«Levo — Recondite»
Угрюмые черчения вместо великолепных волн морских. Сейчас бы они не помешали. Да сейчас бы только с ума не сойти… Да, точно, прямо по этим каменным волнам. Хотя, как в стандартной зарисовке этого течения — взгляд врезается в Чонгука, долго наблюдавшего за его неспокойным бредом. — Чем он лучше меня? Ох, нет, это выражение. Только не оно. Чонгук аккуратно обходится без него в обычных ситуациях, что не напоминают признания в любви. Но он ведь не признаётся сейчас? Выдох — не признаётся, для него это повод для смеха. В бреду и не такое в голову приходит первым. После того злобного поступка он всё ещё улыбается, забывчиво тянет улыбку, сидя на своей кровати, и решительно расспрашивает о том человеке. О каком это человеке? Тот, чье имя слетает с неразумного языка каждую ночь. — Чем его философия превосходит мою, а? — Добавляет Чонгук, заигрывающе улыбаясь. Чимин скрытно чувствует отвращение к себе, терпит скатывающийся пот у лба, вытирает. Мысли, как обветшалая сухими ветками стена, — хлопни по голове и посыпятся разные мерзости, то и песок, и пепел вперемешку с прожженным пластиком. Так же, как и на улице. Как и в том кафе. После вчерашнего остаётся только вот так сидеть и рассуждать с единственным источником общества на любую тему. На любую, на любую, только не о Нём. Не о Тэхёне. Не о Тэхёне. Не об его слова ударяться, не карабкаться по тонкой призме забытого видения. Просто силиться осознать, что же произошло, и почему на сердце так дурно, и приходиться держаться за него, грубо потирая грудь шрамированными пальцами. Этот приступ лихорадочного бреда проявляется отныне повсеместно со здравостью, даже не выходит отделить их друг от друга, и речь Чонгука. А собственные мысли, образы и вкусы — точно теряются в общем потоке. Чонгук такой навязчивый, но голос его… Этот его голос так необходим. Как тянущиеся прутья спасательного нечто, пробивающиеся в самых отдалённых дебрях страшного подсознания. — Хочешь серьёзный ответ?.. — Чимин морщится, не поймёт, почему так грудь болит, а язык заплетается вяло. — Не иначе. — Чон сдерживает взгляд, подминая ноги под себя и сидя напротив, только в собственной кровати, и валясь слегка набок. — Нет, правда? — Неторопливо поднимая корпус с лежачего-ранимого положения. — Конечно! Чёрт тебя дёрнул. — Ну… — Лицо успевает вытянуться, воздух набраться, а идея — прийти реактивно, кроме резкого и неочевидного чонгукова возмущения. — Эй… — Протягивает он с укором, отклоняясь на бок лучше, пока не сляжет полностью. — Хочешь сказать, что лучше? Нет! — Дай сказать, не додумывай. — Твоё «ну» о многом говорит. — Помалкивает секунду, обдумывает. — Твои эти… — Моё «ну» не говорит за меня. Заткнись и слушай свой серьёзный ответ. Спокойнее будь как-то, я всё-таки… — Теперь в тупик попал. В сетях застрял, по-другому не сказать. — Чонгук… — Набирая дыхание. А тот смотрит смелее через скомканное одеяло, отрывает голову на пару сантиметров от постели. — Ты видел его? И Чонгук поднимается, как невалящееся существо, только нашедшее покой в лежании. Сжимает рот, кусает губы, не знает, что заметна его непонятная растерянность. — Чонгук? — Отзывает снова, запоминая эту реакцию дольше. — Как-то неоднозначно… — Видел, видел. Конечно же я его видел, иначе не спросил бы. Иначе бы не было цели сравнить наши способности в философии. — Почти тараторит и забывается. — Ты так и не ответил на мой вопрос. — Просто, кое-что я придумал себе. И… я прошу прощения у тебя, за то, что скинул и ударил. Меня накрыло. — Замахал перед лицом дрожащими пальцами, имитируя ворох мыслей. — Что-то накрыло посерьёзнее обычного. С ума сойти. Понять бы, что это значит. — Когда я пришёл, его не было с тобой. — Монотонно, неестественно говорит