«I Will Follow You — Ricky Nelson»
Шум в ушах надоел, и Чонгук решил прослушать свои старые пластинки на патефоне. Изношенный временем аппарат чудесно разносил звуки милой мелодии о вечном следовании. Она старая, как решето мироздания, или совсем новая, выпущенная на заре убийственного солнца. Непонятно, ведь раньше, как и сейчас, мода имела тенденцию зацикливаться, злоупотреблять до нелепости древними деталями самовыражения. Чонгук самовыражается через прослушивание музыки, включая на всю громкость, чтобы Чимин скорее прилетел, как мошка, и решил перестать дышать от злости. Опять Чимин. В его постоянстве прослеживается стандарт мысли. А Чонгук, в свою угоду, гордо задравши ноги к верху, самозабвенно откинутый на спину на полу, победно улыбается, будто не видит, что друг сбрендил от гнева. А сегодня он вдруг… не такой злой. Поэтому Чонгук тут же приподнимается, скидывая ноги с чужой кровати и таращась от удивления. Патефон стал громче, заскрипел некрасивым циклом и застал того в неловком положении, снова напоминая о вчерашнем «принятии мер». Он потянулся руками к заевшей пластинке, неотрывно глядя на одеревеневшего у входа. — Что-нибудь стряслось? — Насмешливо спрашивает он, со скрипом отрывая иглу с испорченной поверхности диска. — Или ты прибежал сказать, что я тебе неприятен, опять? Чимин молчит, ведь пришел по привычке, действительно, бросил дело — разгребать мусор в зале от рыбьих костей, ринулся на звук, весь пропахнувший жиром, что, кажется, в порыве гнева и бункерной жары запузырился на его лице. — Не жарко? — Вторит Чонгук. — Привык. Жара по-своему освежать стала. Голова не болит, запахов рыбы больше не чувствую. — У-у-у, а это последняя стадия. Умрёшь!.. — Издеваясь деланным голосом, продолжая ковыряться в поломанной крышке патефона, чтобы закрыть. — Хм, напугал. — Смахнув каплю пота с носа и обтерев лицо сальным полотенцем и отбросив то на пол, как мусор. — Раньше я часто полагался на своё будущее, но оно всегда становилось настоящим. Вроде понятное дело, но я так ненавижу думать о настоящем как о будущем. — Цокает языком, подходя ближе. Слишком навеивает очередной претензией. — Ну что начинается опять-то? — На выдохе спрашивает и отодвигает патефон. Чимин сам готов запустить свою старую, как мир, экзистенциальную пластинку. — Хотел спросить тебя, Чонгук. Раз ты такой умный, ты всё прочитал, да? Расскажи мне. — Что рассказать? — То, что было дальше. В дневнике. — Ты издеваешься? — Нет. Это ведь из-за тебя я не успел дочитать его. А теперь он вообще где-то в радиоактивной канаве остался. — Выпячивает губы, говоря очевидное. — В кафе, вообще-то. Лежит на столике. Ты же в курсе, что если снова пойти туда, то живым не выбраться? Фонит шибко, останешься без мозгов. У тебя их и так не осталось с твоими твердолобыми, суицидальными выходками. — Это всё из-за тебя. — Ой, извини. — Удачно приложив руку к сердцу. — Не хотел устраивать геноцид человечества, поджигая десять миллиардов жоп одновременно. Я мизантроп, но не настолько. — Так-то я по-доброму прошу тебя, искренне. Ты, дай знать, вроде не подавился этой наглостью оставить самую дорогую мне вещь в месте, до которого я больше не доберусь, а если и да, то умру, скорее всего. И всё из-за тебя! — Извини ещё раз, что снова забочусь о жопе твоей. Что не даю тебе преждевременно откинуться, склеить ласты, сыграть в ящик, испустить дух, помереть. — Спасибо, Чонгук. — Говорит специально сухо, искусственно. — Ты стал наконец моим посредником счастья и теперь даёшь заднюю. — И что, ты готов… слушать меня? Нет, подожди-и-и. — Поднимается от негодования, мышцы уже свело невыносимо противно. Чимин выглядит слишком серьезно сейчас, ему нельзя не поверить, это даже опасно. — Вообще не понял. Подожди-подожди. — Язык не поворачивается, слова что-то тормозит: смущение, испуг или то — какое-то странное тяготение в груди. Наваждение и предвкушение. — Хочешь, чтобы я тебе дорассказал, что тот Чокнутый писал? Ты что, серьёзно? — Чонгук! — Извини, не Чокнутый. — Держит паузу, подняв руку в оборонительном жесте. — Ну он же по факту чокнутый! Режет всё, что двигается. — Я же по-хорошему прошу тебя сделать мне одолжение. Я просил тебя показать дорогу, теперь прошу показать… рассказать то, что знаешь только ты. Мне, что, на колени