«Simma — Post Pines»
Здесь фурий намного больше, чем в подсознании. Теория абсолютного хаоса не кажется абсолютной оттого, что очередная фурия явилась для этого места мимолётным наваждением. Нет ничего интересного в паре метров от кафе. Нет даже интереса осматриваться, потому что осточертело уже, стало бесполезным. Апатия пришла так же быстро и мало-мальски заменила привычное чувство восторга и такого трепетного желания беседы. Чимин полюбил сидеть просто так, без задней мысли и неподобающих помыслов глядеть на Тэхёна, слившегося в своей неприступности со звенящей тишиной. Когда он наконец открывает глаза, то взгляд его кажется наиболее одухотворённым, чем прежде. Наверняка, ляпнет что-нибудь невразумительное, падкое на осознанное восприятие. Так и хочется сказать: — Что на этот раз? Тэхён вздёргивает брови, с томным выражением переводит взгляд на близлежащую жизнь за оконной рамой и сонным, уставшим голосом гипертрофированного философа отвечает: — Впредь — никакого сюрреализма. Просто доброе и молчаливое общение. — С чего такие мысли? — Спрашивает Чимин, скрестив руки на груди в бессовестной позе, расстелившийся на спинке диванчика. — Ах, нет, извини. Не тот вопрос. — Чавкает сухим ртом, почёсывая нос. — Будни заели. В последнее время ничего нового не происходит. И ты встречал такое когда-нибудь? Мир погряз в апатии? — Ты говоришь о мире, что в свете полумертвой звезды живёт… — Его полуулыбка такая же отрешённая, как местное правительство. — Или ты о своём эго? — Ничего из этого. Каждый раз — новый мир. — Мир, тонущий в бравурной хвальбе смерти? — Чуть одушевлённо, надеясь, что друг подхватил единую с ним частоту. — Да. Как и всегда. Тэхён хихикает усмешкой, в голосе его ребячество неукротимое, бьющее по хребту. — «Всегда» — понятие растяжимое. — Прекрати. — Поникает Чимин, беззаботно потягиваясь в приятном чувстве пробуждения. — Извини, что разбудил тебя так рано. — Я не спал всю ночь. — Отвечает Тэхён. — Мысли критичным образом напоминали о тебе. — Прикрывает глаза и, чуть сдерживаясь, тянет рот в забавляющей улыбке. — Не пройдёт и десяти минут, чтобы я не думал о тебе. О чём это говорит, не подскажешь? — Ты мой поклонник. — О, да. — Расширяет глаза и кивает в безумии. — Я твоя групи, твоя фурия. Мне всегда есть, что сказать, как добраться до тебя. — Скажи. — Чимин тихо и под нос посмеивается. — В аномалии проснулась система, ты заметил? — Какая система? — Она показывает… правду. Правда систематизирована. — Не понял. — Тебя гложет твоя совесть из-за неуверенности в чувствах. Знаешь, как это проверить можно? — Как? — Недоверчиво. — Представь, что я твой Чонгук. Чимин сразу вспыхивает, фыркает раздражённо, но не смеет оторвать глаз от него, как вместо привычного тэхёнова лица предстаёт пугающее от знакомого до неотвратимого. — Господи, ну и… — Начинает он, рассматривая эпатажное выражение, что, он уверен, настоящий Чонгук никогда бы себе, однако, не позволил. — Кошмар какой. — Морщится, видя перед собой обычный образ. — Стоило только подумать, и оно… — Потом машет у лица, сгоняя навязчивую дымку, тем самым действительно разгоняя её, стирая слишком реалистичную иллюзию и возвращая Тэхёна. — Ну и ладно. Подумай ещё раз. — К чему ты? Тэхён мнётся, кусает нижнюю губу, мотая головой: — Неужели, твоя драма с ним — это единственное, что тревожит тебя? Типа, единственное, ради чего ты приходишь сюда? — И почти самонадеянно. — Вчера… — Продолжает Чимин, смело