***
Повязка на глазах сжимает виски, Чимин держится за голову и ударяется лбом о стену. Мир стирается, исчезает, теряется в чужой комнате с расставленными орудиями пытки: одно отвечает за то, чтобы неказисто разрисовать его лицо, другое — чтобы всадить под кожу острую иглу, третье — научить любить правильно методом электричества, как в самых паршивых снах. Образы теперь не имеют фундамента, в них нет чувств, а одни лишь страдания. Неохотно ему мерещится только одно — снова и снова повторяющееся нечто, способное убить, и хуже всего — свести его с ума. Он перебирает свои шрамы на руках, крутит в голове одни и те же образы, пытаясь выудить оттуда правду, и напевает неизвестную мелодию под нос. — Он целый день сидит там, Хосок. И постоянно мычит. — Ты меняешь ему повязки? — Конечно меняю. Трижды в день. — Я попросил бы тебя поэкономнее, потому что остальным тоже нужен бинт не меньше вашего. — Я понимаю, но… — Вздыхает Чонгук, выходя из охранки. — Ему правда нужнее. — Оглядывая размещённых кто и где людей, по-своему, по-страдальчески терпя полученные раны несколько дней назад. — Моя задача сделать так, чтобы досталось всем. Если я этого не делаю, значит, я плохой командир. — Выходя за парнем, прикрывая массивную дверь. — Зато ты хороший человек, раз помогаешь друзьям. — Но я не тот, что пойдёт по головам. Я рациональный. — Всё-таки хочу сказать спасибо, что давал нам Фанту. Это невосполнимый долг перед тобой. Спасибо, что помогаешь нам. — Искренне произносит Чонгук, легко похлопав по сгорбленному плечу. Стараясь делать так, как говорит старший. По ощущениям внутри, естественно, всё снова не так. Приходится привыкать к новой теперь реальности, что чуть хуже предыдущей. — Не запутайся, Чонгук. — Пока что ни разу не было подобного. — Уверен? Посмотри на него. — Взглядом указывая вдалеке на скрученного, задравшего голову назад Чимина, боком лежащего на холодном камне. — Подними его, иди. Он взял в толк строить из себя жертву. И напомни ему от меня, что помимо него есть остальные. — Со всем уважением, Хосок, но никакой жертвы он из себя не строит. Он просто борется с собою каждую секунду, пока что уступая злодею. — Злодею? Себе, верно? — Насмешливо и одновременно тоскливо, что злиться за подобное не хватает совести. Хосок выпускает посредственный шик в воздух, загребая Чонгука в неожиданно тёплые объятья. — Не запутайся.***
Как распознать правду среди безумия и человеческого плача? Там вдали, где заливисто смеётся Тэхён, или как Чонгук прижимает свои пальцы к его лбу, внушая физическое спокойствие? Когда увлекаешься нереальным, эта грань, позволяющая жить ею, истончается до такой степени, что ничего не остаётся, как продолжать питаться неправдой. Неправда, неправда! — хочется стенать этим вслух, как психически несовершенный. А кто жалуется? Идеальных нет. Даже сейчас, когда Тэхён оставил его в мучениях боли, этот парень больше не кажется безупречным. Что за чувство такое? Чимин хочет зажать глазницы, но понимает, что смысла нет, и, похоже, единственное, добивающее ещё больше — продолжать видеть его изнутри сквозь мрак и пелену абсолютного ничего. Глаза не закрыть, а Чимину — не спрятаться от Тэхёна, протягивающего ему банку Фанты.«Devoyka — SebastiAn»
— Держи. Символ нашей с тобой свободы. — Говорит он, улыбаясь во весь рот. Чимин принимает банку, хлопая надоедливого москита на шее. Улыбается от радости, оглядывается по сторонам и видит лагерь, погружённый в сумрак и украшенный яркостью разноцветных гирлянд. Где-то играет гитара, кто-то поёт, смеётся, нашёптывает планы на завтра, и трещит костёр. Он не видит Тэхёна, но отчётливо слышит. Его лицо засвечивается светом костра, и какой бы ракурс не подбирать — ничего не видно. Может, то лучше. — Зачем ты её притащил? У нас полно её в машине. — Улыбчиво спрашивает Чимин. — Именно. Её у нас очень много. Понял? — Умилённо