Чонгук. — Ты замер, уставился в дневник перед собой, и глаза у тебя были… проблемными. Вот я и подсел, подумал, что тебя могло так ошарашить, как не та писанина. Вот и спросил. Ты ведь понял? — Ах… — Озадаченно выдохнул, хлопнув по лбу. — Ну конечно. Конечно… Ты прочёл. — Вытянул на него палец, посмеявшись над собой же. — Ты всё… Ты всё знаешь. Могу поспорить, что прочёл его от корки до корки, быстрее, чем я. И как тебе? — Прости. Не удержался. — Да, да. — Смеётся еще чуть-чуть, пока не ударит осознание. — Где он, Чонгук? У тебя? Ты не потерял его? — Я его… — Нет, Чонгук… — Разочарованно выстанывает Пак, рыкая через высохшее горло и кашляя затем, как дряблый старик. — Ты упал и ударился головой. Ты или ты. Понимаешь? — Поспешно отвечает. — Сколько ты там сидел? Часов шесть? Чимин схватился за лицо, смазал его ладонями к подбородку и сильно оттянул глаза. Видно, что достаточно разозлён до сих пор. Даже после того, как был спасён от неминуемого: — Всё. — Выставил руку по направлению к Чону, как бы затыкая рот. — Можешь не продолжать, не поймёшь всё равно. — Что не пойму? — Резко и на грани срыва. Срыва с того обрыва, в который готов упасть, лишь бы не расстраивать фурию. — Ты мог умереть. Дать тебе это сделать в следующий раз? Только скажи. — Да. — Шикает, спустившись с койки. Чонгук хмыкает, качает головой: — Нет, ты подожди. — Также спустившись. — А то не получу от тебя долгожданный ответ: чем тот идиот лучше меня? — Чем-то да получше. Он не зудит, не мельтешит перед глазами, не пытается привлечь внимание… И Чонгук продолжил слушать по всех деталях различия одного от другого. Чимин выглядел уязвимо, он так сильно думал, что мог наложить в штаны, прикрыл глаза и перечислял всё, что на ум приходило. Даже то, что Чонгук невыносимо громко сопел и мешал спать. Не храпел — нет, нет. Он сопел, поэтому тому приходилось под это засыпать. Под вот это тягучее, сиплое, иногда переходящее на хриплые стоны сопение. Описывал в таких деталях, что Чонгук забыл на него злиться и пытался теперь переварить новую о себе информацию. — Ты хочешь расстроить меня, или что? — Самонадеянно, вскидывая руки. — Вообще, никому еще не удавалось меня расстраивать, как ты. Так! — Растерянно смеётся и резко прерывается. — У меня мысли совсем разбежались. А ты какую-то херню… Ладно, не херню, но сомнительное. Ай, в общем, не надо об этом. Не надо. Давай лучше в зал пойдём, потому что Хосок обещал новое обращение, загладить вчерашнее. Ты убежал не вовремя. Вчера… — Боится продолжить, но с лёгким облегчением выдыхает. — Я слышал его обращение. — Вытирает лоб опять. — Снится до сих пор всякое… — А я думал, ты раньше ушёл. Не видел тебя. — Тебе обязательно видеть меня постоянно? — Спрашивает, стягивая вислую футболку с себя. — Ты же знаешь. — С надеждой увидеть мелкий намёк, наблюдая за раздевающимся Чимином, что изредка замирал в раздумиях, пробуя неизвестное чувство. Такое незаметное, но превыше — бьющееся об голову ощущение. — Хочу добавить, что Хосок это специально сказал вчера. Так что — не волнуйся. Он же психолог у нас. Опять эксперименты проводит свои. Тиранские, если честно. Господи, перекатила бы его глыба, не могу больше. — Невинно уводит глаза от перебора. — Никакого катаклизма не будет. Я думаю. Погодка шепчет, как и всегда. Что может быть хуже? Ох, нет, есть кое-что. Рыбья жесть. — От одной мысли дрожь пробирает. — Хосок заигрался. Не ест ничего, не спит, скребется, как чёрт в конуре своей. Прихожу сегодня к нему с подносом, он выходит, недовольный, смурной, небритый, смерч, а не человек. Я вот и высказал ему… Ай, нет. Он просто… — Улыбается, потянувшись за остывшим чаем, заваренным непонятным травяным сбором. — У меня при кашле отдаёт плесенью, это