встать? — А ты можешь? — Чонгук! — Садись. — Указывает на самодельный стул из кусочков металлолома. Выглядит это «делово» очень декадентским, поэтому Чимин деликатно отказывается, предпочитая собственную койку. — Да не бойся, он удобный. — Слабо верится. Этот стул… — Пугает? — Да. — Проглатывая слюну через горло громко, чтобы заглушить тот ужасный скрип, который издает это творение, когда Чонгук сам присаживается в его колючее сиденье. — Ладно, ладно. — Затихает, закидывает ногу на ногу и выжидательно молчит, пристально смотря. Видимо пластинка до сих пор доигрывает ужасную какофонию джаза, либо Чонгук мычит от недержания, избавляясь от напряжения. Молчит. Смешной. Тусклая жёлтая лампа освещает его неспокойное выражение. Что это? Может быть волнением или страхом, по нему очень трудно догадаться. — Плохая идея, Чимин. Ненадёжная. Вдруг и у меня с памятью что-нибудь сделалось? Я вот с головой последнее время мучаюсь по ночам, раскалывается невыносимо. Обезболивающее у нас на вес золота. Не дают. И то, сука, просроченное. — Делай выводы. Стал бы я страдать, имея под рукой пачку ибупрофена? — Ты любишь страдать. — Неправда. — Ладно, давай перейдем к сути. — Деловой, выстроив глазки так, будто действительно обладает той информацией, что способна спасти мир. Может и способна, но точно не общечеловеческий. Информация, которая спасёт личный мир фантазий, сохранит рассудок и правда отсрочит смерть. Хотя бы мучительную отсрочит. — Для начала скажи, где ты остановился. На каком месте. Чимин решаясь долго и до этого момента, почти сдирая кожу с рук, психуя, всё-таки нашёл окончательное объяснение своему поведению. Чонгук ненаглядно издевается, для него это очередная причина держать на крючке. Теперь Чимин зависит от него всем сердцем. Как бы парадоксально не казалось на самом деле… Чонгук засмеялся от долгого молчания, хлопнув в ладоши: — Дай угадаю, ты забыл? — Нет. Вот это я не забыл. — Ну хорошо, продолжай. Молчать. — Сидит дальше, всё ещё поглощает убийственную тишину, скучно сложив подбородок на сжатый кулак, упирающейся о локоть руки. Хлюпает влажным гайморитом, который изрядно надоедает по ночам и превращается в убогий храп. Иногда. Или нет. Возможно, Чимин преувеличивает из-за выработанной неприязни в короткий срок. — Погоди-ка, щас не понял. А-а-а, понял. — И Чонгук опять издевается, надругаясь над его красноречивым молчанием. — Меня вообще не радует эта ситуация. — Наконец начинает Чимин после пустых гляделок в долгую минуту. — Почему я должен вымаливать у тебя информацию, с какой стати? — Так, разве не ты пришёл ко мне с этой просьбой? Что за прикол? — Чувствую какой-то обман во всём этом. Что-то тут не чисто. Странно как-то всё. — Нескромно елозит на месте, обтирая потные ладони о задравшиеся штаны. — Ты что, подозреваешь меня в чём-то? — И да, и нет, не знаю. — Зубы его стрекочут, будто от холода. То, что он чувствует неладное, видно по поведению. Чон вздыхает, чавкая ртом: — Что тебе надо от меня? — Ты же знаешь, что его дневник мне очень дорог, и я знаю, что ты меня и вполовину раза не поймёшь. — Да куда мне?.. — Качая головой. — Но всё же я надеюсь, что ты сохранил своё хладнокровие, и давай ты мне просто напишешь его заново и… — Ты вообще сдурел, что ли?! Чимин, где ты остановился, давай я просто расскажу дальше, чем всё закончилось? — Это же не роман-эпопея, чтобы так нагло нарушать целостность, понимаешь? — Что тебе нужно рассказать, поточнее можно? Что ты хочешь? — Спрашивая уже который раз. Чимин зажмурился и прохрипел от бессилия перед нагнетанием того, к чему не готовы уши: — Последнее, что я помню, как он говорил о какой-то… девушке, которая его предала или бросила, не знаю. — А-а-а, ну да. — Заговорщицки промычал Чонгук в ответ, а сердце Чимина успело перескочить на октаву ниже. Так его голос ужасно прорычал, убого, что пришлось выплюнуть реакцию сквозь губы. — Фу, Чонгук. Что там такое было? — А ты чего скукожился весь? — Посмеивается, переняв недовольство на себя. — Ничего такого, что бы я не смог сказать вслух. Разве что — он убил однокурсника. А потом и девчонку эту. Чимин онемел в миг, раскукожился. Его рот раскрылся, челюсть повисла, а глаза сверкнули от накатывающих слёз. Вот и нижняя губа задрожала. — Ты что?.. — Осторожно спрашивает