разглядывая блекнувшие глаза. Чимина же видно полностью, пожалуй, целиком и сразу. — У нас много Фанты — значит, много свободы. Прямая аллегория. Ты берёшь банку в руки, — он держит её крепко, берётся за корпус, подцепляя крышку, и приглушённо щёлкает лопнувшим горлышком, — открываешь её, подносишь ко рту и насыщаешься, — затем напивается газировкой, насыщенно выдыхая. — Дай сюда. — Насупившись, Чимин выхватывает банку из его рук и допивает ровно оставшуюся половину, испуская самую тихую, но очень настойчивую отрыжку. Тэхён посмеивается, толкая в грудь и пододвигаясь ближе. — В чём-то ты прав — вкус свободы быстро выветривается, как и газы в содовой. Свободе не хватает прочности и гарантии, что где-нибудь не образуется проплешины, и что из-за неё не произойдёт утечка. Можно долго внушать себе иллюзию выбора, подменять понятия и сыпать глупыми метафорами, но я точно говорю: Фанта — это лучше всякой свободы. — Здесь — вот, что лучше любой свободы. Мы и здесь. — Говорит Тэхён, держа его за руку. — Мы здесь, с тобой. Разобраться бы ещё, где. — Смеясь, растирая промокшее лицо другой. — «Карп». Как ты и хотел, вокруг одни хиппи и пахнет травкой. Лес, трава, всё необжитое и в ожидании нас. — Хочешь здесь остаться? — Ребята говорят, что по ночам здесь бродят дикие лоси. Поэтому, да. Хочу увидеть хоть одного, а потом, куда глаза глядят, уедем. — А куда твои глаза намечены? — Хороший вопрос… — Усмехается, неосознанно целясь на губы. — Куда-нибудь, за что не стыдно. Чимин хмурится по привычке, стараясь рассмотреть его. К сожалению или счастью, он раздражается тому, что не может. Тэхён мерцает, вертит головой в стороны, будто высматривая кого-то, кажется, боясь собственным образом напугать. Вот он наклоняет голову, видно его прямой нос, полураскрытый рот, руки его то и дело сильно впиваются, держась за кисти. Затем он вовсе поднимается к верху и берёт в руки его лицо, бережно накрывая пальцами глаза, приближается, тянет губы и легким, прохладным дыханием обдувает невидимый ожог. Чимин морщится от искристой боли, которая начинает понемногу завладевать его разумом, пока Тэхён тихо и медленно накрывает его глаза своими холодными губами, мягко целуя закрытые веки. — Всё пройдёт, Чимин. Боль скоро закончится. — Некоторые вещи… — Нет. — Тэхён резко закрывает ему рот, отстранив за плечо. — Тебе не нужны глаза, чтобы меня увидеть. Чувства равнозначны истине, только чувства важны. — Я никак не могу… — И вот они снова — лучше бы слёзные протоки перегорели тогда. — Никак не можешь понять, чему довериться? — Да. — А что для тебя важно? — Чтобы ты не уходил. — Он хватается за него, сцепляется ногтями, почти что больно удерживая на месте. — Я никуда не уйду, обещаю. — Шипит Тэхён, ослабевая чужую хватку. — Нет, ты уходишь. — Нет, Чимин. Чёрт… — Плаксиво цедит и тянет от себя болезненные прикосновения. — Успокойся, Чимин, мне же больно. — Тэхён, я тебя не вижу! — Дрожащим голосом, переходя в настигающее скуление, пытаясь не упустить момента, когда картинка обрисуется заново, как цвет сложится на его щеках и выведет глаза, смотрящие сейчас боязливо. — Я ведь здесь! Я ведь здесь! — Это ведь нереально, да?! Нереально! — Я не уйду! — Уже с тяжестью изворачиваясь от его рук, затем прильнувшего полностью к его груди. — Если я сейчас же подумаю о чем-нибудь другом, то ты исчезнешь. — Расторопно и осипло говорит он, шмыгая и утыкаясь щекой. — Подумаю не о том, что нужно, и ты уйдёшь. — О чём ты подумаешь? — Выдыхает от того, что цепкость стала щадить, и Чимин лишь окольцевал его спину, практически утягивая за собой вниз. Но он слишком слабый, его очень просто удерживать, как не удерживать всю тягость его состояния. — Не о том. — Я не твоя мысль, ты ничем меня не собьёшь. Поверь, в том, что ты меня видишь, твоей воли нет. — Не заставляй меня думать о другом. — Да о чём думать-то, Чимин? — За