игнорируя вопрос. — В общем, выступал один человек у нас в убежище. Вышел на балкон, внутри который, посмотрел сначала, как на сброд идиотский, наклонился по-собственически и перевалился через карниз, уставившись на меня. Это был… как бы лидер наш. К слову, никто так и не решил по этому поводу, неважно. Значит, сказал он вместо вдохновляющих речей кое-что, что сильно напугало всех. Он сказал, что ситуация с погодкой изрядно ухудшается, и ничего хорошего точно не произойдет. — Тэхён даже расслабился немного, преклонился через край стола, расстелившись на поверхности и распластав руки в стороны. Ему, верно, всё равно, как и остальным, кто был там. — Понял? — Чимин же ему улыбается дурацкой улыбкой, находя интерес в его апатичном поведении. — Умрём скоро. — Понятно. — Выдыхает Тэхён, стучит кончиками пальцев и скребёт чешуйчатую краску со стола. — Всех напугало, а тебя — нет. — Смеётся под нос, роняя на бок голову. — Другого я и не ждал. — А на что ты надеялся? — Тревожно, всё-таки. Или тебе совсем плевать? — Да. Абсолютно плевать. — Почему? — Устал. — Он прикрывает глаза, смотрит по направлению в обгорелое окно, за которым пустошь да металлические развалины. — От издевательств, от непонимания… — Тихо. — От паршивой жары. От всего устал. — Тэхён… — Ни одна фантазия не заменит реальный мир. В груди затрещало неожиданно. Кто-то сказал запретное, табуированное, и Чимина посетило отчётливое желание процитировать прочитанное недавно. Он достает зеленый блокнот, что становится тускнее с каждым новым днём, и громко раскрывает его, демонстративно хлопая им по столу: — Слушай сюда.Даже если бы мне провели лоботомию, на том бы не закончились мои вечные страдания от сумасшествия.
Чимин читает вслух, вычерчивает строчки и транслирует в воздух.Сумасшествие. Меня называют неадекватным. Постоянно это «неадекватное поведение», «неадекватная реакция». Что в их понимании «неадекватность»? Реагировать на несправедливое отношение к себе? Они надумывают себе какую-то откровенную дичь — я должен в табу социально адаптированного подстраиваться под них и их прихоти. Да пошли нахер!
— Одно из немногих. Смотрим дальше. — Лыбится, зыркает через лоб, неотрывно от раскрытых страниц.Я бы с радостью променял всех этих людей на кружку тёмного пива. Уложился бы на свой матрас посреди заброшенного, заросшего травой бассейна и любовался бы утренним небом. Солнцем, которое с недавних пор приносит больше боли, чем человеческое несовершенство. Единственное, что меня беспокоит и от чего ком в горле и хочется плакать. От неидеальности. А где найти идеальность? В себе, наверное. В своей голове. В фантазиях. Прекрасное место. Обменял бы тысячу и одну душу на сеанс виртуальной реальности… Но слишком нереально. Что же делать? Ответ есть: закрыть глаза, отпить глоток пива и вздремнуть. А лучше представить, какой могла бы быть моя жизнь, и какой бы я мог жить, если бы…
— …я мог контролировать её. Если бы я мог создавать её сам. Нахер эту реальность. — Заканчивает Чимин, карикатурно поджимая рот и притязательно скрещивая руки на груди. — Что вдруг стало? Тэхён не издаёт звука, только флегматично утирая затёкшие глаза и промаргиваясь от въевшейся пыли. — В реальность наступаешь, как в кучу дерьма порой. Но иногда, конечно… — Снова прерывает речь, задерживая взгляд на Чимине, что реагирует смущённо и понятливо, улавливая мотив. — Иногда реальность радует, потому что в ней есть ты. — Ну да. — Шикает, случайно