он бессильно сползает к полу и плавно поднимается — тело, как и прежде, не слушается, тормозит, тянет его по направлению к гостиничному ковру, на котором ноги свесил собеседник. — Великое дело для Дьявола — владеть каким-то тлетворным казино и решать проблемы ущербных. Сам ведь сидишь без дела, Чонгук. — Тон стал прямым, глаза его навострились точно на прикрытые веки напротив. — Ты… слишком внимательный. Смотришь в руки фокусника, упуская самое главное. — Что я упускаю? — Интересно видеть, как превосходство в нём становится бельмом перед глазами. — То, чем я велик был. Красивая игра, подходящая для широких взоров. Чимин ведёт откровенную борьбу и получает большое удовольствие от проявлений пререканий со стороны Чонгука. — В том-то и дело, что был. — Усмехается Чимин, отворачивает глаза к окну, переминаясь от одного сора к другому. — Бардак… — Меня всё устраивает. — Пожимает плечами, и вдруг застывает вытянутой рукой к недопитой бутылке. — Мы с тобой условно в точке невозврата. — Он вновь смотрит на него. — Не говори так больше, потому что ложь. Ты совсем растерялся в себе, Чонгук… — Льёшь воду. — Так и есть. — В смущении забавляется попытками Чона дотянуться до спирта, то, как жилки на его шее набухают, а горло срывается в раздражении. — Хватит. — И рука его скидывается, повисая на коленях. — Перестань это делать. — Не понимаю, о чём ты. — Хихикает, скрещивает пальцы на бёдрах. Чонгук резко подскакивает на ноги, видно, что взволнован непривычным подчинением, повышает голос на так же непривычно спокойного и бесстрастного парня, который бровью не ведёт, не реагирует на гнев. Рвётся расхаживать вокруг него, свистеть под ухо и отворачиваться от любого вздёрнутого к нему взора: — Вот как… — Замедляет ход, осторожно кладёт ладони на вытянутые плечи, подкрадывается сзади. — Не понимаешь. — Передразнивает. — Что-то изменилось. — Чувствует тёплое дыхание у висков, улыбается от того, что пьяные губы мажут кожу, и Чонгук бережно жмётся за спиной в приобретённом азарте. — Определённо. — Слишком испытуемо прокрадывается змеиными хвостами к шее. — Всё то смущение покинуло тебя. Я рад… — Отгибает поднятый воротник, медленно пробирается к груди, чувствует, как та в придыхании замирает. — Но ты расстроил меня. — Резко вынимая руки и отстраняясь. — Я чуть не умер, Чонгук. — Тихим голосом с тем, как застыло его сердце в ожидании и сброшенном испуге. — О чём мы с тобой говорили? О том, что ты грёбаный мазохист. Ты получил то, что захотел, и насупился. И я теперь должен быть обижен твоей неблагодарностью, но ты же знаешь, мне это не свойственно. Поэтому я просто жду от тебя слов преткновения. — Отшатываясь в сторону, и звук за этим следует громкий, ведь Чонгук сваливается на пол, разбрасывая неугомонные руки над головой. — Ты бросил меня, заставил остаться в одиночестве после всего. Считаешь, всё так просто? Чимин не ведёт головой. Закатывает глаза, обретает приятное для него раздражение, зудящее в голове, принимает недосказанность, скоротечность их разговора, и кого обманывать — дикую заинтересованность. Как же быстро Чонгук переменился, точно исчерпал в себе остатки печали: резко двигается, хаотично мыслит и честным образом отдаёт себе отчёт в происходящем. — Обманщик. — Повторяет снова, проваливается у дивана, ползёт на спине и извивается, просит обратить внимание. — Ты хитрый-хитрый. Вот зачем ушёл? Мы же с тобой так и не поужинали. — Каждый раз, когда вопрос стоит об ужине… что-нибудь нас отвлекает. — Чонгук слышит, как тот улыбается во все зубы, и косит глаза в сторону — Чимин опускает взгляд через перегородку кресла — горящий, который ни разу не был на нём. — Да… — Отвечает Чонгук, горит под ним и теряется, вопросительно дёргает бровями — сам не замечает, приподнимает корпус на локтях и сдерживает свою же улыбку, что по чужой воле расцветает на лице. — Ты флиртуешь со мной? Так откровенно? — Стесняться больше нечего. По правде — так спокойно. Ощущение полноценности, удовлетворение зудящей помешанности. Чонгук переводит внимание в зеркальный потолок над ним, падает обратно, видит чёрную макушку Чимина, как тот с явным желанием тянется к нему всё ниже, наклоняется через подлокотник и опускает себя близ лица, придерживаясь руками: — Я что-то чувствую. От тебя исходит. — Говорит над ним, принимает тёплую ладонь на щеке, что Чонгук тянет к нему. — Оно — как пульсация. — Призывающе трётся об неё, жмётся. — Оно подзывает к себе сладкой рябью. Так приятно… И