«Let Me Follow You — Son Lux»
— Я увидел это море в своей голове. Представил, как мы с тобой сидим с костром у самого берега и наслаждаемся ночью, Чимин. Никакого давления, никаких запретов. Просто вода, огонь… и твой голос. — Рассказывает Чонгук потом, встретившись с ним у узкой двери, ведущей на поверхность солнца. — Я тоже перегрелся. Совсем чокнулся. — Смотрит на Чимина, в ожидании замершего у выхода, что мельком оборачивается к нему, бросив пререкания. Красивого, с преломлённым лучом оранжевого света на впалых щеках. — Ты не чокнулся. Хватит говорить ерунду. — Возьми меня с собой. — Практически умоляет, стреляет раскосыми глазёнками и вытягивает руку, чтобы схватить за предплечье. — Прости, Чонгук, не могу. — Но вырывается, мягко отстранив чужую руку от себя. — Мне нужно идти. — Давай, как в прошлый раз? — Не отчаивается Чонгук, снова хватаясь за него. — Но в этот — заберёмся чуть выше, я знаю, что ты хочешь. Пошли! — Это опасно. — Да неужели. Сам идёшь в аномальную зону, Чимин. Ты что? — Подтягивает к себе, замечая настороженный интерес. — Заманчиво? С вышкой? — Чёрт, ну, и что мы там в этот раз делать будем? — Берёт его за кисть. — Тише, больно. — Неловко смеётся, чувствуя, как хватка ослабевает, и Чонгук опускает свою нервную руку. — Заберёмся на самый верх. — И прыгнем? — Спрашивает с волнением и терпит недовольный смешок. — Если вместе, то да. У бедного Чимина медленно растягивается рот в сдержанной улыбке, нос его дрогнул и поджался от желания одобрить дерзость, от которой кажется свет ярче сходится на лице Чона, ослепительнее бьёт по его глазам, заставляя жмуриться. Вспоминая серые кадры работающих соратников, выстроенных в многоэтажных металлических коробках вдоль огромного общего зала, проглотив это тусклое кино, построенное, как старый французский нуар о самоубийствах, Чимин чувствует: его явно перекосило, и Чонгук это заметил. — Нет, Чонгук. Как-то не вяжется у меня. — Он окончательно закрывает полураскрытую дверь и передёргивается от упущенного шанса выскользнуть из убежища в место более приятное. — Что-то с чувствами опять странное и несвязное. Это, наверное, сон опять? — Смотрит на него внимательно, пронзительно, и пытается увидеть один намёк на мерцающую сетку перед ним. — Мы можем исчезнуть. Оставить всё позади. Чимин… Позволь мне идти за тобой. Протягивает руку, а та утопает в испарённом веществе светлой, почти источающей свет энергии, голова Чонгука отсекается невидимой преградой, что больше не похожа на человеческую руку, и образованная туманность теперь машет заветным жестом, от которого Чимин вздрагивает, проснувшись на застеленной кровати в собственной комнате. Нос утыкается, и слюнявая переносица соскальзывает с изголовья кровати, падая на хилую подушку. Он шмыгает, втягивает пыль, растирая въевшийся запах над губой и по лицу, с мятым лицом прошаривает глазами округ помещения и рвано выдыхает, пропустив мелкий озноб от пробравшейся сырости. Сейчас же более понятно чувство. Совершенно отличается от сновидений, кончики пальцев, кажется, пульсируют от соприкосновения с душной реальностью. Чимин заправляет скинутые ноги с кровати под себя и отодвигается к холодной стене, позволив ещё одной приятной дрожи пробраться по спине через его тонкую майку. Веет ненасытным нравом: лохматая макушка соседа умиротворённо покоится на своей подушке, кровать Чонгука в четырёх метрах от его — скрипит от лёгкого движения спящего парня. Чимин внезапно громко цокает от возмущения, завидев ассоциации в его голой спине и полученном пьяном, почти нереальном поцелуе. Он отплёвывается, ударяя затылок о бетон позади и стараясь встряхнуть мысли. Чонгук в любимой позе на животе, подогнул обе руки под подушку и мирно, как ни в чём не бывало, сладко сопит, подрагивая телом, как младенец в люльке. А теперь дружно, с новыми силами и мыслями, Чимин медленно доходит до цензуры видеть правильное, в отличие того, что хочет. Знойный