ударяет перекинутой ногой под столом. — Хорошо бы изменить её. Провести параллели, например, с прошлым. Оно ведь кажется той ещё фантазией. — Задумывается, смотрит куда-то далеко и мычит. — Зима. Хотелось бы почувствовать, что это такое. — Попробуй вернуть прошлое в настоящий момент. Белесые берега застывшего океана — вот, что такое зима. Холод и тишина. — Тэхён. — Слышится резко. — Что? — Спрашивает сразу, как только понимает неотложное, сам забывает, о чём начинал. — А ты позволишь высказаться мне? — Конечно. — Запинается, прежде чем замерев на его, точно как зима, холодном лице. Оно очевидно замёрзло в вечном движении внутри него неприглядного мороза. Тэхён кашляет от студёного порыва, захлёбывается в Аляскинских просторах так быстро, что воображение устаёт поспевать. Чимин спокоен. Стоит посреди намыленной снегами дороги и сворачивается в крупном полушубке с толстым шарфом и тёплой ушанке. Смотрит вперёд, как живой и тесный городок припеваючи живёт в подобную ледяную стужу, как люди ступают сквозь метели и не теряются в них. Осталось только раз дрогнуть, но Чимин всё так же непреклонен — словно совсем один, в ночной темноте и паре тусклых лучей местного освещения догорающих фонарей у уступков скромных магазинов — на редкость умиротворённый Чимин. — Моя очередь рассказывать истории. — Медленно шагает вперёд, а Тэхён поспевает за ним, пытаясь прогреться в собственном пуховике ярко-красного цвета. Фонарик. Он посмеивается от неловкости, дурачится изнутри, чтобы узнать поскорее лишь начало его рассказов. Откуда бы им взяться, как не из широкого фентезийного кругооборота. — Я весь внимание. — Зайдём в магазин? — Холодно, что щиплет нос, а щёки рдеют от суровости климата. — В этот? — Указывает Тэхён в ближайшую лавку, увешанную неяркой, примитивной гирляндой. — Да, зайдём. Они вместе топчут деревянный порог, переступая через сбитый коврик. В глазах горящие в ликёре и роме полки, а поодаль — колышущиеся столики для самых одомашненных вещей. Выпить бы чая, засесть бы в этом старом трактире, наслаждаться в нём тёплой беседой, не потратив и грамма денег. — Всё, что бы я не делал, приводит меня к одному. Кажется, что мир замыкается, когда ты думаешь, что всё хорошо, но потом это повторяется. Как болезнь. — Тихо бурчит Чимин, сжимает зубы, чтобы не выругаться, отрясывая собравшийся на меховом вороте снег. Говорит, будто не другу своему, а вымышленному источнику поддержки — самому себе, самому ненадёжному слушателю. — Вчера я думал, что всё наладилось. В короткое мгновение наладилось. И всё хорошо… — Заикается в некоторых местах, но как только поднимает к нему взгляд от рассматривания зашнурованных ботинок, то успокаивается, медленно вдыхая аромат дрожжей. Ни закусок, ни печенья — один хмель и солёные сухари. — Пошли вон туда. — Показывает теперь он, приглашая уместиться на низких диванчиках у самого края заведения; тянет за предплечье мягко — не так, как мог бы в приступе нехорошего настроения. — Да, пойдём. Пойдём. — Но всё вернулось. — Снимает массивную шапку и укладывает на разведённые колени. Совсем расслабился под приторной температурой, откинувшись на спинку. — Да оно и не уходило никогда. Всегда было со мной. Всегда. Всё это. — Поджимает от нервозности губы, стараясь объяснить, что же именно его тревожит. Вертит шеей, чтобы осмотреться, но не находит ничего лучше, чем введённое в легкое замешательство и наивное внимание лицо Тэхёна напротив. — Не знаю, как