конца ей нет. А раньше по-другому было. — Как было раньше? — Мягким голосом, разглаживая кожу. — Раньше был страх и смущение. Сердечное, физическое. Была опасность. Ты казался отстранённым наваждением, ускользающим от меня. — Так романтично. — Подпевает. — Да, Чонгук, очень. — Смеётся, умиляясь морщинкам в уголках его глаз — прекрасными ломающимися созвездиями. — И ничего мне больше не нужно, если честно… Моё сердце любуется тобой, тянется к твоему. Вот так и пройдёт моя жизнь — в беспечной любви к тебе. — Тебя это расстраивает? — Подминает челюсть, свои пальцы зажимая крепче. — Откуда ты берёшь эти выводы? — Усмехается. — Нет, не расстраивает. Это ведь моё спасение… Быть таким. — Каким быть? — Чонгук… — Раздражённо подрывается и отбивает цепкую руку, мешающую спуститься ниже. Он неторопливо снижается к лицу и сдержанно прижимает губы к уголку его рта — чувствует, как он ползёт сквозь его губы и превращается в улыбку. Чимин принудительно задерживает касание, растирая по коже у подбородка. А Чонгук обеими треморными руками схватывает его за волосы и перетягивает на себя, вымученно и желанно расцеловывая… втягивая в рот его сладкие соки. Размывая рассудок, поглощает язык, толкающийся в щёку, такой настойчивый и впивающийся. Слабо мычит от нарастающего напора, и хорошо, что замолкает снова. Закрыть его словесный поток возможно только таким образом. Ещё бы получить в ответ сорванный выдох, который Чимин выпускает в него, отстраняясь на мгновение. Он так нахмурен, рассержен, мажет горячим дыханием и невольно сжимает челюсть Чонгука, что с закрытыми глазами напоминает о самом лучшем чувстве — его эти сонные веки и сведённые в растекающемся по венам наслаждении брови: — Под дурью всё иначе, правда? — Напоминает Чимин, проходясь большим пальцем по густым бровям. — Это от неё такой вкус? — Спускает дух, близится за новым глотком, а Чонгук говорит ему сквозь зубы, пропуская слова через чужие сжатые на нём губы. — В моём рту он приятнее, чем?.. Чимин грубо схватывает голову и резко прикусывает его чересчур длинный язык, оттягивая, как сладкую конфету. Чонгук изумлённо рыкает, цепляя сильные кисти рук. Озабоченный острой болью, не понимает, что силы в собственных ничтожно малы. Он распахивает глаза, применяя попытки сопротивления. Пытается замычать громче, но удаётся только смиренно стерпеть, пока клыки сами не разожмутся и не отпустят острые когти. — Пойдём на ужин, ради Бога. — Скалится Чимин, разглядывая светящиеся в удивлении зрачки.***
Безвольная плоть слоняется, снимает обувь и наслаждается единением голых стоп с твёрдой поверхностью. Неправильный Чимин протяжно выстанывает от удовольствия, запрокидывая голову: — До чего блаженно. — Протягивает затем, переводя взгляд на умиротворённого Чонгука, что наблюдает за развёрнутой перед собой картиной. — Каково неприличие. — Поддельно шипит увиденному и вызывает в себе вовлечённость продолжить вот так смотреть, как управляющий разминает пальцы на босых ногах о гранит их ресторана, стоя у края стола и держась за скатерть одной рукой. — Как хорошо… Чонгук… — Будто не расслышал, продолжает нарочито громко постанывать, ловя на себе недовольные взгляды посторонних, что расселись за соседними столиками. Чонгук ему наигранно машет головой, закатывая глаза, и отпивает вино, держа бокал в левой руке. Но, признаться, долгий смешок срывается изо рта, подмечая всю иронию поступка. Потом смех вовсе подрывается, Чон успевает поднести над столом дрожащую руку и расплескать алкоголь по белой скатерти. Удача, что не на свои белоснежные брюки. — Время идёт так медленно… — Начинает подпевать Пак исполнителю на имитированной сцене ресторана, звучащей живой музыке. — Ты всё ещё мой?.. — Изображает томное выражение и видит Чона, замолчавшего вдруг под его голосом. — Мне нужна твоя любовь… — Любуется вспыхнувшим интересом и мягкой улыбке к себе. — Мне нужна… — Мне нужна твоя любовь… — Продолжает с наплывом смущения, тем самым, которое Чимин выискивал в нём и дождался — наслаждается им вкуснее прошедшего ужина. — Пожалуйста, ускорь свою любовь… — Когда глаза его нападают на скучные лица видных гостей, настроение подкашивает с пришедшим негативом. — Унылые рыла. Неужели просадили свои последние гроши? — Издевательски произносит Пак и вальяжно возвращается на прежнее место за столик напротив Чонгука, старательно отпивающего порцию за порцией из мокрого бокала, оттопыривая локоть. — Ну, Чимин. — Снова наигранный тон. — Откуда в тебе