нормально? — Отворачивается в комнате, нагнетающей, словно прижимающей к соседу ближе. Чимин умело прогоняет то ощущение, фыркая под нос. — Мне кажется — нет. На, вот. — Протягивает опробованный чай. — Хотя бы запах перебивает. У всех так. — Чонгук, хватит это делать. Заканчивай. — Натягивает сухую майку, доставая из небольшой тумбочки. Кидает старую на пол и проталкивает босой ногой под койку. — Иначе… я буду просить переселения. — Краем глаза видит и игнорирует кружку, что к нему тянется из дрожащей руки. — Ох, как страшно. Обещаю, что больше не буду. — Сам не понимая, что говорит, что обещает в действительности. И что врёт прямо сейчас, невольно заглядываясь на узкую талию впереди. Почему она такая узкая? Не то чтобы красиво узкая, а извёрнуто притягательная. И не то, чтобы прикоснуться к ней хочется, — а просто смотреть на неё и никаким образом не тревожить. Иначе сломается проще, чем психика её носителя. — Что не будешь? — Быть назойливым. — Не различая свою волю от чужой. — Так. — Буду спрашивать у тебя разрешения, чтобы посмотреть на тебя. — Не нужно спрашивать разрешения. — Раздраженно шипит оборачиваясь. — Что за крайности. Скажи по существу. — Буду пытаться разлюбить всё, что касается тебя. — Что? — Желая услышать это громче. — Создам комфортные для тебя условия жизни и буду для тебя хорошим… соседом. На этом всё. — Оригинально. Главное, что нам обоим это нужно. — Отсылая в долговой ящик только что ненароком услышанное. «Разлюбить». Чонгук способен только на обожание. Чимин отказывается и блокирует все с ним связанное. Словно не было. Принимает это за привычную иллюзию, потому что её всегда проще воспринимать, она намного легче реальности, и на ней нет такой ответственности. Всё — выдумка, рисунок, синее бельмо. Сейчас, когда они вместе пробираются по коридору, вышагнув из комнаты, чуть не подравшись от лишнего прикосновения, Чонгук свербит, как навязчивая мысль. Можно подумать, что Чимин сходит с ума, каждый раз встречаясь с его взглядом на себе. Когда это прекратится? Но главное — почему это продолжается, а он бездействует и не может ничего, кроме высказывания мелких угроз переселения? — Что не так с Хосоком? — Спрашивает затем, выходя вместе с ним из длинного прохода в раскрытые металлические двери. Там уже народ, клетки вокруг, прутья железа и холодные люминесцентные лампы вдоль потолка. Слышно гомон разговоров, вырванные слова из них, общее возмущение и недовольство. Сейчас они выглядят намного реалистичней. Признавать это каждый раз — имеет риски. — Ну как тебе сказать?.. — Начинает Чонгук, умещаясь чуть дальше от густой толпы. Разминает себе шею, расслабленно пересматривая всё в огромном помещении. Чимин от привычки становится рядом, так же сбоку, чтобы не тревожить, но и от этого нервно самому. Это всегда чистейшая реакция на него. — Он… Сам посмотри на него. — Кивает головой к виднеющемуся силуэту лидера, стоящего на уступке ограждённого балкона в окружении подопечных. Те расторопно копошатся в бумагах, отмахиваясь ими от жары, и недовольно выслушивают презренные высказывания Хосока, коим он не подвластен был всегда. — Психованный. Кто знает, что у него в голове в этот раз происходит. Я к нему со всей душой, а он огрызается. Слава Зевсу, вышел из пещеры и… Чон не успевает договорить, как из толпы крики становятся громче, перебивают его слабое повествование очевидным презрением. — Сколько можно есть эту рыбу?! — Слышится вдалеке, на что Чонгук с утверждением кивает. — Неужели. Хосок, видно, что сморщивает без того нахмуренное выражение, но старается игнорировать выкрики. Выглядит он всё равно достаточно удачно для крупного диктатора. Подбородок поднимает выше всех — и дивно ему от этого, тешиться неприкосновенностью и доступом