объяснить. Всё дерьмово. Всё херово. Всё просто отвратительно. — Нервно и громко кладёт шапку на поверхность деревянного стола, недавно покрытого блестящим лаком, чем привлекает ненужное внимание чуть дальше. Раздражённый нерв. — Хотя ничего особо плохого не произошло. — Ты просто привыкаешь к этому. — Я привыкаю к тому, что это постоянно повторяется. Хорошо, плохо, хорошо, плохо. — Но в основном плохо, да? — Да. — Уныло и предельно недовольно. — Что-то ты раскис совсем, Чимин. Оглядись вокруг, мы… — Трясёт головой и шикает от того, как оно прекрасно вышло. — Что это? — Аляска. — Невозмутимо отвечает, глядя куда-то замерзшее постоянство импровизированной таверны. — Аляска! — Прикрикивает и вскидывает руки. — Обалдеть. Это невероятно. — Ты описывал её в дневнике, но… Странно, ты сказал мне, что нигде не был, кроме того рок концерта за городом. Тэхён смотрит, молчит от невозможности ответить неизвестному, а потом резко приоткрывает рот, чтобы выдавить из себя фразу, но тут же прерывается, как только чужой, незнакомый и грубый голос врывается в их пространство так неуместно и внезапно, что заставляет заткнуться, как прерванная пластинка. — Что, глаз лишний, принцесса? Провоцируешь меня? Чимин слабо удивляется здоровой фигуре, что медленно возвышалась перед ним в не менее здоровой шубе и неестественно укомплектованной одежде снизу. Это местный неместный, работающий и израсходующий все свои манеры в купе с моралью. — Что, простите? — От растерянности задаёт вопрос, слышит скачок. — Провоцируешь. — Он зыркает на Тэхёна в момент, когда его рот всё же приоткрывается под завесой опасности, с которой его рука протягивает к злодею ствол пистолета. — Знаешь, какая провокация мне по душе? — Слышит бандит, в итоге утыкаясь своим вспотевшим и сморщенным лбом в оружие, нацеленное на него угрозой. — Вот какая. — Откуда?.. — Срывается с его пожелтевших от курения зуб. — Макаров. — Да. — Непритязательно и неподдельно сконцентрировано на зловещем душке от здоровяка. — У моего очень чувствительный курок, и палец у меня нервный, дёрнется вместе с тобой — затем… сам понимаешь. Чимин с интересом и с полной уверенностью наблюдает, понимая, что всё это — увлекательная иллюзия. Улыбается себе, вспоминая, что прочёл в дневнике именно этот эпизод короткого путешествия Тэхёна с его человеком. Причём на Аляске. Ах, как же завлекает видеть такую серьёзность на его лице, косой взгляд и икающего, еле тянущего за собой язык ублюдка, что своим пропащим началом решил пристать к ним, тем самым искоренившись и изумившись таким сюрпризом в виде огнестрельного помощника у одного из любезных. — Пистолет? — Коротко и с укором. Но, скорее, с возмущением, что раньше не знал. — Да хоть что, Чимин-ще. Что угодно. Что хочешь.«Your Day Will Come — Son Lux»
Вместо оружия, Тэхён тянет к нему распустившийся одуванчик. Его мягкие семена разлетаются от лугового порыва ветра, потому что Тэхён это любит. Предстаёт перед ним в тёплом свете восходящего солнца, постоянно восходящего — вечно. Иногда просыпается желание спросить, почему же так? Каждый раз нравится об этом задумываться и так нравится не спрашивать в итоге. Волосы его трепещут в тишине утра, вокруг не столы таверны и не лютый мороз, а колышущиеся стебли высокой пшеницы. — Что угодно, Чимин. Здесь можно быть, кем угодно, и делать, что ты захочешь. — Как же… — Всхлипывает он, принимая одуванчик в руку. — Ты всё равно боишься умереть. — Говорит