сон, что о соседе, не даёт покоя. Хочется подпрыгнуть до потолка и скрыться в выдуманных облаках где-то там. Будет непросто перестать думать о пьянстве и о том нежном влиянии, которым несуществующий алкоголь успел обогатить их девственные организмы. Пак всё трёт лоб, сжимает зубы и пыхтит, в надежде, что Чонгук проснётся хотя бы от этого. Но все же знают — Чона разбудит только невидимый рассвет и чиминово «я пошёл». Но ни того, ни этого, поэтому лучше понаблюдать, поставить эксперименты, как над жабкой. То, гляди, найдёшь для себя вариант отчуждения. Нечего сказать, но одновременно — хочется очень многое. Как-то раз они вместе забрались на высокую-высокую вышку у границы их защищённой территории. Чонгук тогда улыбался до ушей, прыгал от счастья и трясся, как ненормальный, всё время оборачиваясь на Чимина, скептически следующего за ним в сторону недосягаемого сооружения, а средство постижения его — старая, обезображенная коррозией лестница, тянущаяся вверх до слабо мигающей лампочки. — Давай, Чимин. — Остановился тогда Чонгук, своим мягким голосом произнеся напутствие. — Ближе к солнцу. Тот посмотрел на него, уставился в наполненные радостью глаза, и ему так же нечего было ответить. — Прости, что струсил. — С сожалением выдыхает он, подслушивая за стрекочущим сопением неподалёку. — Я просто не могу в это поверить. Думал, что приснилось опять, ты ведь даже не представляешь, что у меня в голове порой происходит. Мне не верится, что ты меня… Потом и я… Это странно. Зачем мы это сделали? — Берётся за влажные волосы, вспоминая больше. — И на вышке тогда, ты как-то посмотрел на меня необычно, у меня что-то… — Становится жёстче с собой, гуляет руками по сонному лицу и продавливает глазницы. — Что за сны, блядь, такие? А-а-ай… Я уже устал от них. Просто не могу больше. Мучение какое-то. Они тогда добрались на нижнюю выступающую часть телевизионной вышки, немного половили жгучего ветра, обходясь не настолько сильной жарой из-за того, что темнело, и Чимин остановился вдруг, зажмурившись по собственным причинам. Его одолели страх манящей высоты и желание слиться с ней. Он потрещал пальцами по своей глупой черепушке и свёл всё в издержки первого впечатления, спустился на одну ступку, другую, и помчался, как напалм, скользя по шершавой поверхности ржавой лестницы. Чонгук вверху рассмеялся, громко хрюкнул от одолевшей и его эмоции первозданного чувства, с которым ещё следует разобраться. Однако понял — друг его весьма смехотворный, когда меняет решения в реактивном порядке. Смешной до того, что приходилось сдерживать смех по пути обратно, силиться перебороть реакцию на его лютые недовольства о себе и неподходящем моменте, чтобы сделать давно задуманное — забраться на самый верх самой высокой башни, что они вдвоём прозревали, мечтательно томясь в предвкушении покорить её вершину. Это было двести метров ввысь и двести метров свободного падения. Иногда приходило осознание, что если уж спрыгивать оттуда, то лучше с наличием парашюта за спиной. Или крыльев. Щёки промокли от настигнувших слёз — покатились, как часть всего ощущаемого холода за спиной, и попадали на скрещённые ноги. Чимин в молчании и необъяснимой печали аккуратно вытер глаза болящими по сей день руками и выпустил накопившийся стон, еле слышимый даже для соседа, что так близко от него. — Я ничего не понимаю, вообще. Что это значит?! — Чуть громче, и испуганно прикрывая рот, видя, что Чонгук никак не реагирует. Скорее всего, он всё слышит. Его детского храпения больше не слышно, а спина ровная, вытянутая по койке, ноги выпрямлены, он не двигается, от страха, наверное, быть пойманным. И сказать нечего. Просто вот так лежать в мнимом отлучении от чужих проблем — вышка для него, но это ведь Чимин… Тогда, страшно вдвойне. Пойманным быть не только на подслушивании, но и на чтении его личной вещи, такой темно-зелёной и в бархатной обложке. В первый же день Чонгук достал