Чонгук и рефлекторно наклоняет к нему корпус. Стул стоял с его собственной кроватью, творение зла заскрипело с его движением и только больше взбалмошило. — Боже мой, как же он?.. Зачем? Теперь Чонгук наконец увидел что-то похожее на сожаление в его лице, увидел наяву, как любое неаккуратно сказанное слово способно сделать с Паком, точно спичкой чиркнуть — и тот загорится от безумия. То ли эффект чокнутого Тэхёна, то ли воздействие неприятной атмосферы. Да кого вообще обрадует упоминание убийства? Чонгук задумался о том, забывшись от привычки описывать хаос, позволять себе всё, на что Чимин в обычном роде не реагировал никак. Никак, а теперь — слишком! — Чимин, человек сошёл с ума. Не принимай это так всерьёз. Это было очень давно. — Я знал, что он того идиота Роума грохнул, но эту девушку за что? Расскажи, я не верю! — Она ведь жёстко предала его с потрохами. — «Продала». — Резко поправляет Чимин. — Нет, «предала». — Утверждает Чонгук, возмутившись. — Чонгук, «продала». Какой смысл упоминать потроха в выражении о предательстве? Всё правильно: «продать с потрохами». Чонгук было скосил взгляд к своей полке, тысячу раз пожалел, что на ночь его дорогой зеленый плащ нужно снимать, ведь днём можно прятать туда именно то, что приходится скрывать в этой маленькой тумбочке. Но он лишь потянулся к своей щеке и начал её тревожно расчёсывать, дабы сбить концентрацию на дневнике, что проще всего неожиданно выдернуть из полки и тыкнуть пальцем в правильное слово из очередной записи. — Значит, я ошибся, наверное. Он-то написал «предала». — Убежденно говорит в итоге и перестает пытать без того тонкую кожу лица. — Ну так, выдала его секрет, и что? Что такого? — Ах, да… Ты же не дочитал. — Что она сделала? — Чимин, так-то секреты выдавать — некрасиво как минимум. Но убивать за это, конечно, ещё некрасивее. — Что она сделала? — Ты же понимаешь, что нормальный человек даже за такое на убийство не способен? — Пытается заранее сгладить шок, но сам неуверен насчёт сказанного. — Нормальный человек вообще не убивает никого, кроме москитов. — Чонгук, зубы не заговаривай. — Предупреждает он, выслушивая далее почти неразборчивый гомон переплетающихся событий, который Чонгук расторопно и необдуманно рассказывает, придерживая дистанцию. — Да, ага… — Реагирует Чимин, ссутулившись до положения рыболовного крючка. Он трясет головой, плохо перерабатывая сказанное. Как и предполагалось. — Не веришь? — С трудом. Чонгук был способен придумать. Рассказать что-то из собственных фантазий, наврать, изобразить сюжет и убедить Чимина в его отношении к Тэхёну. Мог бы быстро написать новый дневник, дать свою историю — такую, которая не сделает больно и не искалечит психику. Чонгук преследует одну единственную цель всё это время с тех пор, как Чимин схватил книгу-каратель, стараясь лишний раз даже не произносить то имя вслух и подбирая эпитеты ненормальному складу ума. Цель эта — отучить от неправильного, помочь увидеть суть вещей и разглядеть проблеск реальности. Разглядеть в этом мраке ужаса смерти и наивной иллюзии счастья — настоящее, смотрящее всё это время на его лицо чужими глазами. — Чимин, я бы… — Коротко, импульсивно заикается Чонгук, неожиданно схватив того за руку. Чимин отпрянул, напрягся и сдвинул брови от недоумения. Полагает преждевременно, что Чон ему скажет — сделав себе выражение до слёз жалким и горестным. Глаза Чонгука горят, как огненные лепестки, грудь часто вздымается, губы приоткрыты от желания сказать что-то, вот-вот срывающееся наружу в виде хриплого стона. Он видимо борется с чувством, ему необъяснимым, нелогичным его поведению и стилю общения. Чонгук определённо страдает от нераскрытой тайны, лезущей из него, как мерзкий дёготь, и отравляющий всё, что можно. — Нет, я не пришёл сюда из-за тебя, как ты подумал. — Холодно предупреждает Чимин. — Я не пришёл с хитрым намерением полюбоваться тобой или совратить. А теперь умоляю, говори как есть, или готовься идти за дневником. Один. — Вряд ли это хорошая идея. — Просто не нужно соблазнять меня. — Соблазнять? — Удивлённо переспрашивает от невообразимого ощущения, перебившего печаль в один момент. Медленно теряет бдительность и отпускает руку. — Нет, Чимин, что? Соблазнять?! Да кто тебя соблазняет? — Возмущённо. — Разве нет? Что с твоим