это? Ты должен любить своих гостей. — Конечно. — Улыбается в ответ, свободно разваливаясь в мягком кресле. — Но не тех, что готовы разбить мою голову об игральный стол. Интересно, сколько слов ненависти с их грязных ртов вывалилось сегодня? Как думаешь? Достаточно, чтобы ненавидеть их в ответ? Чонгук натягивает губы, опустив взгляд в краснеющее пятно около него. Дивится переменам в поведении и внимательно примечает каждое замечание, что Чимин, кажется, сдерживал в себе с давних пор: — Думаю, что у каждого свои причины продолжать этот круг ненависти. Главное, вовремя прервать его. — Голос тихий, успокоенный непринуждённой атмосферой ужина, на который они в конце концов попали без происшествий. — И я в это верил когда-то. Однако сейчас понимаю, что невозможно заставить каждого человека переступить через свою гордыню и подставить вторую щёку. — Ты подставлял, да… — Поднимает взгляд, вспоминая, как убил человека ради него. — Не понравилось? — Выдавливая усмешку. — Наводило на мысль, что человечество обречено, и Спаситель действительно поможет ему. Только другим способом. Изничтожит до последнего, с чем я категорически согласен. — Он непринуждённо пододвигает кресло ближе к столику, усаживаясь так, чтобы ноги свободно вытягивались вперёд. — Бог пожинает свои ошибки. Понимает, что не всесовершенен и дико разочаровывается то в людях, которых породил — то в себе, которому нет границ. Оказывается — есть. — Какие интересные выводы. Нет слов. — Чонгук заворожён этим поведением, не лжёт, нет сил на это, как и нет сил оторвать взгляд теперь от ехидной ухмылки. — Как оно — переступить через себя, Чимин? Например, броситься в пучину, противоположную божественному? — Это приятно. — Коротко произносит он и принимается ластиться голой стопой о чужое согнутое колено под столом. Чонгук вскидывает брови и поджимает губы, чувствуя наваждение, пробирающееся по его бедру. — Надеюсь, что в следующий раз ты не сбежишь от меня. — В следующий раз? — Удивляется Чимин и глухо хихикает под нос. — Любопытно… — Свешивает свои руки поперёк подлокотников и пробирается ногой ближе к тазу. — Для этого ты снял обувь? — В нём хладнокровие не исчерпать, даже когда исход его реакции очевиден. В особенности на ту, что сам называет естеством, которое не больно ронять. — Да. Разминаю пальчики. Устали… — Понятно… — Он неожиданно схватывает в ладони крадущуюся стопу и зажимает между коленей. Минует порыв, с которым Чимин чуть надавливает в его пах, вызывая скрежет зубов. — Давай помогу. — Начиная грубо растирать его пальцы на ногах, чем провоцировать извращённую ухмылку. — Будь добр, нежнее. — Будь добр не стонать. Вспыхивают в смехе, как под траурную музыку главной комедии между ними. Считают, что сказали полную глупость в порядке несбыточной фантазии, поделённой на двоих. — Кажется, через своё естество мы никогда не переступим. — Подтверждая неустанный факт. — Но мне и так нравится. — Предупреждает Чимин, ощущая, как щекотно от его касаний. Чонгук резко распахивает зажжённые глаза, когда вовсе попадает на горячую точку, просовывая пальцы между его, и замечает, как голова Пака дёрнулась вниз, а руки его крепко вжались в подлокотники: — А, вот как… — Протягивает, хитро улыбаясь. — Сколько же в тебе граней, недотрога. — Не обсчитаешься. — Один… — Боясь надавить лишний раз, просовывает палец повторно и вызывает прерывный выдох. — Два… — Грозит разорвать кожу, перебирая те самые точки. — Три… — Понуждает напрячься от ударного тока. — Только в твоей стопе их сколько. — Всё, Чонгук. — Но скидывает ногу, хмуро опуская взгляд. И не получается прочитать эти эмоции. Чон сцеживает всякий уловимый им жест, стараясь мысленно пересечь их в одно целое. От того голоса его, от осторожных взоров и многосмысленной мимики, что перевернулась в нём за короткий промежуток времени. — Всё ещё не тронутые в тебе крайности. Начинаю очаровываться ими, Чимин. — Ты очарован иллюзией. — Я так не считаю. Беседы у нас славные. — Все приводят к одному исходу. — Вот, что тебя по-настоящему тревожит? — Настигает мысль. — Моя любовь для тебя недостаточно откровенна и многогранна? — Любовь — не порождение рассудка. — Какое дело убогому до собственного рассудка? Я как был дураком, так и остался. — Ты не дурак, Чонгук. — Переубеждает его, сложив ладони на скрещенных бёдрах. — Ты просто… — Заикается, вызывая недоумение. — Я просто пугаю тебя? — Нет. — Не в состоянии собрать фразу. — Ты просто… другой. Боюсь навредить ещё