ко всей информации. — Ну и что ты ему сказал? — Понимает Чимин, обращаясь к взъерошенному от какофонии голосов. — Чонгук, это ведь из-за тебя, я в этом уверен. Что ты сказал? — Спрашивает снова, но с унылым голосом, сместив руки за спиной. Тот вздыхает, уводит глаза виновно, но соглашается ответить, скорее, проходя круги ада, встречаясь с такой интонацией, которой не смеет перечить. — Сына его припомнил. Случайно. Он, правда, и до меня был таким. Говорю, проснулся от его скребачества. — Да? — Возмущённо. — Задел тебя чем-то? — Нет! Ну говорю же, был он такой. Я ни при чём. В конце концов, да, он меня немного обидел. Что с того? Я никогда не молчу в таких ситуациях. — Конечно, куда тебе? — Фыркает, зная, что придётся пожинать плоды неучтивого Чонгука ещë некоторое время. — Хорошо, терпим. Чон кусает губы, сжаливается над обстановкой и пробует новые мысли, пока Чимин не продолжит западню: — Если он сейчас начнёт со слов, что мне приснились, это будет ужасно. — А что тебе приснилось? — Его обращение. И если окажется так, пеняй на себя. Чонгук принимает иронию, мягко улыбается, метнувшись взглядом к балкону. — Прогноз геомагнитной обстановки на неделю. — Низким и грубым тембром говорит Хосок, перекинув через карниз зажатые в руках листы бумаги. — Ожидается продолжительная умеренная солнечная активность и фиксация трёх вспышек класса «Икс». Выносим ограничение к выходу в открытое солнечное пространство до момента, когда геомагнитные бури выйдут на уровень, позволяющий свободное перемещение по территории города. Все экспедиционные планирования отменены по настоящим причинам. Выход наружу запрещён. На этом всё. Хаоса голосов следовало ожидать. Первая мысль вонзилась в голову при виде довольной ухмылки Чонгука, пытающегося скрыть её, поджав губы. Он очутился в мире реальности, захватив с собой, но был досконально рад тому, что только что было сказано. Хотел посмотреть без придирки, а увидел опущенную голову, поникшую со сгорбленной шеей, уныло кренящуюся ниже в раздумиях. Чимин скрестил руки на груди, свёл брови вместе и напряг челюсть до поджилок. — Скорее всего, продлится это в течение… чёрт, нескольких месяцев, а дальше… — Голос теперь сбивчивый, глохнущий и превращающийся в легкое эхо в нарастающем беспорядке внизу. — Дальше сведения отсутствуют. — Точно привирая, утаивая нагло грозящую информацию, которую так просто выловить сквозь неприкрытую ничем ложь. — Давайте обойдёмся без паники, прошу вас всех проявить благоразумие… — Панику не перекричать в итоге. Хосок в незаслуженном положении. Чонгук от оцепенения сжался, потупился, не находя слов. Ему удалось лишь сдержанно кашлянуть с закрытым ртом и сымитировать своё равнодушие, когда на деле сердце качнуло от страха все тело в дрожи. — Чимин… — Напряжённо мычит он, а тот в медленном такте отходит дальше, подхватив свернутую в руках куртку и накидывая на плечи. Он пропадает в толпе, но достигается другим, плывущим, как хвост в гуще разгоряченной толпы. — Куда ты? — Говорит, идя сзади, пытаясь ухватиться за край куртки, чтобы не отстать. — Чимин, ты что, неделю не потерпишь? — Пак молчит, почти игнорирует, справляясь с одолевающей голову болью в виде прилипшего языка. — Ну Чимин…«Wait — M83»