лицом? — Да даже в мыслях не было. Ты что?.. Да нет! Нет! — Почему ты так смотрел на меня? — Не унимается, прислонившись к железному пруту, держащему койку ровной. От такого давления она, кажется, пустила пружины в пляс. — Никак я на тебя не смотрел, индюк! Ты всё испортил! — У нас не свидание, чтобы портить его. Я попросил тебя, а ты как еблан себя повёл! — Что?! — Вскрикивает, отъехав на скрипучем стуле. — Ты совсем уже?! Господи! Да я в другом хотел признаться тебе, извращенец. — И как я должен это понимать? Твой этот голос, взгляд — очевидно, чего ты ждёшь от меня. Чтобы я такой наклонился к тебе и поцеловал. Нет! Этого не будет! Размечтался! — Какой же ты идиот, блядь! — Агрессивно стучит по своему виску, что кудри его вздымаются на ветру, и он подскакивает на ноги, чтобы кричать прямо в лицо, перебивая гнев смехом. — У тебя галлюцинации опять, аффекты ебучие, мерещится всякий бред откровенный! Я хотел тебе сказать, что ты всё неправильно понимаешь, и что ты сделал? Ты даже этого не понял! — Не кричи ты на меня! — Стыдно признавшись в неправоте, отвечает и застывает на месте. — У тебя у самого что попало в голове насчёт меня. Как ты думал это игнорировать? Что ты думал делать, в конце концов? — Его душное дыхание от крика, раздувающее мелкие пряди волос, весь Чонгук сейчас нелеп и опасен в одном значении слова. — Ты меня изводишь и провоцируешь, сил больше нет. И орёшь постоянно. Меня это нервирует и раздражает, трясёт от тебя. Что я должен делать? — Что-нибудь! Хоть что-нибудь! — У меня очень странные чувства, Чонгук, я не могу объяснить. — Голос его сравнительнее тише и монотоннее. Пусть бы это был момент, когда до него дойдёт хоть какая-то здравая мысль или умозаключение. — Какие чувства? — Да, чёрт, ты тогда сказал, что якобы — какая разница, кто меня?.. И я не понял этого, потому что это… это, да блядь, странно, и всё! И всё! — Что странного-то? — Чонгук внимательно насторожился, притих, согнувшись чуть ближе и удержавшись за прут кроватного корпуса. — Я же признаюсь тебе. — Меня уже переполняют твои признания. — Мерзким голосом, изображающим его. — Очередное: «Ах, Чимин, я люблю тебя с самого детства, ты такой хороший, такой милый, давай будем вместе, давай будем счастливы в этом сгнившем в человеческом разложении мире, строить постапокалиптический дом из говна и палок, пить радиационную воду, жрать вареную рыбу, смотреть, как с наших друзей слазит кожа из-за радиационного отравления, как они гниют заживо, а мы страдаем от хронической лучевой болезни! Всё не так плохо, правда, солнце светит, птицы давно сдохли, но летим же на крыльях любви, давай обретём счастье, давай жить! Ура, как же весело!». Ты в этом своё счастье видишь? — Чимин… — Машет головой от кумара, в который завела эта убогая тирада. Задерживает дыхание, отводя взгляд, и собирается с мыслью, держится, чтобы снова не двинуть в челюсть. Последнее время всё чаще хочется это делать, так сказать, вытрясти всю дурь. И Тэхёна заодно. Пусть вообще о нём забудет, как забывает пользоваться мылом. — У меня нет слов, какой ты дурак. Стоит ли мне пытаться объяснить тебе, насколько наш мир ужасен? Нет! Ты сам это понимаешь! Здесь ничего хорошего не осталось! Тогда что же, всем нам стоит совершить массовое самоубийство, а? Ты спроси кого-нибудь, вдруг я не знаю? А пойдём, Чимин! Пойдем! Спросим всех! — Подскакивает, но резко останавливается, ощутив тяжелую руку на плече. Чимин зацепился за него почти у самого входа, успев задержать: — Хватит позориться. Я прекрасно понимаю, что дело не в состоянии нашего мира, а в состоянии наших умов. Они гниют точно так же, как недоеденная треска. Быстро, с головы, Чонгук. Тебе ли не знать? — Поворачивает к себе, говорит и смотрит прямо в глаза. — Хватит обзываться, в конце концов. Я не дурак. — Тогда что ты от меня хочешь? Чтобы я распинался возле тебя, как раньше, и говорил всякую дичь, которую какой-то маленький идиот написал больше века назад? Ты, блядь, себя вообще слышишь? Что с тобой такое, Чимин? — Он перехватывает руку и убирает от себя, дыхание из груди выходит рывками, в комнате разрежается воздух. — Что ты хочешь от всех нас? Что тебе нужно? — Нет, что тебе нужно? Что тебе нужно от меня, Чонгук? — Ты боишься и меня, и всего вокруг, что происходит. Это