больше. — Ты способен навредить мне лишь своим равнодушием. — Цедит он и неловко усмехается. — Что, если я скажу, что души моей больше нет? Чонгук молчит. Выглядит отстранённо, нехотя переключается на окружающую обстановку, поджимая нос в раздражении: — В таком случае, мы с тобой точно поладим. Легион. — И в спокойном облачении тихо подрагивает, осознавая, что всё решилось. Силы зла отступили от него физически. Понял всё только от того, что Чимин посмотрел на него так — с ненавистью и неприязнью, как никогда не смотрел и не смел во всех своих тревогах и предрассудках. — Наивный мальчик, крохотный и никчёмный. — Слова развеиваются в волосах, сквозным потоком рассылают дрожь по телу. — Ты должен быть благодарен… — Время замерло, а дьявольский лик пристрастился к новой жертве, переползая змеёй по чистой скатерти. — И что теперь?.. — Спрашивает Чонгук. На пустой душе легко так, как положено подобной. Веки прикрываются, окружение казино и ресторана застревает в воздухе. Но от этого так свободно дышится, проводится вся оставшаяся энергия на то, чтобы говорить не в уме. — Это хороший вопрос. — Чимин выжидательно замолкает. — Умоляю, отстань от меня. — Хаотичный взгляд бегает по абстракции, не смотрит в те, от которых холодно. — Умоляешь?.. Разве ты не влюблён? — С козыря начал. — Посмеивается Чонгук. — Люблю, когда ты вольничаешь. — Он соблазнительно вздымает подбородок, снова прилагаясь разглаживать чужие голени под столом. — Я знаю, почему ты так просто смиряешься, Чонгук. Этот навык у тебя с самого детства. Единственное исключение, так это собственное прошлое, от которого ты бегаешь. — Пробирается к коленям, подбирая вторую стопу и скрещивая их на его крепком бедре. — Скоро оно настигнет тебя. — Одаривая расхитительной улыбкой. Романтический ужин перетекает в иное русло — убийственное, коварное из сатанинских уст, что прокрались так незаметно. Дьявол оказался там, где меньше всего ожидалось его встретить. — Я больше не куплюсь на твой обман. — Никак не привыкнешь к реальности? — Будешь теперь измываться надо мной, пока я не подохну? — Тело окольцовано мягкой мелодией его голоса. — У меня есть идея. — Подменённый отбрасывает неестественную тень на гладь обеденного стола. — Я бы мог проявить милосердие. Оставить в покое. Ты бы мог жить долго и счастливо с тем, кого любишь. Но понимаешь, в чём дело, если я исчезну — ничья любовь эту измаранную душонку больше не спасёт. Чимин такой же убогий, как и ты. Каждой твари по паре. Здесь, как карты сложатся. Всё от тебя зависит. Не знаю, как объяснить… — Не знаешь, как объяснить? — Чонгук карикатурно вздрагивает ртом, тарабаня пальцами по локтям своих скрещенных рук. — Вот это да. — Тебе не понять сейчас. Подожди немного. — Конечно… Дай угадаю, новая тушка ничуть не шире остальных. Слишком много воли? — Помнит, как заверял Чимина в дарованной ему силе. — Чем тебе та не угодила? Помнишь, пришёл ко мне в ней? — Раздалось недовольное рычание сквозь дебри ненависти и безысходности, словно через бессилие самого сильного. — Наш брак с тобой расторжен, Чонгук. Не сошлись характерами… Хотя мы подружились, согласись? — Я спрашиваю не о себе, идиот. — Смело ругается, ставит в неловкое положение слишком мирно сидящего перед ним исчадия. — Или я опять не уловил суть твоей нескончаемой метафоры? — Знаешь, Чонгук-и, ты всегда был проницательным. — Качает головой, выказывая правдивость, забавляется и отклоняется на один подлокотник, освобождая наконец из пут мрачной тени. — Ещё очень разговорчивым. Наверное, одна из причин, по которой я выбрал тебя. Чонгук смиренно слушает его, не провожает его отвлекающие движения и повелительную тяжесть стоп. Но проникается каждым шорохом его тела. Чимин при тьме невежества от непривычных похождений разглядывает непроизвольно, стремится выстроить комфортную атмосферу для чистосердечных признаний. Настоящая тень его обезображена, с кривой спиной, исхудавшими пальцами взмывает от падающего света софитов — когтистые руки извиваются вверху над головой, когда он разминается. Раскручивает спину, делает растяжку всех зачерствелых конечностей и расслабленно подцепляет пустой бокал. Внутри него тут же разливаются краснеющие волны, искусное вино, что сразу же вливается в сухое горло. И Чимин опять вздыхает, глядит с полуприкрытых век, непритязательный, внушающий доверие по первичному признаку своей благоверной юной внешности. — К несчастью, человеческий облик имеет недостатки. — Продолжает