эту тетрадь, помял в руках, потрясся от волнения, что друг будет очень сердитым ходить на него очень долго. Всё равно открыл, первая страница — что-то непонятное, но близкое, вторая — ещё, мать его, хуже, но не более проблематичнее для восприятия. Записки сумасшедшего, как выяснилось на самой последней странице, что Чон прочёл и после — несколько часов ходил хмурый в глубоких думах. С прозренными глазами, преисполненный знаниями о том, как человек способен сойти с ума и остаться адекватным, здравомыслящим человеком. И самое удивительное — имя, что Чимин невольно произносил во сне, а потом весь взмокший — нёсся по утру в неизвестном направлении. — В последнее время чувствую себя очень… Меня что-то сильно тревожит. Чонгук, может быть, это ты или трагический прогноз погоды? — Думает о предупреждении аномального для аномалии климата. Раньше было такое. Чимин получил свои шрамы, сплавил свою тонкую кожу, будто погрузил в раскалённый металл — на деле просто высунул в окно под палящее солнце. Он сейчас думает, вспоминает об этом опять, смотрит на узорчатые ладони, как выверенные художником, и славит свою решимость, забывая о трусости на вышке. Дайте-ка угадать, у Чонгука есть тоже. Шрамы украшают мужчину, да хоть кого украшают, думает Чимин. Ради них стоило помочь своему соседу и избавить от мук огненной смерти. Бедный, бедный, нерешительный Чонгук поплатился за гордость, отплатил точно так же. Стоило оставить его, не забирая в тень к себе. — Чонгук. — Шипит Чимин, не знает, куда девать себя, в холодильник ведь не залезешь, поэтому решает сползти к полу, что хоть на градус холоднее душащего пространства внутри комнаты. Он спускается, прикладывает мокрую щёку к каменному полу и вслушивается в навязчивое гудение где-то внизу, винит другое (другого) в своих чувствах. Поджарило голову, ну, с кем не бывает? Этот голос галлюциногенный, знакомый, мягкий и низкий, от него рот растягивается в улыбке, рассылает вибрации радости и потребности выслушивать с его помощью самые абсурдные теории жизни, глумиться над собой от этого же, что с каждой секундой не становится понятнее. — О… Тэхён… — Зовёт, расплывается и терпит одышку, взявшуюся от нехватки кислорода. — Сегодня и правда жарко. — Хлюпает губами от собравшейся влаги, обтирает лицо об прохладный пол, прижимается всем телом. — Я знаю, что ты понимаешь меня. Ты один меня понимаешь…Мир блаженства очень близок…
А дальше прочерк и неразборчивые слова, переходящие по всей странице на исписанные бортики всей тетради. Момент, когда Ким Тэхён начинает терять свой рассудок. — С кем ты говоришь? — Доносится хриплый голос, образованный от желанного, но становящийся чуть выше и тоньше. Чимин в самом расцвете думать полной головой. — Жарко… — Выдыхает в ответ он и поднимает глаза, лёжа на груди с прижатой щекой. Чон в сонном, отрешенном состоянии промаргивается и сводит грёбаные брови, чтобы и ему было яснее видеть прилипшего к полу. — Боже. — Закатывает глаза и снова падает в подушку головой, поворачивает на другую сторону, а шея уже болит. Он смотрит вниз, свисая руку к прохладе, касается, прерывно выдыхает от облегчения, что она перемещается по всему предплечью и охлаждает. — Ну да, да… Дерьмо… дерьмо поедим сегодня. На пару, приготовленное до полного зарумянивания. — Усмехается себе под нос, прикладывается щекой к краю койки. — Как в бане. — Томно выдыхает, выпуская пар. — В бане моются. А мы в духовке. В жаровне. — Тогда, может, мы с тобой то самое румяное дерьмо? — Подсматривает, шутит для разрядки, испытывает своими двузначными посылами. Хотя какой может быть посыл у дерьма, как не дерьма? — Ты весь красный. Как бы не сдохнуть. — Было бы славно. — Тихо. — Пытается произнести строже, но выходит только спёртый воздух. — Ты заебал блядь. — Это ведь закончится когда-нибудь. Просто скорее бы, иначе башка трещит, и жареным запахло. — На улице был бы, как на сковородке. — Радуется про себя