жалко. Я устал от этого. — Нет! — Громко сопротивляясь, обходя его вокруг, чтобы не позволить больше прижимать в тиски своего эго. Так хотя бы будет, куда бежать, стоя у настежь открытой двери. Свет в коридоре значительно ярче и холоднее, чем в комнате. Так черты лица Чимина становятся, словно трупными, изувеченными жизнью. И провалы в щеках, в глазницах, осунувшиеся плечи тому доказательство. Он держит себя, скрестив на груди руки, обороняется от чего-то и ждёт то же самое. — Да. Ты просто боишься сделать мне больно, правда? Отношения с реальным человеком — это ведь большая ответственность. А ты как ребёнок — боишься её, соответственно, бежишь от меня. — Чонгук остаётся в комнате, смотря, как тот выходит в коридор и становится напротив него, уронив тело на металлическую стену. — Как бы, зачем париться о чувствах давно умершего, да? Он же запрограммирован говорить и давать тебе то, чего ты хочешь. Он наполовину порождение твоих хотелок. Его ты потерять не боишься, потому что он уже потерян. Мёртв. Он мёртв, его нет, а я — здесь. И я тоже знаю, чего ты хочешь, Чимин. Не поверишь, но это так. С восьми лет мы с тобой вместе. Я как никто другой в курсе твоих вкусов, твоих любимых тем для разговора, пытаюсь каждый раз с тобой наладить контакт, но ты ведешь себя отвратительно и этим самым делаешь мне больно. Ты упустил это из виду. Ты боишься всего, что произойдёт, и моих чувств ты боишься, как смерти не боишься. А я знаю, что умирать ты один не планировал… — Чонгук, всё, перестань, я понял… — Это не то, что ты хочешь от жизни, я знаю! Я предлагаю тебе оставить всё как есть, и вместе пройти через это! Реальная жизнь — это сборник страданий и проблем, я знаю. Но ведь именно благодаря им, мы можем отличать хорошее от плохого. Это вечный баланс. Парадокс. Откуда взяться хорошему, если нет плохого, скажи? Это невозможно, Чимин. — Глаза Чонгука теперь сияют не огнём, а яркими-яркими звёздами, которые распадаются на пыль и навеивают на них слёзную пелену. Кажется, что он даже сквозь неё видит, старается рассмотреть проблеск надежды, убедиться, что Чимин в своём уме и окончательно не выпал из реальности. Вдруг, он снова видит, что лишь душе угодно? Может быть, он вообще его не видит перед собой, а смотрит на ясное солнечное небо или купается в речке со своим любимым человеком, погружаясь в забвенное состояние эскапизма… Избегает реальность что есть силы прямо сейчас. — Чимин. Чимин… — Зовёт Чонгук, выходя в холодный свет коридора. Становится напротив, минуя порог, и разглядывает его лицо — немое, безжизненное в этом оттенке. — Жизнь наполняется смыслом, когда мы понимаем, что кроме неё у нас ничего нет. А в коридоре этом тихо-тихо, ни одного человека: где-то блекнет сломанная лампа, затрещит провод, или издастся эхо упавшей штукатурки. Штукатурки, твою мать. Какой идиот надумал оснащать бункер долбанной штукатуркой? Чонгук бросает сломанную улыбку, протягивая руки для объятия: — Я просто хочу доказать тебе, что помимо полной безнадёги, здесь есть место для… радости. Даже в грёбанном постапокалипсисе. — Да здесь вообще ничего нет, Чонгук. И никто нам не поможет, мы все умрём сегодня или завтра, может даже, через десять минут нам уготовано сгореть заживо здесь. А может, через три секунды. О, вот. — Слыша неизвестный, пугающий шум из глубин убежища, навостряя уши и ожидая напасти. Но ничего нет, и Чимин почти разочарованно выдыхает. — А, нет, жаль. — Чимин… — Наблюдает, как он прикрывает глаза и начинает сопеть под нос. — Я же рядом с тобой. Сколько раз повторять? Не бойся смерти, когда рядом есть кто-то умирающий. Или, вот, я. — Обводя себя показательным жестом. — Смерть от перегрева мучительна. Но если немного потерпеть в моих объятиях, потом больно не будет, честно. — Наивно усмехаясь. — Чонгук, да хватит уже. — Срывается дрожащий голос, в горле ком, грудь сжимает, всё как положено, когда этот человек давит на тебя всем своим обаянием, накрывает, как тёплым одеялом своей мягкостью и доверием. Ничего не остаётся, как им накрыться. Да уж, как и ожидалось, под ним тепло. Чимин обнимает его, заводит руки за спину и цепляется крепко. Весь его тончайший вес повисает на нём, Чонгук сам истративший последние силы, исхудавший, не такой сильный, как тогда, когда он ел со спокойной