Тэхён, стоя перед ним, как самое спокойное и очеловеченное блаженство. — Нет, это предвкушение. В этот чудесный раз, вероятно, окраины несуществующей Голландии или Исландии, чьи пейзажи убивали не хуже некоторых слов и вопросов. Преимущество голубых, лазурных оттенков гор и речек, изумрудные травы в холодных оттенках всякого зеленого цвета — потому и лазурные, а потом небо, отражающее в себе алые и рыжие искажения отцветающих лесов в таких же холодных. Оранжевый — освежающий, не жжёный оранжевый, не такой, как в реальности. Тэхён под всем этим не то чтобы красивый во всей своей изумительности, а до перехвата дыхания нереальный. Нереальный, и поэтому кажется, что не от этого мира. И в голове сразу мысль возникает неприятная, которую не хотелось вновь думать, рассуждать о ней. Хорошо, что Тэхён первый говорит. И голос его — сливается с ветром, посылает мир, очерчивает его так же, как Чимин читает его дневник и поглощает всякий миг информации. — К чему я такие вопросы задаю тебе? — Ветер? — Потому что ты сам ими задаёшься. — Выдыхает Чимин, веки тяжелеют. Наверняка от вечного недосыпа. — Да, верно. Ответь на них, прошу тебя. — Ты боишься умирать. — Пока он или сам ветер мягко расцеловывает щёки и тонкую, слишком чистую на нём одежду. Это веяние в воздухе, может быть, это снова закравшаяся мысль. Но правда — это ведь единственное, что есть у него. От неё даже не скроешься, и она зовёт его, очевидная, такая, с которой рождается каждый человек. В отличии сна от реальности, и мгновение, когда человек понимает, что глубоко-глубоко спит. Сновидение показывает, точно ведет к этой правде. Тэхён искренне попросил быть дальше от сюрреализма. Это на него не похоже. Хотя времени прошло сколько? Вечность или пару недель. Здесь — правда в буковках, ровно выведенных на страницах, и их смысле, который Тэхён чистосердечно обсуждает. Говорит, что скоро придёт конец всем. Сейчас то же самое. Всё то же, что и сотню лет назад. Чимин принимает мысли, читает предложения, иллюстрирующиеся у него в качественной картинке, и повторяет вновь: — Ты не хочешь умирать. Ты не хотел… Тэхён расплывается в невидимой печали, он блекнет, осушается, как морская раковина, и бегло — неуловимо — бросает короткий взгляд, ослеплённый мгновенной вспышкой, где-то за спину Чимина, что резко выдыхает от сбившего его покой испуга и видит для себя ужасающий страх — прямо в глазах напротив, и руки того, как накипь, истлевающие в воздухе и рассыпающиеся в пепле отгоревшего. Слишком быстро, чтобы действительно испугать, но Тэхён успел это сделать. — Я застрял здесь. — В ушах его полушепот, скребётся и причиняет боль. Ладони не перекроют его, Чимин старается выдержать всю его кошмарность и принуждение слушать. — Чимин, выслушай меня, я прошу тебя…Мне кажется, что, будучи стариком, я буду в неосознанном состоянии понимать, что образа такой заоблачной «взрослой жизни» я так и не достиг. Обидно. Вечно ускользающий. Быть старым и необязательно. Я уже так считаю. Я уже старый, насколько это возможно.
— Я слушаю.Мне страшно.
Дальше много пропущенного места, а потом — начало абсурдного почерка.Кто хочет умереть молодым? Какой-нибудь идиот, вечно романтизирующий свою дрянную жизнь. Я так не могу. Я вообще не могу смириться с понятием смерти. Рассуждать на эту тему сил нет, боюсь потратить последние, так щедро дарованные мне… чёрт подери, Пигмеем. Тянуть за него, это что-то. Жаль не смогу позволить себе его вечные силы.