— Чимин, Чимин, Чимин! Ты надоел уже. Отстань от меня, Чонгук! Уйди! — Оборачивается нехотя, стряхивая ненужное прикосновение. — Я уже извинился перед тобой. Но сейчас ты ведешь себя… — Да что я тебе сделал?! — Несдержанно выкрикивает он звонким голосом, застав в проходе к коридору. — Почему ты такой злой?! Что я тебе сделал?! — Ничего! Ничего. Просто отстань. — Ты ведёшь себя, как ненормальный. Как идиот. — Врывается поспешно вместе с ним широкими шагами в освещенный коридор — пустой и совершенно белоснежный, теряющий в пространстве яркого блеска. — Я не хочу с тобой ругаться опять, Чонгук. Я не злюсь, не злюсь. Иди. — Всё будет нормально. Ладно эти вспышки, ты же понимаешь сам, они постоянно. — Знаешь, какой класс вспышек следует после класса «Икс»? — Внезапно останавливается он и оборачивается, избежав нелепого столкновения и схватив Чонгука за плечи. — Никакой. — С безумными, расширенными зрачками прогрызает ими внутренности. — Это фиолетовая зона. Самая последняя. Самая страшная зона. — Горло его подрагивает, кажется, сводится в судороге от неосязаемого удушья в виде сверкающих от этих ламп сверху глазах. Глазёнках. — Нет… — Всхлипывает Чонгук, срывается от дрожащего вдруг подбородка. — Чимин… — Нос его поджимается так, как поджимался в детском возрасте, когда что-то угрожало ему, либо его бесовскому злостному другу в лице теперешнего соседа, запугивающего его ещё больше таким откровенным безумием. Чимин отрывает руки от него, смотрит на них, пребывающих в сильном треморе, поднимает к лицу ближе и дует на шрамированную кожу, прерывно выдыхая с лёгких горячий пар на болезненные стяжки между пальцев и ладоней. Тихо шипит, клокочет зубами, что в некоторых местах они надорвались от усердного сдавливания и закровоточили в своих грубых наростах. Смотрит через разведённые красные пальцы на замершее лицо Чонгука: — Это всё… Это всё… — Не может продолжить, подобрать слов. — Это всё неправда. Опять сон. — Взирает к нему с надеждой и мольбой. — Сон во сне. Здесь всё по-другому всегда. Всегда что-то нелогичное, непоследовательное и необъяснимое происходит. — Держит паузу, выжидая действий со стороны, хоть и видит то же самое перед собой, безотказно открытое. — Ты сейчас точно что-нибудь невразумительное сделаешь. Да, Чонгук? Мы во сне? Сделай что-нибудь, что бы ты никогда не сделал в здравом уме. Если сделаешь, я успокоюсь. — Что сделать? — Приближается, берет в свои холодные… всегда холодные руки чужие рубцы, разглаживает с отступающей в них почему-то болью. — Ну вот, точно сон. Потому что чувствует, как грудь трепещет, бьется и разрывается, или от паники перед ужасом, или под бурящим взглядом и осознанием намерений другого в его томительном приближении. — Ты же не хочешь проснуться от кошмара? — Вместо всего нелогичного, Чонгук сжимает его в крепкие объятия, скользнув щекой по скуле. Прижимается, как что-то родное, и от мысли этой в голове болезненно щёлкает. — Я точно не здесь сейчас. — Зарывается от эмоционального бессилия в его волосы носом, обвивает руки за его спиной и тихо дышит, ведь так спокойнее, теплее. — Я сумасшедший, да. Точно сумасшедший. Устал уже это доказывать себе. Ощущение странное. — Это нормально. Какое? — Тормошит чужую куртку, стягивает между сведенных лопаток. — Что я сейчас не стою с тобой в коридоре и не обнимаю тебя. Чонгук. — Настраивается. — Чонгук. — Скрип, а не голос. — Чонгук. Мы с тобой с самого детства. Я по-своему тебя… люблю. Но не так… Не так. — Сбрасывает пульс в нём, посылает к Чону согревающее чувство всего прекрасного и, самое главное, настоящего. Правда расходится мягкой негой, необходимостью для тела и духа, и расслабляет хмурость. — Пойми меня, пожалуйста. Пойми меня… Чонгук. Пойми меня, умоляю. — Я понимаю. Правда. — Не прекращая стискивать его куртку за спиной. — Но то, к чему ты идешь, может убить тебя. Этот человек из города, слышишь? Он не он. — Отстраняется первым, отставив руки от его плеч, спускает их вдоль бедер и не смеет взглянуть выше дрогнувшего кадыка. — О чём ты говоришь? Смелости набирается: — Ваша дружба, ваше общение. Оно не кажется тебе странным? — Не знаю. — А что он появляется из ниоткуда? И исчезает. Или, что он живет в аномалии? Чимин, ничего не смущает? — Режет чётким