совестью, прогибается от тяжести, какой бы не была она несущественной, и облегчённо выдыхает. Чимин судорожно набирает воздух через нос, прямо у шеи, и жмурится, постепенно расслабляясь: — Если любить возможно сразу двоих человек, то я не верю в любовь. — Согласен. — Отвечает Чонгук, прижимая с трепетом. — Господи, куда нас это… занесло? Почему, когда люди пытаются банально выжить, ища пропитание, то мы с тобой устраиваем убогие романтические распри? Это кощунство. — Его лицо меняется, разглаживается, как тихнет шторм или прекращается ливень. Чимин томно поднимает блестящие глаза и жалостливо произносит. — Зачем это, а? — Потому что они скучные и зависимые звери. А мы с тобой питаемся топливом настоящих мужчин. — Господи боже. И что это такое? — Любовь! — Кошмар. — Вспоминает, что любить можно по-разному. И по-другому, и в иной плоскости. Не так, не ярко, не с криком, без страсти и напряжения. Наверное, он обожает любить так, как не мог обожать вечно болтающего и бегающего перед глазами соседа. — Если не будешь на меня давить, я кое-что скажу тебе. — Что за сон такой? — Невнятно говорит Чонгук, утопив нос в тёплом плече. — Ну хорошо, я подожду. — Очередной аффект, Чонгук-ще, не переживай. — Хорошо, пойдём к водохранилищу, искупаемся? От тебя так воняет, я уже не могу терпеть. — Привирает, ведь из телесных запахов нет никакого, кроме угрюмой вони рыбьего жира. Совместное существованием в тесной коморке на протяжении длительного времени — положительно сказывается. Огромный плюс — что вонь грязных тел друг друга уже невозможно почувствовать, даже если вплотную уткнуться носом. Чимин отстраняется, цокая языком, бредёт вперед по коридору, оставляя позади петляющего парня: — Потом половим рыбу. — Как скажешь. — Доносится позади. — И будешь рассказывать мне дальше, Чонгук. Никуда не денешься. — Как скажешь, Чимин. — Улыбается и догоняет.***
«Sodus — Cemeteries»
Чимин подобрал рыболовную сеть, крепко сжав в ладонях. Предстоит проявить наилучшим образом навык ловли, забросив её в нужное место — там, где рыба плескается заметнее, а водная гладь неспокойно волнуется. Сеть скручена «рогаткой», стоит удержать в болящих руках стропу зеленого цвета и послать тяжелый, свернутый конец, приложив силы. Чимин замахивается и кидает её как можно дальше. Рыба совсем расслабилась, перестала бояться и подошла слишком близко. Он устало выдохнул, поняв, что снова неудача. Эту несносную живность некому больше собирать, расплодилась. После громкого заявления ферма опустела, неприятно запахла и приказала с ней поработать. Чимин ловил раньше с помощью удочки, вставал у самого края водоёма, как и сейчас, и умиротворённо ждал поклёва, наблюдая за бурлящей жизнью взрослых фермеров, сгустившихся вокруг, словно мухи у протухшего мяса. Есть хотели все. Сейчас Чимин закидывает огромную сеть и надеется добыть чуть больше, чем от долгого, романтизированного ожидания добычи. И то-то море снова зашумело, снова дуновение разморило опухшее лицо. Он громко выдохнул, распугал рыбу, скинул руки вдоль тела. Это долгожданный, неотъемлемый полёт мысли вдоль скалистых гор за морским горизонтом и их пронзающих облака острых вершин, заснеженных, холодных — притронуться, почувствуешь, не замёрзнешь. — Я думаю, моя жизнь состоит не из радостных моментов обычных будней или вроде того, как я принимаю пищу и развиваюсь, усложняя свои нейроны в мозгу и расширяя их, и познавая себя, всё вокруг. — Голос Тэхёна проще всего обнаружить среди даже самого красивого — он всегда выделяется. Чимин поворачивает голову, стоя на берегу моря, небо пасмурное, как он любит, а ног касается тёплая вода. В руках всё ещё находится пресловутая рыбная сеть. — Моя жизнь состоит из вот таких моментов, когда голова освобождена от разного рода мыслей, которые в то время обременяют существование. Состоит из тёплого ветра, солнечных лучей и запаха улицы, например, после дождя. Даже солнце, честно говоря, не нужно, когда есть ты, Чимин. Не обессудь, но ты — мой свет. И таких моментов, которые наполняют мою жизнь, ничтожно мало. Всего пару минут каждый раз. За все мои прожитые годы я жил… всего лишь около часа, в общей сложности. И это немного обидно. — Может, стоило мне объявиться в твоей жизни чуть раньше? Тогда бы и времени было больше. — Потешается