от причины, что Чимин не в состоянии перебороть природу. Приходится ему смиряться с ней и ждать, как все. — Отковыривать тебя от асфальта я не пошёл бы, просто знай. — Конечно пошёл бы, не чеши мне уши. — Фыркает в упор полу, без сомнений. — Я знаю, что ты иногда следишь за мной. Поэтому говорю: иди в жопу. — Сам иди. Не только жареным пыхнуло, обдало запахом нос, — но явное присутствие подгорелого зада было куда-никуда очевидным. Чимин не фонил так никогда, не пробовал говорить с ним более расслабленно, как под кайфом от неизвестных психотропных. Выглядел уязвимым, открытым и доступным для выдёргивания из его головы новых образов — изучения материалов, в первую очередь, порождённых им образов. Текучка мозга — всегда утечка важной информации. — Чонгук, кое-что мне очень понятно. Знаешь, что? — Что? — Невзрачно и устало. — Я трус. Чон цокает языком, громко выдыхает от надоевшей жары: — Я ждал от тебя какой-то метафоры сейчас и почти разочаровался. Вопрос возник. — Какой? — Вопрос: почему ты так считаешь? — Потому что я всего боюсь. Как мышь. — Ну какая ты мышь, Чимин, ты, как минимум, крыса. — Чонгук, ну твою м… — Сидеть в бочке с дёгтем и жрать его приятнее, думаю, чем появляться в жаровне. Ну на кой она тебе? Повыпендриваться? Я это понял. Ты очень крутой, но ты не трус. — Нет… — Чимин. — Отсекает его, не даёт открыть рта чуть шире, даже потому, что рот его вжат в пол. — Сейчас бы просто не сдохнуть… Хватит мне мозг выносить. Зачем ты туда ходишь? — Ты меня не поймёшь. — Я попробую. — Да, на смертном одре всё по-другому воспринимается. Вдруг мои сомнения окажутся правдой? — Перестань лить воду. Я не умру на койке. — Задумывается. — Только если в глубокой старости, когда буду ходить под себя, увешанный весь в трубках. — В каких трубках? — Трубках с вином, которое должно течь мне в горло. Чимин смеётся от несерьёзности, расчёсывает зудящий нос, поднесённой к лицу рукой, и, кажется, утопает в явственной фантазии даже сейчас. Он представляет Чонгука всего сморщенного от собственной мудрости, а не от глубокой старости, как он сказал, и вокруг него толстые трубы в красном сиянии, почти как футуристический неон, который они вместе видели на старых журналах. Нет, не старых — древних. — Киберпанк всегда был нужен. Мы никогда не дорастём до него, не доживём, он далеко уходящее и несбыточное будущее. Но он прелесть, я тоже представил. — Мы не умрём. — Произносит Чонгук, голос его ниже обычного — заставляет втянуть щёки от дикого чувства, до одури знакомого. — Ты увидишь киберпанк, я обещаю. — Что-нибудь уже есть на примете? — Начинает — и всё думать не перестанет: каково это — видеть Чонгука в разноцветном неоне? — Придумал что-нибудь? — Обвешаю тебя тряпками. — С усмешкой. — Гротеск панковского гетто. Но кем ты будешь? Чимин замычал в раздумиях, на столе лампа оранжевого трескучего света ломанулась в глаза, ослепила. Он поджался, приподнял голову и подпёр тело обожженными руками, шикнув от неприятного ощущения, как стягивается от шрамов кожа. Когда он полностью встал на ноги, медленно проступая к столу, то взял блескучую лампу, загадочно просунув её небольшой диаметр под тонкую и вымокшую майку. — Света будет много, как всегда. Он станет ослеплять любого проходящего, представь. — Вольно окунается в поток фантазии, раскрывая другой рукой доступ к ней. Видит манящие фонари ярко-жёлтого, ярко-синего, ярко-красного неона, бросающего лучи на мокрый от дождя асфальт, по которому он один вышагивает размеренным, неспешным шагом, перешагивая рисунки на свободной дороге в своих шершавых, мягких, но непонятно металлических ботинках, раздающих такой неповторимый звук, словно ходит он по раскалённым проводам. В самом деле, он идёт в округе тесной комнаты, но на этом скрытом понимании ничего не закончилось. — Я буду потерянным странником, который заблудился в неизвестном городе. — Продолжает Чимин, и Чонгук смотрит с интересом, поднимает