— Тэхён…Ситуация буквально накаляется. Солнце умирает. Люди паникуют. Лидеры стран в бешенстве, кругом хаос. Поступают угрозы нанесения ядерных ударов… Блядь, убожества. Какие убожества. Как так вероятно думать? Всем и так конец! Это конец! Это конец…
— Это было начало конца. Я знаю, Тэхён. Понимаю, о чём ты говоришь мне. Я не глупый. — Шепчет, когда иллюзия паники и крики людей оглушают. — Я всё понимаю. Это моя правда.Я не прошёл стадии смирения, как положено. Чувствую покой, если честно. Такой покой человеку, который на грани смерти собирается писать в блокнот свои мысли… Может моя жизнь не была такой ужасной, как я её… Хочу жить в прострации какой-нибудь. Хочу думать и всё знать. И думать, и думать. Что за бред?.. Господи. Господи боже…
***
Приходится засыпать под этот надоедливый стук. Что он пытается этим сделать? Прокопать дыру с помощью ногтя. Стоит напомнить ему. Металлический поднос упирается в запертую дверь, а Чонгук пытается собраться с силами, чтобы в заспанном состоянии постучать в неё наконец. У человека за этой дверью кончилась надежда? Так он предполагает. Лампы противно трещат, создают атмосферу не из приятных, вдобавок неадекватная тревога, с которой он не сталкивался до этих пор. В горле заскреблось, в нос вонзился уродливый запах рыбы в тарелке, и Чонгук нервно ударил по двери, протерев лоб от собравшегося пота. — Энди Дюфрейн, блядь! — Раздражённо прикрикивает он, надеясь, что так на другом конце быстрее отворят, и он вскоре избавится от тошнотворного рыбьего зловония. — Просто забери еду. — Сам отвращается языку, который надумал обозначить данное месиво таковым. — Выбрось это дерьмо, Чонгук. — Голос хриплый, кажется очень близко. — Согласен, что дерьмо, но выбрасывать не стану. Чем ты там питаешься? Котлетами из штукатурки? — В ответ молчание и повторяющийся стук. Не уверен, что та более противнее. Чонгук скашивает рот от глупой шутки и томно вздыхает, ещё несколько мгновений перебирая поднос в руках. Затаившееся существо — не иначе — с каждым днем всё реже запечатлеть. Последний раз был… вчера, когда оно возвысилось и выглянуло из карниза, монотонно и до смеха бесстрастно сообщив весть, от которой запахло жаренным отныне не от привычного жаркого застоя снаружи, а от вспыхнувших задов всех присутствующих. Чонгук один разделил с президентом настрой и поймал общий с ним канал? Точно не Чимин, потому что тот в своём естественном состоянии — отсутствия — был. Чонгук не переставал оглядываться и благоговейно закатывать глаза, скрестив руки и с гадкой улыбкой смотря вверх, не сильно задирая голову, на свисающий через карниз корпус. — Стоишь? — Испытывающе, как умеет, спрашивается за дверью, и Чонгук мычит в ответ. — Не действуй мне на нервы. — Ты будешь забирать или нет? — Нет. — Произносится коротко, и Чонгук демонстративно шлепает поднос с тарелкой на пол, равнодушно шагнув от комнаты и пройдя несколько метров, прежде чем дверь резко распахнётся, а стоящий на пороге уныло посмотрит вниз на размазанную по полу массу некрасиво желтоватого цвета. — Твоя вредность неуместна. Так же, как и твоя инфантильность. Тот не поднимает глаз, смотрит в ноги и чешет щетинистый подбородок: — Таким образом неуместно абсолютно всё. — Или ты стал таким после… — Осекается и бьётся изнутри, что вырвалось необдуманно. Хосок лишь прикрыл глаза, заметно осунувшись, отвернулся от него и опёрся виском о дверной проём. Чонгук покачал для себя головой, лампа сверху снова затрещала и стала тусклее. От этого другой Чон казался пугающим, притаившимся зверем, но на деле с продырявленной грудью. — Люди, которые тебя вчера слушали — потеряли последнюю