он. — Не думаю, что всё это тебе полезно знать. И зачем вообще, хотелось бы спросить. Но ты ведь в курсе, что третий хозяин — насколько загадочен бы он не был — мне больше не пригоден. Была подстраховка, а сейчас и думать легче. Я был неуверен в тебе с самого начала, позволив своей старой личности остаться при правах этого заведения. Ты знаешь — я и есть третий хозяин. И да, ты прав, это моя очередная метафора. Я открыл «Элевсис». — Натягивает самоблаженную улыбку, вскидывая руками. — Лас-Вегас замечательный город. — Он переваливает корпус на край стола в манере возвышения перед трибуной — кладёт ладони на светлую поверхность и продолжает ораторствовать, пока Чонгук смыкает веки, выдерживая ноги на своих бёдрах. — Лас-Вегас терпел неудачу. Нищета, бандиты. И в тридцать первом году прошлого века некий добропорядочный гражданин наших невадских просторов предложил идею. Чонгук-и, ты же знаешь, как я люблю это. Он клялся, что игорный бизнес подорвёт экономику города к невиданным высотам, и можно будет отстроить много новых школ, больниц, поднять инфраструктуру. В общем, ты понимаешь, что всё это великолепие лишь в угоду мне. Всё получилось. Я уговорил их. Я построил город грехов. — Ждёт похвалы, корчит рот в негодовании, что Чон накрепко умолк. — Скажи ведь, что получилось? Всё, что нужно людям можно найти прямо здесь. Ты нашёл себя. Бедный Чимин нашёл меня. Мы нашли друг друга. Как здорово! Только вот тел мне не хватало, было мало, они старели, и, в конце концов, истончались до такой степени уродства, что мне было просто противно находиться в них. На меня переставали смотреть в восхищении, переставали хотеть развлечься со мной. Чонгук-и… — Вредным тоном зовёт его, не привлекая внимание, действует, будто колыбельная. — Ты же понимаешь… Ты такой красавец. Трудно удержаться. Но всё же, внутренний конфликт заставил меня изменить курс, и как славно, что все стрелы указали на невзрачного крупье. Совсем один, убитая личность, перспективная внешность… Появился бы в казино на несколько лет раньше, познал бы Нирвану вместе со мной. Но он всё же познал. Свою истинную сущность. Как мне повезло… — Говорит так, словно выныривает из собственной пучины. — Не зря мне привиделось это. И не зря я подорвался на месте, чтобы навестить своё старое владение. Такая ностальгия за последние десять лет, м-м-м… — Он уже на распутье завершить сказочную тираду. — Как только ступил в игровой зал, тут же увидел судьбоносного виновника и понял, что это он. Чимин с первого взгляда мне понравился. Чон наконец прочищает горло коротким кашлем и хрипит от усталости, всё ещё с закрытыми во сне глазами и нахмуренными бровями: — Губа не дура. — Причмокивая сухим ртом. — Да. С вами, дорогие, не разберёшься. Один краше другого — другой краше первого. — Посмеивается от того, как Чонгук поникает головой всё больше, слабое дитя, оказавшееся в неподходящей обстановке для сбитого сна. — С таким набором качеств, как его, я придумал ещё множество множеств идей… — Тот что-то неслышно наговаривает сквозь повисшие губы. — Ты там молишься, Гук-и? Не пытайся даже. — Ты мне надоел. — Совсем тихо, не переживая о происходящем. — И тебе совсем не интересно? — Неестественно разочарованно. — Совершенно. — Не беда, скоро будет. — Его разочарование пустилось в пляс, превратившись в знойное любопытство, почти вплотную перед Чоном, угрожающе, снова насылая рыкающее на него дыхание. — Мне с недавних пор самому позавидуешь любопытством. Стало вдруг интересно, что ты будешь делать, когда встретишься лицом к лицу со своим прошлым. Это так занятно! — Чонгук нехотя открывает глаза, выглядывая исподлобья. — Ах… — Оглушительный рык заставляет навострить уши. — Лицу, истерзанному твоей вредоносной грязью. — Чимин спускает с него ноги, подгибая локти и придерживая подбородок. Волочит во владение рассудком. — Мне было несложно сменить тело. Тебе — невозможно. Ведь ты мертвец, по сути своей. Душа твоя всё так же бродит в забвении, отрицая воспоминания. Отрицая самое главное — истину, что ты никогда не примешь. Истину, о которой трактовало Священное Писание ещё задолго до исчисления нашего времени. Как человек совершил своё первое убийство… — Трепещет головой, теперь смотрит куда-то в сторону, раскачивает свою шею, и словно подтанцовывает надвигающемуся бубну из глубин тёмного подсознания. — Как Каин восстал против Авеля. — Дьявол разъедает силы, смотрит через арку преисподней и приглашает, рассылая ярость, гнев и омрачённое