корпус и, взмахивая головой, прослеживает за ним и светом от лампы, освещающим его лицо неравномерно, искажающим его мягкие черты. Теперь Чимин выглядит устрашающе и предельно загадочно, особенно со своей неоднозначной улыбкой, от которой дрожь берёт, стоит иногда о ней подумать. Ну и что же это значит? — Охотясь на свою судьбу, зачарованный пижон без единой монеты в кармане. Волосы мои выкрашены в ослепительно белый цвет, но прикрыты полупрозрачным капюшоном, и гротеск, Чонгук, да, тот самый и неповторимый. Лоск, утончённость: зауженные к низу штаны, неизвестного фасона плащ, напоминающий разорванный мешок, перчатки цвета прожжённой кожи… только бы скрыть убогие шрамы… — Подожди, ты что? — Удивляется Чонгук, прерывает мысль. — Твои шрамы… Они красивые. Я думаю, в киберпанке они были бы аутентичны, как никогда и нигде. — Ну сейчас-то мы не в киберпанке. — Вырывается из фантазии Чимин, но возвращается под тихий подогревающий голос Чона. — Неправда. — Он подскакивает с кровати, бегло закручивает вокруг себя тонкое покрывало, взятое комком у ног, и обвязывает им крепко стоящего на ногах Чимина. Вешает ткань, будто плащ странника, искателя приключений. — Твой реактор, твоё ненастоящее сердце — искусственное, кибернетическое, но чувствующее тепло проходящей жизни. Чимин прикрывает глаза, когда ощущает мягко положенные на его плечи руки. Чувствует тепло от чонгуковых ладоней, и тяжесть, что он возлагает, чтобы самому устоять на ногах в этот ужасный момент погоды. — Нет, у меня настоящее сердце. — Возмущается спокойно, прижимает жар лампы теснее к себе, освещает им свой путь. — Всё настоящее… Как пролетела бы пуля, наверное, или пробежал гепард мимо лица. Может, что-нибудь более подходящее, но после этого осознания всё вмиг увернулось. Исчезло. От этого даже можно устать, пораниться, исчезнуть самому. Всё не то. Чимин отставляет лампу, вытаскивая из-под футболки, уныло проходит к столу, оставляя на столе, и молчаливо ложится в извёрнутую от безумного сна постель, заставляя Чонгука замереть на месте от неожиданной реакции. Но он наконец понимает её, кивает сам себе и проходит до своей койки, падая на край, и глубоко вздыхает, цокая от попадания в очередную ловушку. — Да. — Говорит он. — Настроение в последнее время такое… не очень. Ничего не хочется, только бы выпить воды и лечь спать. — Давай так и сделаем. — Отвечает Чимин, абсолютно забывая о картинках, что успели изумить его, но тщетно пропали, не оставив следа. — Просто поспим и попытаемся проснуться. Выжить. — Чётко произносит последнее и отворачивается к стене. Чонгук молча смотрит, прикрывает веки, как только перестаёт видеть шевеление напротив, и, подобно соседу, прикладывается к матрасу, оставаясь ещё долгое время в бессонном состоянии, при котором мысли о вечном только больше усиливаются. Ему это не нужно, но оно врывается бесцеремонно. Это море, что он видел недавно, было подобно бирюзовому молоку, и оно сияло, в отличие от пасмурного неба, что заволокло всё пространство над ним грозными тучами и неприглядным мраком.***
«Anyone Who Knows What Love Is — Irma Thomas»
— Чего я добился за эти несколько месяцев? — Его отчаяние, как навязчивая мысль. — Я ничего не вижу дальше нашей встречи. Тэхён ходит вокруг него спутником, Луной вокруг Земли, закрывает тень, отражает свет Солнца и веет своим прохладным. И тихо рядом, доносится лишь его шелест босых стоп о гладкий асфальт под ними. Он озадачен только настроением Чимина, что грузным камнем прижимает его изнутри и обременяет плохим настроем. — Чимин, ты как остывающее блюдо. Но есть тебя я не буду, просто посмотрю на тебя, как на прекрасное тирамису, которое трогать жалко. — Тэхён… — Пыхтит Пак, медленно шагает по негорючей дороге, пока в ослепительном свете просторов тот кружит вокруг него, загадочно скрепив руки за спиной. — Можно я поговорю с тобой кое о чём? — Уныло и неуверенно. — Конечно. Мы пообещали делать