надежду. — Начинает Чонгук, застряв дальше по коридору. — Все они кого-то потеряли, ты не один такой. — Парень в проёме двери не реагирует, просто поджимает губы. — Это было гадко, но я… Я надежду давно потерял, поэтому меня ты не угробил. Не вышло. — Пожимает плечами. — Где Чимин? — От этого вопроса что-то падает к пяткам. — Ты же не отлипал от него. Или ты понял наконец, что у него своя жизнь, прилипала? А, погоди. — Смеётся гадливо. — Он послал тебя, наверное. Ну наконец-то. Чонгук смиренно всё ещё не понимал, почему окружающие так грубы и бестолковы по отношению к нему и всему, что портит его жизнь. Бессмысленное замечание — в мыслях всплывает высказывание из того зеленого блокнота, что вдруг обретает смысл. Есть определённые вещи, которые влияют на нашу жизнь, на которые мы не способны влиять. Есть в этом толк. Вопрос: стоит ли пытаться влиять или наконец плюнуть им всем в лицо и делать вид, что те не влияют? Забавно и с приподнятым подбородком, как Чимин и говорил, — исключительный случай. Сколько же их исключительных, которые будут плевать в лицо свою мерзость? Плюнуть ли в ответ? — Иди к чёрту, Хосок. Уберись у себя в голове, выгреби весь мусор, а потом рот открывай. — Целит в него палец. — Начинаешь надоедать. — Чонгук, ты не пастушка Мэри, не овечка Долли, ты не особенный. — Спокойно отвечает Хосок, слышно, как дверь его закрывается. — Бегать за твоей заботой и вниманием не собираюсь, как некоторые. Свой мусор сначала выгреби, потом говори что-то. Вонь от рыбы больше раздражает, чем дерзость последнего. — Да пошли вы… — Расстроенно, будто силы все покинули. Не ускоряет шаг, но идёт тяжело. Идёт со всем моральным грузом, который сам насобирал за время отчуждения. Этот вареный смрад — невыносимый. Подальше от него. Чимин, Чимин, Чимин, Чимин, Чимин, Чимин, Чимин… Иногда мразь. Но Чонгук понимает (лучше бы тот это делал), он давно бы сгинул, если бы потерял счёт времени. Чонгук потерял счёт своей преданности и всепрощению. Несмотря на то, что обижает, что действует на нервы и причиняет боль. Всё это… какая-то бессмыслица. Даже смотреть за ним в таком убогом состоянии, лежащем на голой кровати. Чимин источает бред через рот, это у него получается больше всего, и неважно, что в голове, многовероятно — то же самое. А сейчас он такой же, всё такой же…«OMYT — The Retuses»
Чонгук поглаживает его по голове, наблюдая стоя и смотря вниз по «обрыву». Влажные волосы, мокрый лоб, почти приступ лихорадки. Видит сморщенные брови и слушает учащённое сердцебиение — раздаётся громче собственного, иного и слышать не хочется. А в этой тёмной комнате его взвинченность без сознания, это повторяющееся имя из его рта — его бред. Тот, к которому он возвращается снова и снова, не понимая того. Слово «понимать» стало чересчур обиходным. Неправильно. Чимин ничего не должен понимать, ничего подозревать не должен, но лучше бы знать ему, что его иллюзорные инсталляции ему вредны. И что они — нереальные. Его Тэхён — нереальный, вредоносный призрак, выдумка аномалии, результат одиночества. Это неприятно принимать. Чимин не одинок. — Ты не один, Чимин-ще. Ну не один ты. — Невольно сжимает его патлатые на макушке волосы в кулак, тянет, желая разбудить из плохих фантазий. И он всё постанывает от кошмаров, как в сказках, где после всех испытаний грядёт только хорошее. Чонгук присаживается ближе, сливается грудью с простынкой, ближе, чтобы слышать неспокойное дыхание, утыкается лицом в матрас, сидя на прохладном полу. И слушает заевшую пластинку имени, на которое сам начнёт откликаться по-настоящему. Чонгук любит, чтобы всё было по-настоящему, но Чимина он любит больше, честное слово…