от них уныние. — Как старший брат убил младшего. — Вызывая в своём мученике невыносимую пытку, инфантильно оперевшись об одну руку на столе. — И как бедный Чонгук, брошенный в одиночестве истекать кровью, продал свою душу в преддверии смерти… — Вздыхает, показывая клыки. — Смерти от рук родного брата. Истина любовная — но только бы не злостная от бессовестного Сатаны. Зажмуриваясь в страшной агонии от собственного страха и неведения — покосить в сторону глаза и распахнуть перед истерзанным лицом Хосока, что склонилось подле плеча, мрачно взглядывая. Чонгук застывает от паралича и потерянного вдруг равновесия. Вздрагивает, скатывается по креслу к полу, тянет скатерть за собой, не ведая, как плотоносный Дьявол невозмутимо попивает вино, рассматривая судьбоносное представление перед собой. Чимина бы спугнуть, окунуть в ледяную воду или пронзить каждый сантиметр его украденного тела тысячью ядовитых игл. Пусть только выберется вверх по лестнице, найдёт там пристанище и избавится от порабощения своей неуязвимой души и от порабощения самой слабой в этом мире под ним. — Хосок-и… — Срывается сквозь онемение. Протянуть бы руку и убедиться в иллюзии, но тело окоченело, вжалось в высокий карниз второго этажа. Старший брат не мерцает больше в радужных тонах фантазий, а смотрит на него, поджимая губы в непередаваемой скорби. Со рта вырывается несдержанный стон, Хосок краснеет, кожа на щеках наливается алой, высветляя шрамы, подбородок подрагивает, а ноги его подкашивает, тяжело роняя тело на колени перед младшим. Сквозь зубы стискивается слюна, разбрасывается через приоткрытые губы, а безумные глаза наливаются изнеможёнными слезами, скатываясь по дрожащим щекам: — Чонгук… — Надрывно, устало и побеждённо говорит Хосок, боязно протягивая к нему агонично дрожащую руку. — Это ты… — Его голос срывается на скрипучий плач, захлёбывающийся в возвышенной радости. — Чон… Чонгук… — Трясётся всем телом, не сглатывает выплёскивающуюся слюну — мешает, стекает по подбородку. Он давится воздухом, проглатывает пустоту, срываясь на кашель. Утопает в ней и просвещает путь к вспыхнувшим напротив дорогам. Чонгук отворачивается в неприязни, в непонимании. Выглядывает к Чимину, пристывая ухом к карнизу, и наблюдает, как тот отрешённо сужает взгляд, откидываясь на спинку кресла. — Наказание моё… больше, чем снести можно… — Подзывает реальность, боясь прикоснуться. — Пусть всякий, кто встретится… со мной, убьёт меня. Убьёт… — Хосок сгибается в животе, загребая от счастья попавшиеся стопы, хватает обувь, врезаясь щекой к грязной подошве. Слабеет, терпит неосознанное преткновение. — Ты никогда не любил, когда тебя трогали. — Проговаривает, стараясь теперь поймать ответный взгляд. — И не любил, когда смотрели тебе в глаза. Мой хороший… — Ещё ближе, ещё ближе, тянет ладонь к замершему лицу младшего, готовясь проснуться от долгого сна скорби. Не дотягивается. Кисть перехватывает чужая, холодная от мороза рука. — Вот и не трогай. — Низко произносит Чимин, возвышаясь над сгорбившейся фигурой. — Каин. — Раздаётся издеваясь. Чонгук преданно смотрит только на него. Мимика подрагивает, руки крадутся к его белым брюкам, сгребая ткань на бёдрах: — Боже. — Отзывается смиренно, всем сердцем страшась. — Не могу больше. — Прижимается всё крепче, цепляется и ползёт вдоль талии, поднимаясь на ноги. — Я не могу это… — Заключая в окостенелое объятье. — Чимин. Помоги… Пак от тяжести нависшего на его плечах тела ненавистно смотрит, держась за спину прильнувшего к нему Чонгука. Поднимающийся через силу на свои ноги Хосок валится снова, гравитация тянет к низу, но он неуклонно рвётся ближе, скребясь ногтями под указывающий на него палец и чужой голос со словами: — Не подходи. Как Христовый крест во плоти, держит гибель с придыханием и всё равно, что чувствует, но держится за спину Чимина, вдавливает свои пальцы, терпит вонзающиеся в свой позвоночник. Чонгук направляет раскрытые в страхе глаза впереди себя, пропадает с отчаянием, как в ночном кошмаре, становящимся явью. Слепые люди не обращают на них внимания, словно невидимы и неосознаны, как ангельские сущности. Жмётся грудью, напрягаясь. Будто крест, держащий в себе. Дьявол в нём не скрылся от него, не испепелился в огне личной ненависти, а залёг под гнёт подыхающего духа. — Я знаю… — Старший пытается заглушить крик в собственной голове, понимая, где оказался. — Скорее бы закончить эти мучения, Чонгук-и. Скорее бы жизнь наша стала… лучше. — Тело