это постоянно. — Улыбается, щурясь от оранжевого цвета солнечных лучей. — Спасибо, что можешь. Мне это дорого стоит. Даже думать об этом. — Что случилось? — В закате он кажется ещё красивее. Выглядит свежим полотном самого изысканного в таком уровне жизни, как сейчас, после самого страшного, что могло произойти со всеми и с ним. — Хочу спросить сначала. — Задерживается, вздыхает. — Я понял, что ты любишь кого-то очень сильно. Расскажи, для начала, каково это? Тэхён неуловимо поджимает губы и затем заменяет смущение своей хмурой улыбкой. — Да. Да, кого-то очень люблю. Наверное. — Если не хочешь, то давай… — Нет же, всё в порядке. Тебе интересно, что это за человек, или каковы мои чувства к нему? — Второе будет лучше. Хочу узнать, что такое любовь из твоего широкого понимания. Расскажешь — потом я расскажу о своих переживаниях. — Надо же, сам спросил и вводишь в шантаж. Вот блин. — Усмехается, становится вровень с ним и шаркает плечом своей плотной кофты. — Ответь. — Чимин легко уверяет, без единого намёка принуждает в такой мягкой и комфортной обстановке, и ему поэтому весьма просто. — Когда ты понял, что влюбился? Это была молния? Невероятно просто говорить. Тэхён озадаченно хмыкнул. — Нет. — Покачав головой. — В тот момент в моей голове впервые прозвучала абсолютная тишина. В ней было пусто, и это забвение вмиг переменилось на самое лучшее чувство. Стало хорошо. — Хотел бы я видеть твоё лицо в тот момент, наверное, очень увлекательно. Тэхён не отводит от него глаз, внимательно слушает, что отвечает Чимин в любой удобный случай. Становится забавно до одури и парадоксально одновременно. Теперь этот момент точно войдет в список лучшего им увиденного. Чуть ниже пункта, что Чимин и занял собой. Уже целых два — и всё он. — Ну, наверное, не видел себя со стороны, но внутренне, конечно, полный бред. Это было странно. — Конечно странно. Самое странное, что держится это очень долго. — Выражение его плывёт, рот несдержанно растягивается, а через горло выходит забавный хрюк, после которого он поперхнулся и закашлял. — А сколько у тебя оно? — С того… момента «осознания», пожалуй, пару месяцев. Чимин рассмеивается глупости его прерванной от кашля речи, что он пытается собрать в себе с огромными глотками воздуха, тешится приятной атмосферой, когда жара не одолевает и не угрожает убить. А Тэхён не такой заносчивый и не такой серьёзный, наряду со своими постулатами высшей философии. — Почему ты решил заговорить о любви? — Он прочищает горло наконец, утирает рот и отстраняется от плеча. А Чимин чувствует это, удивляется, косит взгляд по левую сторону, хмурится, что пропала мягкость. — Это была первая мысль. Она, говорят, самая искренняя. — Я так не думаю. — Отвечает. — Видеть обдуманный поступок человека куда приятнее того, что он может спихнуть на тебя от первой мысли. Если бы не фильтровали мы базар, был бы полный пиздец. — От твоих матов воздух тяжелее, правда. — Довольно фыркает Чимин, потому что нравится. — Знаю. — В общем, не зря спросил. — Мнётся теперь. — Какая любовь бывает. Разная ведь бывает. — По мне, так она одна. Дружба — есть отношения. А сексуальная близость — бесполезный мусор. — Ну Тэхён, если бы мы были высшими бестелесными сущностями, то пожалуй. Но мы просто люди, куски плоти. Одно дело: ешь, вовремя испражняйся, иначе смерть от заворота кишок, размножайся, или что там ещё… Размножайся… Одна дилемма — научиться сдерживать свои позывы, что в сношениях, что в испражнениях. — Блядь, ну и сравнение. — Да, именно. Одно хуже другого, я считаю. Всё через одно место. — Ну Чимин. — Что, Тэхён? — Удерживает смех, замечает раскрасневшееся лицо. — Взрослые разговоры, попробуй. Не твои темы о вечном и постоянном. — Ты спросил о любви, а сейчас плаваешь в какой-то абстракции о сексе и… испражнениях? — Просто подхватил твоё настроение бодрое. — Вот и говори. — Напоминает, смотрит вперёд в бескрайнюю пустошь светло-жёлтого