Чимин, слушая, как мокрый песок под стопами Тэхёна оседает. Как он роет его пальцами ног и закапывается глубже. — Это невозможно, сам знаешь. — Досадно отвечает и продолжает смотреть на приближающиеся к берегу штормовые тучи. Небо заволокло серыми облаками, где-то там начался сильный дождь, и Тэхён молится, чтобы тот их коснулся. — В свою очередь, я перестал пытаться объяснять и придавать смысл твоим внезапным появлениям в моей жизни. Им нет начала и конца, кажется. По-моему, ты в моей жизни был постоянно, сколько я себя помню. Может даже с раннего детства? — Всё возможно. — И я любил тебя заведомо, кажется, с нашей первой встречи. — Грузится Чимин, видя горькое выражение на его лице. Тэхён повернул голову и выжидательно смотрел. — Ох, вот это да… Неужели?.. И как, вспоминая это, тебе не становится не по себе? — То есть, ты можешь назвать тот момент нашей первой встречи? — Я-то? Могу конечно. А ты — нет? Чимин удивлённо охает, тихо усмехается и заинтересованно подходит ближе, путаясь в сброшенной к ногам сети. Тэхён беспристрастно глядит в ответ и почти улыбается от удовольствия видеть эти глупые глаза, расширяющиеся каждый раз так «громко», что не остаётся ничего, кроме как посмеяться наконец, так же громко прыснув: — Я твоя плохая память, Чимин. — Он складывает руки на его плечи, мягко гладит и подбирает. — Внешний диск со всеми твоими происками бытия. — Смеётся сдержанно, но не скрывает. А другой же морщит лоб. — Не пытайся что-то вспомнить. Я сделаю это за тебя, только попроси. — Вот я и спрашиваю. Как мы встретились? — Самое важное в нашей встрече то, что мы нашли друг друга. Ты был совсем один, и я был совсем один. — В твоём репертуаре говорить загадками. — А как ты хочешь? — Скажи напрямую, когда это было. Чувствую, что сразу же вспомню. — Давай ты сам попытаешься. Я знаю, что ты помнишь это. Просто иначе. Более приземлённо. Осталось зацепиться за клочок момента, потянуть за него, а прежде — спровоцировать. — Тэхён, какая разница, как мы… — Мы всё знаем. Мы всё видели и чувствовали: пришло время вспомнить. А я имею в виду, что нужен какой-то раздражитель. — Он искушённо задумывается, теряя взгляд на его бледных губах, пересохших от добровольного обезвоживания. — Что тебя способно вывести из себя? Чимин издевательски хмыкает, уводя взгляд: — Скорее, кто. — Ты попробуй… — Начинает Тэхён, испуганно запнувшись на слове. Мнётся, трёт его плечи и долго решается, мыча через нос. — Попробуй представить, что я Чонгук. Чимин отпирается от него, устало выдыхает и берётся за его руку, аккуратно убирая одну за другой со своих плеч, обессиленно сжимая их в ладонях. — И что ты будешь делать? — Недоверчиво, скорее, интриговано выпрашивая детали предложенной казни. — Присядешь мне на уши? Или полезешь в объятия? — Странно, что всё это делаю и я тоже. — Не удивляйся. Ведь вы не один человек. — Я сделаю то, что тебе неприятно действительно. Могу только догадываться. — Вместо положенных для нас дискуссий о вечном, неужели ты решил понежиться со мной? Тэхён потуплено реагирует, пытаясь не издать противных звуков, вроде тех, когда человека ловят на какой-нибудь ужасной гадости. — Понежиться — это сильно сказано. — Ты знаешь, что для меня это лишняя трата времени. — Неужто? А как же тот тотальный случай у колеса обозрения? — Ты сказал выплеснуть чувства! Они у меня только радикальным образом проявляются. Тем более ты кричал на меня… И я не против поцелуев. — Стойко диктует. — Просто это не именно то, что мне нужно. И я читал, что ты чувствуешь так же. — Да, но… — Неуверенно. — Откровенно говоря, с тобой немного иначе. — Считать это комплиментом? — Да, считать. При виде тебя у меня постоянно руки чешутся. — П-ф-ф, ну Тэхён. — Смеясь протягивает. — Что за капец?.. «Руки чешутся». Так почеши, блин. Они стоят поодаль, и как это бывает, наклоняются друг к другу, тянутся, как ветви деревьев, держат контроль действиям, над которыми мысли во главе. Остаются на местах. Между ними ветер из моря, выдувает последнее смущение, разогревает улыбки и отрешённые жесты, выдающие их мягкую натуру. Точно у обоих. Чимин опускает голову, совсем сутулый, ставит руки на пояс и облизывается. Тэхён подпирает спину, как ни в чём не бывало, зевает, разинув рот так широко, что тот солёный ветер