свело в подчинении злобного взгляда. Эти двое все в белом, словно в форме дома, слились вместе в одно целое и не отделяются. — Может, Господь сжалился надо мной? — Обращается к брату, отвергнутому когда-то. — Бог ведь милосерден, Чонгук. Я в это поверил, когда увидел тебя… живого. — Слёзы очищают, скатываются по лицу. — Как ты выжил?.. Чонгук, этого не может быть… Чимин безумно улыбается во все зубы, кажется, его разящее злорадство внутри разрывает больные органы, и кожа Хосока галлюцинацией осыпается на пол сожженная и обезображенная. Младший Чон начинает подвывать знакомую мелодию, тащить за собой, неосознанно ступив прочь, но Пак не цепляется за него, а смотрит в след уходящему от него смятению, как тот ускоряет шаг и на трясущихся ногах, в трансе, обходит стол, проходя дальше, и спускается по открытой лестнице, что так быстро оказалась под ним. — Это не может быть правдой… Должна быть ложь где-то здесь. Всегда была ложь. — Продолжает Хосок вслед, схватывает грудь, расторопно доставая собственный крест и, не глядя, срывает распятье на пол, передвигаясь на коленях за Чонгуком. — Всё по-другому теперь стало. Всё по-другому, родной… — Чонгук непреклонно и быстро машет головой, перебирая ступени. — Мне нет прощения, мне нет прощения! Я буду гореть в Аду, вспоминая тебя. — Ползёт за ним, пытается найти опору в ногах. — Огонь будет расплавлять меня в вечности, а ты… Ты останешься моим светом! — Видит только то, что младший брат всем телом трепещет, будто сам от своего присутствия пропускает через него вольты смертоносного тока. — Бог простит меня, я знаю… — Бог прощает братоубийства? — Тихим шёпотом раздаётся за его спиной, но глаза неотрывны от того света впереди. — Чонгук… Чонгук… — Он опирается о карниз, скатываясь за наконец сошедшим к первому этажу брату. — Мне нужно твоё только прощение… — Бездыханно плачет сорванным голосом. — Чонгук-и. — Слышит уже младший, зачарованно оборачиваясь прямо в руки Чимина, державшего его взвинченную голову. — Чего ты хочешь? — Утирает редкие слёзы, задаёт простой вопрос, после которого Хосок где-то там за ним, полуживой от горя, замирает на месте. — Господи… — Начинает он, всхлипывая носом. — Я видел, как его истязают… — Смотрит в глаза, свесив вялые конечности вдоль тела. — Я видел его кровь и слышал его крики боли по ночам. Ну я ведь знал, что ему больно… Он ничего не мог… Боже мой, зачем он это сделал?.. — Любовь не поделить на хорошую или плохую, Чонгук. — Превосходный, сохраняет зрительный контакт. — Ты должен осознать, что твой брат любит тебя. Но зависть поселилась в нём и разрушила ум. Она любовь не разрушила, но разрушила его. Любовь истерзала его… Не ты. — Мажет по мокрой щеке и ликует. — Какая же это любовь?.. — Вопрошает он, срывая тонкий голос. — Боль свела твоего брата с ума, зависть околдовала его и превратила в чудовище… — Ты знал, что он был здесь всё это время. Ты специально привёл меня сюда… — Нет, Чонгук. Хосок сам нашёл тебя. Я ничего не делал. — Не слова Чимина — слишком монотонные. — Он пришёл сюда за призраком, но нашёл тебя. — Я призрак… — Нет! Это не ты! Это не ты… — Уверяет. — Это чудесное стечение, всё не так. Он не знал этого. — Как он здесь… — Чего ты хочешь, Чонгук?! — Вытряхивает слова. — Я… хочу, чтобы все мучения скорее закончились. — Эмоции растрачены, лицо его сейчас не выражает толики. Хосок не вернётся домой. Отец Чонов сгниёт в своём троне в полной слепоте. Может быть, именно тогда все мучения наконец-то прекратятся? Может быть, Хосоку стоит отпустить хотя бы ткань чужих штанов, к которым упал без разбора? Но он вдыхает полной грудью от того, как чужой человек отшагивает в сторону, а брат спускается к нему — светлый и невинный мальчик плывёт ко дну, поднимает его руки, зажимает крепче и заключает в свою грудь, смотря радостным взглядом. Он пробирается по его шрамированным рукам, гладит по кистям, рассматривает каждый рубец и бережно обводит пальцами по тонкому материалу сорочки. От его касаний совсем не больно, он словно омывается из святого источника, вылавливая прохладные струи падающей из Небес воды. Задерживает сбитое дыхание, чувствует руки младшего на своих покошенных от пыток плечах. Присматривает возвышенный за ним силуэт Сатаны, оставивший их в выдуманном мире, кажется в том, где рожает земля, когда растут в ней цветы. Любимые настурции вокруг их ног. — Ты мой брат… — Говорит Чонгук, сжимает его плечи. — Я люблю тебя, Хосок-и, всем сердцем. Ты так долго