вопросом, жестоко, нежели обычно — тихо и забываемо потом. — Да мне все равно. — С маниакальной улыбкой и усмешкой произносит, держась за грудь в клятве. — Пусть он будет хоть грёбаным призраком прошлого, хоть иллюзией, Чонгук. — Смеет отвечать так же открыто, не боясь последствий. — Он реальнее всех нас вместе взятых. — Ты прав, я не смогу остановить тебя или поменять твоё решение. Я только хочу, чтобы ты здесь был. Просто был здесь. В этом коридорном калейдоскопе белого, преломляющего зрение, мутнеет рассудок. Краски расплываются и приобретают усталый, тусклый вид. Чимин не слушает, кажется. Его глаза мечутся по полу, руки расчесывают макушку и расцарапывают кожу. На него смотреть — это сразу замолчать и пропасть ненадолго, начать думать, где эта грань, которая поможет ему зацепиться за реальность, когда он всем телом и умом пребывает именно во владениях фантазий. Множество вопросов, и самый невзрачный: почему грядущий апокалипсис или его ранние последствия не так волнуют, наряду с сумасходящим сбродом тревоги, расхаживающей перед ним? Чимин не выглядит благоразумным, сам спрашивая его от всего, что придумается. Вероятно, ищет сам эту грань. Его остатки здорового рассудка включают сигнал «SOS» и мигают часто расширяющимися и сужающимися зрачками — как лампочка накаляется и пульсирует с криком и светом. — Я пойду. — Вяло говорит Чимин, выглядя сонным и уставшим. — Куда ты пойдёшь? — Пытается Чон, боясь лишним попытаться и стоя в нарастающей ослепительности этого нереального коридора. — Куда-нибудь… — Договаривает он, вышагивая дальше, отворачиваясь и пропадая в очередной иллюзии. Если ему что-либо известно о пустоте и забвении, то в этом весь смысл. Идти под убаюкивающий голос, что сзади ненавязчиво доносится, или тот, что спереди зовёт и говорит знакомые просьбы, как вырезанный долгим страданием текст. От полученной безысходности, той, где проживал он многое столетие, был тысячным человеком, миллионным состоянием мира, в этом вечном Пигмее, проживал один день за другим, черпая информацию и учась, словно любить одно единственное… состояние этой вечности и что её порождает, и кто её обогащает собой, и какое чувство за этим тянется сладко. Да, и от вкуса, и от видения, вот этот путь, эти коридорные чёрно-белые стены, в которых проходил он десятки километров и учился слушать именно данный голос, говорящий уже услышанное когда-то. — Покажи ещё, Тэхён. — Волочит свои ноги по белёсой глади, и думается, что песок в себя затягивает, шелестит в босых ногах, и что солнце не убийственно освещает, но согревает теплотой, и не как огнедышащий дракон, «измарывающий» тело в уродливые рубцы. — Я уверен, что ты меня выслушаешь, Чимин… — Да, да. Так и есть. — С радостью отвечает, ступая между дверьми, не похожими на привычные. — Расскажи мне. — Я бежал от них. Они не нашли меня, оставили ненадолго. Я помню, как это было. Они били меня по лицу, по животу и ногам. Тэхён, как красивая картинка, лежит на пожелтевшем матрасе, чудится сонной дымкой, красочным кино, отличающимся от реального мира. Он рассматривает собственные руки, усеянные мелкими царапинами от веток, сквозь которые бежал в лесу. Он просвечивает их в лучах яркого солнца, от которого жмурится. — Это лес… — Улыбается, забывая о наваждающем онемении по всему телу. Тэхён весь в ссадинах, синяках, весь усыпанный ударами на лице, в разорванной одежде на плечах и животе. — Было очень тепло, и я упал там. — Продолжает рассказывать и показывать череду событий вдоль повторяющихся стен и поворотов. Чимин не осознает, что попал в абсолютную абстракцию своего мозга, терзающего себя от немыслия и печали. Ступает за этим звучанием, тянется, как за спасательным шнуром. — Они меня били, я подумал, зачем? За