попадает прямо на язык. Суставы его пощёлкивают, и по телу расходится кратковременное расслабление, будто нега, от которой глаза закатываются, и при виде чего смеётся Чимин. — Чимин, я Дьяволу душу продам за то, чтобы с тобой побыть хотя бы минуту. — Непринуждённо говорит Тэхён, заглядываясь. Давно привык. — Тогда времени у тебя немного. — А если бы так было, как думаешь, что бы я делал? Что бы мы делали эту минуту, чтобы она заменила целую вечность? — Ух, ну и вопрос. Важно, что будет по истечении этой минуты. — Ты исчезнешь. — Рискует предположить, но видит недовольство. — Я исчезну?! Нет-нет, я не тот, кто исчезнет из нас двоих. — Ну, тогда, в твоей власти продлять эту минуту, Чимин. В таком случае, я в твоей власти полностью. Как и само время. Тэхён говорит нежным, кропотливым голосом, от которого млеют уши, а по спине пробегаются мурашки. Чимин отнекивается рукой, бросая в воздух и отталкивая от себя чужой тянущийся ближе корпус. — Блядь, ты как скажешь. — Дерзко отвечает, почти что неуместно хрюкнув, от чего забавно. — Не ругайся. — Извини, мат не красит. Но я не ругаюсь. Это же… Просто ты… — Слишком навязчивый? — Нет, ты безупречен. Во всех смыслах. Ты хороший человек, и я тебя обожаю всем сердцем. — Он берёт его за руку, замечая, как робко он сжимает кулаки в напряжении. — Только успокойся. Не хочу, чтобы вибрации твоего волнения рассеяли тебя. — Улыбается, медленно затягивая за собой в воду. Заходит в неё, пока не ощутит тепло до самых щиколоток. — Нам так мало времени отведено, я прямо это чувствую. Будто будильник без возможности отключить. Поэтому дай мне немного времени ещё. Дай мне времени… Если бы я мог… Если бы мы встретились в реальной жизни, я бы не упустил тебя. И я бы нашёл. — Эта реальность и другая: в чём их отличие, Чимин? — Спрашивает Тэхён медленно и разводит волнами горячую кожу. — Возможно, потому что я боюсь. — Чего? — Да всего, что можно. Времени, людей, своих чувств. По крайней мере, в настоящей реальности, той, где больно, я не могу насытиться жизнью как следует. Она какая-то вязкая и противная. Над чем ещё поплакать можно? Да чёрт, над тем, что тебя там нет. — А кто я такой, по-твоему? — Во-первых, мой друг. — О, есть и «второе»? — Да. Мы с тобой своеобразные мечтатели, а мечтатели, как правило, имеют общие цели. Исполнить свою мечту, верно? Какую-то грандиозную. Вот мы, Тэхён, с тобой не просто друзья, но компаньоны. Провожаем друг друга в мифы фантазий и ничего не стыдимся. — Не дурно. Создать собственный мир и жить в нём припеваючи. — Поддаётся он, позволяя воде намочить уже подвернутые до колен штаны. — Для нас своя реальность. — Это намного лучше. — Здесь нет страха. — И сожалений. — Ничего нас не волнует, кроме настоящего. — Да. — Всё глубже погружаясь в воду, встречая первые проблески солнца на затянутом тучами небе. Они умещаются на лице, на туго сцепленных руках и прогревают застывшую на береге одежду, что мешала ходу в глубине. — Ничего не важно, кроме нас с тобой. Это прекрасно, и нисколько не страшно. — Ох, как же руки чешутся. — Скрипит зубами Тэхён, граничит с позывом схватить в объятие существо спереди, тянущее в воду и тянущее в животе. Посмеивается грузно, поправляя волосы, заглаживая назад и вставая вровень с ним. — Успокойся. — Вздыхает Чимин, берясь за его обе руки и заходя чуть ниже пояса в море. — Сделай глубокий вдох, вот так. — Показывает, закрывая глаза. — Когда ты успокоен, когда жизнь тебя не тревожит по-настоящему, весь зуд пройдёт, где бы он не был. Ни в мыслях, ни в теле его не будет. Всё пройдёт. И тревога тоже. Тэхён, не спрашивая, притягивает к себе и зажимает в объятиях угнетённого зуда, да, где бы тот не был, когда вот так дышать под самое ухо и чувствовать стук чужого сердца через голую грудь. Всё это дороже и желаннее. Прижимать к себе его макушку, и чтобы тот не отпрянул в ответ, не отвертелся. Чимин с удовольствием прильнёт, позволит захватить голову и поглотить в себе. Пусть вода затопит распаренную кожу, трепещущую от прикосновения, а вечно ускользающий Тэхён так сильно полюбит его, что больше не пропадёт из виду и не позволит своему взору раствориться в воздухе, как обычно бывает с ним. Пусть во всех желаниях он не покинет его и останется навечно рядом. — До встречи в реальности, Чимин.