страдал… Терпел боль, принадлежащую мне. Отец издевался над тобой. Он нас ненавидел. Как нам простить его? Разве мы способны судить? — Понимает, что старший не может вымолвить слова от того ощущения, которого дожидался десяток лет. — Кроме нас некому это сделать? Я здесь совсем обезумел, потерял без этого больную голову. Я всё это знаю, Хосок. Я знаю, что это всё из-за меня… — Старший несдержанно выстанывает, выпуская град неслышного плача. — Это я должен просить твоего прощения. — Чонгук-и… — Перебивает он, расхватывая его запястья. — Ты не виноват, что родился. Ты божье дарование… — Он зарывается к нему в объятья, крепко окольцовывая спину. — Чонгук… — Начинает радостно смеяться сквозь непреодолимые слёзы. — Чонгук, ты живой. Ты живой… — Ты больше не злишься на меня? — Нет… Ты не виноват. Всё это не из-за тебя. Это отец, мама… Ты был совсем маленький. Ты даже не помнишь её. Но всё нормально. Злой человек осужден, его больше нет здесь. Я это понял, Чонгук. Здесь только ты и твой… друг. — Да… Я и мой друг. — Осязая на коже, как тот наблюдает издалека. — Всё нормально, Чонгук. Всё нормально… Ты любишь. — Я люблю… — Хосок радостно чувствуется в объятьях, он больше не корчится в боли и, Чонгук больше не убегает от него. — Ты этого достоин. Ты выглядел счастливым, ты смеялся. Поверить не могу… Я больше никогда не причиню тебе вреда… — Настаивает на самом желанном. Чимин, стоя позади, свольничал. В действительности он смог обмануть самого обманчивого плута среди всех присутствующих. Белый костюм на нём сидит отлично: подчёркивает тонкую талию, прилегает к узкой спине и плавится на нём, как священная мантра. Не поспоришь. Ослепнешь. Упасть в поток безумства стало для него обычной целью, ведь так привык к нему, освоил в любимом человеке. Быть в себе, знать Лукавого так близко удалось прошлой ночью, когда прочувствовал весь груз его любви. Но на самом деле никакой любви здесь нет — одна боль, что только одному здесь удастся освоить и приручить под стать себе. Поскольку он привыкал к ней, жил в ней столько лет и сеял, по его словам — находя в ней свою свободу. Хосок — изумительный сосуд, а Дьявол — настоящее зло, пожирающее собственный блуд. Совратитель. Искуситель. И нет в нём преданности. Есть только желание власти, которую возможно приструнить к себе или совсем разрушить.Я передумал, Чимин.
Пак хмурит брови от вдруг проснувшегося отчётливого голоса.Чувствую в тебе обман.
Чимин подключает в себе силу говорить собственным умом, тихо, неуловимо, под самый нос: — Мы договорились. Выполняй. — Без лишней формальности.Не указывай мне.
— А ты мне компромиссы не выводи. Глупо. Мы не сожители. Вещи твои выбрасывать и вышвыривать тебя не собираюсь. Но запомни, что квартира моя. И я в любой момент смогу закрыть тебя в шкафу, чтобы больше не рыкал в мою сторону. Я не Чонгук. — Выглядит властным, отныне уверенным в себе, как высшее существо. — Я не буду с тобой танцевать и дружбу водить. Ты меня понял? Поэтому иди ты к чёрту и поскорее, время не задерживай.Делаешь хуже, милый. После этого я только больше убеждаюсь в тебе.
— Нет ничего дороже, чем быть прощённым за такое. — Говорит он, наблюдая за мягким взглядом младшего Чона в сторону брата, готового преодолеть свою гордость. — Ты не увидишь выше апогея, чем этот. — Сосредоточенно. — Давай, Чонгук… Слишком много метафоры — Чимин вглядывается в скрученный сгусток перед ним, скрещивая руки за спиной. Выжидает слов, как хищник жертву. Караулит со времён Варфоломеевской ночи, считаясь с собой. И в нетерпении уже услышать это, чтобы достигнуть свободы. — Я тебя прощаю, Хосок-и. Идея заключалась в том, что Дьявол не имеет верности, сколько бы сам не просил её. Он не знает, что такое любовь и как её распознать. Стоит ему только задумать некий план, что неизвестная божественная сила становится ему противлением. Всё естественно, в природном механизме — натуральном течении. Оно словно в космическом, неподвластном объяснению порыве, Вселенной, которая рассоединяется в трёх ипостасях. К чёрту их. Появились так же быстро, как исчезли. К чёрту всю человеческую мораль — ничего тоньше и никчёмней её не найдёшь на белом свете. Мир меняется, меняются нравы. Но как же хорошо, что люди смертные. Меньше людей, меньше злой морали, которую и Дьяволу не постичь. Поэтому интересно ему — наблюдать за этим спектаклем, сидя с замкнутыми на сиденья ногами. Весь такой единый, смотрит цирковое представление, созданное исключительно для него.