цвета, рассматривает янтарные переливания и ассоциирует теперь мысли того с этими переливаниями. — Что для тебя значит поцелуй? Вырывает землю из-под ног. Вопрос об обычном поцелуе перехватывает дух мощнее, чем предыдущие вечные дискуссии. Словно вспоминает о ненужном. — Поцелуй? — Переспрашивает невольно, голос тише, а ноги слабее. — Знак глубокой симпатии, порыв близости… Не знаю. Чимин разрывает свои внутренности, и рвал бы одежду на себе от чувства ненужности. — Меня поцеловали… недавно. — Начинает, ловит удивление в Тэхёне, что становится немного дальше, грузит лоб густыми бровями и слегка склоняет голову. — И что тебя тревожит? — Находит в себе смелость сказать чётким голосом. — Я… — Набирает воздух, будто задыхается от наплыва жидкости в легких. — Мне было приятно. — Кивает сам себе, не моргает от напряжённости своими безумными глазами. — Или нет. Я не знаю. Я был пьяным, точно был… — Ты расстроен? — Я не знаю. — На грани раздражённо и резко отвечает он, поворачивается к Тэхёну, пытается выловить в нём спасение от навязчивой тревоги, но видит отвёрнутый от него облик. — Тэхён… — Уже протягивает руку, но тело тяжелеет. Рушится по кускам, расплавляется в асфальт, гудит в печали. — Ты что?.. Тэхён… — Что? — Переспрашивает он, оборачиваясь с обыденным настроением. — Что с тобой? — Понимает, что вопрос неуместный. Знал, что так будет. — У меня было такое. — Переиначивает, подбирая слова и выдумывая их на ходу. — Моя инициатива. Мне казалось, что я всё испортил. Поэтому, не переживай так. Всё бывает. — Ты понял, да? — Не любит скрываться, спрашивает сразу. — Да. — Кивает. — Чонгук тебя поцеловал. Я понял. — Если хочешь, давай не будем об этом? — Издеваешься? — Усмехается вдруг. — Давай поговорим. Чимин заметно отвращается напыщенности, притворству, убеждаясь, что всё напрасно. — Ё-маё… — Он останавливает их долгий ход и зажимает ладонями лицо, прикрываясь либо от солнца, либо от накопившегося напряжения. — Во всяком случае, спасибо за сегодняшний день. Было приятно. — Ощущает дрожь в теле, от которой мерзко и не укрыться никуда. Охватывает всё — ум, мышцы, кости, оголяет грудь, вручает одышку. Хуже пепелища. — Жарко становится. Нам лучше укрыться. Пойдём. — Подбегает к нему хаотично, берет за руку недоумённо замершего на месте и тащит за собой, ныряя под ближайший козырёк помещения. — Всё нормально, всё нормально. — Повторяет Тэхён, и по чудесному образу — весь промокший от дождя. Голос его другой, чуть ниже и свободнее, а улица вокруг них кишит людьми, бегущими от ливня. Тэхён смеется, оборачивается, рассматривает свою одежду, слишком плотную, поэтому не вымокшую насквозь. Улыбается счастьем, смотрит, щурится, тянет холодные на прикосновение руки, убирает с чужого лица липкие пряди, заправляет за уши, как неумелому, вдоль макушки, сжимает голову и смотрит так пристально, что Чимин оцепенел, как от сладкой неги. Интересно это — чувствовать настоящие любовные касания к себе. Сравнивать их с другими. — Знаешь, что я хочу сделать сейчас? — Слышит Чимин, с усталостью и через прикрытые, намокшие веки. — Знаю. — Отвечает и чувствует, как он тянет к себе. Считает в уме мгновения до того, как он мягко прислонится к нему губами, бегло расцелует и повиснет в сантиметре, внимательно всматриваясь с попыткой охватить эмоцию, что успел вызвать таким коротким порывом. — Тебе нравится? — Спрашивает тихо, наклоняясь ближе к уху и тесно обмазываясь мокрой щекой. — Скажи да. А Чимин в ступоре, застыл на месте, загребая руки под свою липкую одежду, не представляя, куда же упрятать, как бы ответить для начала. Это сны, видения, несбывшиеся фантазии, мысли и каждый их след. Вот в чём измеряется любовь. Всё вдруг становится важно — даже то, куда бы положить свои неспокойные руки. — Чёрт. — Ругается, возвращает рассудок в обычное состояние хаоса, видит унылое выражение Тэхёна напротив. — Дождь… — Протягивает он, роняя корпус на горячую стену