любовь? За странность? Не понимаю, в чём я странный. Чимин лишь следует, не противодействует, выслушивает, как человек, способный слышать. — Я решил, что их ненависть передалась мне. Потом я возвращался туда каждый день, думал над тем, как с этим покончить. Даже не представляешь, как приятно было наконец понять. И как было приятно заставить их расплатиться со мной своей болью. Хоть я и думал, что это ведь нехорошо, правда? Чимин, струной зависающий в пространстве, хмурится, рассматривая, как излюбленный Тэхён, ступая в звенящей ночи и пробираясь между освещенными лагерными палатками, источает самый ужасный запах чьего-то приближающегося кошмара. Голова его опущена, глаза исподлобья освещаются тусклой лампой старых времен из палатки, в руках его крепко зажатый нож. Лицо распухшее от слез и синяков, разъедающих его прекрасный румянец, а мыслях только одно — убрать причину его боли. Потом до того неестественно блаженные кадры, меняющиеся лица, полные ужаса перед тем, как нож в чужой руке, точно в собственной, полоснёт по шее. Минуты, когда Тэхён, пробираясь к спящему человеку, грубо и без сожаления вонзает нож тут же проснувшемуся парню его лет, мирно спящему, а теперь хрипящему и задыхающемуся в потоках своей крови. У Тэхена на лице теперь не самое страшное, а чувство неописуемой горечи, того самого сожаления, без которого он решился пойти на это. Оно похоже на психоделический фильм. Это был большой университетский поход, такой, что раньше были часто. Тогда, когда весело было, и были друзья рядом, и погода позволяла, и мирское состояние благоволило людям. В уме точная информация: Тэхен со своей группой, долгий поход, лес, вдали от технологичной цивилизации, без привычных смартфонов, без новостных заголовков об ужесточении заграничных санкций, никаких угроз войны, и нет погодного коллапса, изрядно надлежащего раз в десять лет, после всемирного климатического скачка в виде всех человеческих пороков, чьи перечислять устанет всякий. И тут оно: Тэхён, смердящий местью — самый безобидный и добрый человек на памяти, теперь безэмоционально (не время для чувств), отчуждённо утаскивающий бездыханное тельце одно за другим, в общем количестве того, которое было способно нанести ему наложенный ущерб в виде побоев, кровоточащих и стягивающих кожу. Он тащит, тащит, тащит, по листве, под шелест деревьев и их ветреный вой, сулящий непростительное наказание. А в голове одно — облегчение… — Было ощущение моего равнодушия ко всему и невозможности пошевелиться, не чувствуя напряжения. Я так устал. — Повторяет Тэхён, показываясь следующим днём, в котором он сидит в иссохнувшем пустом бассейне, припечатанным в исписанную граффити стену. А краски так и блещут, мчатся, путают разум, превращая мозг не в месиво, а в фантасмагорическую жидкость, вытекающую из ушей. Но то была, скорее, кровь, которую заблудший в чужих иллюзиях Чонгук, клокочущий зубами от страха, подбирал её на свои пальцы, успев удержать его шатающееся при ходьбе тело и словить в руки. Снова и снова принимая к себе, забывая об измученном аномалией и, вероятнее всего, сам теряясь в ней, подыгрывая, только чтобы Чимин почувствовал необходимую свободу для себя. Чонгук говорит, что устал. Собирает его, как гниющее дерево, как утекающую воду, оставляя на прохладном полу и опираясь о чужую дверь чужой обитель. Неважно, кто и как, потому что всем плевать — пробегают мимо, и только некоторые знакомые своё внимание всё-таки обращают, испуганно спросив, что случилось. А Чонгук томно выдыхая отвечает: — Ничего. — Устало поднимаясь на ноги и указывая, чтобы помогли ему взять и донести. Опять донести. Опять бессознательную тушку, дрожащую и плачущую себе от выдуманных фантазий. — В комнату, помогите. Сил нет.