рядом. — Интересно. — Что ты увидел? — Спрашивает Тэхён, стоя рядом. — Ты опять замер на месте. — Качает головой. — Каждый раз, как первый. Что за напасть такая?.. Чимин не реагирует на его вопросы о состоянии аффекта, признаёт его не спеша. Вместо этого он рассказывает: — Ты не уточнял в дневнике, что это была девушка. И тогда в кафе ты назвал меня мадмуазелью… Теперь все пазлы сложились. Как же стало… — Говорит монотонно, обдумывает и не моргает от растерянности. — Уточнять? Зачем, не пойму. Человек — этим всё сказано. — Ладно, ладно. — Заулыбался. — Тот самый поцелуй. — Ну почему тебе так приспичило об этом поговорить? — Томно вздыхает и выказывает нежелание продолжать. — Давай… — Заикается. — Дав… что-ни… давай… о чем-нибудь другом? — Дождь, Тэхён. До-о-ождь… — Вытягивает слово и наслаждается ощущениям, что встретил только что. — Вот, что я увидел. И почувствовал. Сколько всего. — От растерянности смотрит на свои раскрытые руки и растирает между собой. — Я его чувствовал. Как такое может быть? Как такое может быть? — Я не знаю. — Он хмурится и отворачивается. — Иногда ты надолго вот так зависаешь. Однажды я уже уходил из-за этого, но потом вер… — Потом Чонгук пришёл. — Да. — И ты решил уйти окончательно. — Мне показалось, что это было бы лишним. — А мне показалось, что ты растворился в воздухе. И знаешь, что я увидел? Тэхён смотрит с опаской, щурит глаза, когда спонтанно раскачивается и выходит из тени, попадая на яркий свет, и Чимин думает, было бы неплохо сейчас рассказать всё, что он знает и думает. Стоит ещё больше раскрыться, позволить прочесть себя, как открытую книгу, стало быть, точно так же, как чужой дневник с личными записями. — Какую-нибудь красоту, что раньше не видел? — Спрашивает в ответ Тэхён. — Я увидел снова тебя на концерте рок музыки. — Пыхтит. — Вообще ничего не понимаю. Ты утверждаешь, что понятия не имеешь, откуда были все эти люди, и сейчас ты… Мне привиделось многое, понимаешь? Кадры, как настоящие. — Ну конечно, это ведь аномалия. Ты знаешь, что это такое. — Нет! Не знаю я, что это такое. Вся эта ситуация начинает меня много смущать. И ты меня смущаешь. Ты не можешь жить здесь в аварийном здании. Во-первых, чем ты питаешься… И не говори, что энергией солнца, умоляю. — Бросает шик. — Во-вторых, как твоя голова ещё не треснула от жары? У нас на базе есть холод, мы под землёй. Там бывает душно, но не так, как на поверхности в жаровне. Пойми ты меня. Потому что я начинаю думать, что ты меня обманываешь и живёшь в каком-то тайном убежище, либо… — Быстро мотает головой, хватается за мокрый от пота лоб и растирает волосы от недоумения. Держит паузу, пытаясь отговорить себя от абсурда. — Либо что? — Холодно спрашивает Тэхён вновь, разглаживая сморщенные глаза, как только становится ближе, подходя в тень, где Чимин в своём мысленном кураже старается предотвратить хоть малейшее допущение правды всего его хаоса внутри. — Ну?.. — Либо ты… ненастоящий. — Расправляет руки в сторону, весь красный и безумный, смеется маниакально, но глаза вникают, улавливают реакцию. Тэхён царапает затылок, морщит лоб: — Вот тебе ещё одна пища для размышления. — На удивление спокойно принявший подобное предположение. — Даже как-то обидно. Ну-ка. Он толкает его в грудь одной рукой, и Чимин от слабости падает на стену, больно ударяясь и обжигаясь камня голым участком кожи. Шипит, скорее, от того, что тот его ущипнул за щёку, потом и за шею, встал абсолютно вплотную, завалившись всем весом. Тэхён скрутил его в объятья, прижавшись щекой. — Дереализация не исключена, понимаю. Но если вот так прижаться друг к другу — самое лучшее чувство. — Ты тактильный. — Говорит Чимин на выдохе в его макушку. …Как Чонгук. — Я люблю трогать то, что мне нравится. — А я не могу очистить свои мысли. — В этом я не помогу тебе. Но пообниматься — люблю. — Хихикает гадко, растрясывая корпус. Хочет услышать очередной вопрос о вечном. Например…