плечи поднимая его на ослабшие ноги. — Я хочу создавать новое… — Ликующей интонацией, на грани схождения с привычного общения. — Создавать наилучшее, творить своё! — Вскидывая голову и смотря из-под низкого взгляда. — Когда я смотрю на тебя, не видя тебя полностью, то думаю лишь об одном: ты лишь плод моего воображения, который стремится успокоить мое сердце. Ты знаешь, на что оно способно, но только я не знаю, откуда же! Откуда ты всё знаешь обо мне, Тэхён? Тэхён отводил взгляд в сторону, бережно отрывая Чимина от себя и ведя за собой: — Сейчас я покажу тебе, что не являюсь твоей выдумкой! Иначе, ты посылаешь мне разбить вдребезги своё чувство достоинства, ты ведь оскорбляешь меня этим, Чимин! — Ведёт по мокрым лоскутам травы, сросшимися в один вечный и длинный ковёр. Мозг сейчас расплавиться не успеет, заранее взорвавшись от убранства красок и красивости вокруг, что Чимин поглощает собой неведомо близко к сердцу, о котором Тэхен ему еще расскажет. Он несёт его за собой, тянет за руку и предупреждает, чтобы не споткнуться об персональное эго или о свою разрушенную память — полный сюр, которого давно не доставало обоим, слившимся в единении общего. Общего разума в этой просветленной природе и блаженстве, через которое проходит его боль от недостающих теперь глаз. Тэхён был прав — глаза не нужны, поскольку им не свойственно чувствовать. И краски цвета не нужны, их красота, когда вместо них хватает вспомнить и обрисовать прелестное сияние тэхёновых глаз. Вот, действительно, когда от них есть прок и толк. Сейчас же тот таранит с ног, выводит на неизвестное пригорье, ступает по скалистому ландшафту, осыпающемуся от любого порыва ветра, а затем выводит обоих на самый верх — выдуманной или нет — совершенной фигуре мироздания. Громко сказано, но по ощущениям, с которым оно проходит и поглощается телом, можно сказать, как оно и есть. — Совершенство. — Выдыхает Чимин, но от восторга и ударившего в его лицо ветра захлёбывается, натужно откашливаясь и сглатывая свой дрожащий тон. Он чувствует, как по лицу скатываются слёзы, вытирает щёки, высвобождаясь от руки Тэхёна, и старается произнести хоть слово. — Ох, святой Пигмей… — Это просто божественное превосходство, скажи? — Спокойным голосом произносит Тэхён, направив обе руки перед собой и разминая ими черты пространства. — Это всё твоё творение, Чимин! Только с твоей волей оно есть! — Его же слова срываются с полнейшим покоем, так как твердить с ним ложь он не способен вовсе — только медленнее, протяжностью его звуков, раздвоенных в несколько рядов различных видов этих звуков. Само собой ощущение, будто говорят сразу двое человек. Хочется верить, что прямо сейчас собственный голос не понимает, как сливается с потусторонним, и что Чимин уже всецело сросся с благопристойным Тэхёном, воспринимающим эту сомнительную реальность — провозглашая его Богом её. Одна мысль — перед ним скандирующая радость праздника толпа, собранная на стадионе, вторая мысль — и он открывает дверь, настигая Тэхёна в полусонном состоянии. Он видит, как тот смотрит бессознательно, лёжа в свёрнутой постели в комнате, где есть место рассветному солнцу. Где лучи его не убивают просто так, а дарят тепло получше, чем от воспоминаний предыдущей ночи. Древняя комната — чистая, аккуратно оформленная, без гор пепла, оттлевших костей и слипшихся масс непонятного происхождения. Этот треск в груди, что-то несбыточное, неестественное: то, как Тэхён целует его в живот, слоняется ладонями по спине или поглаживает бёдра, тараня его горячим лицом о щёку и сипло постанывая. Что-то интересное естественно, отчего Чимин резко шипит, прикрывая глаза и прокашливаясь. Смотрит вновь на него, ненадолго умиротворённо стоящего над тем же скалистым обрывом, и ощущает сильное к нему притяжение. Раздумывает над мыслью, как когда-то, после того случая, который умалчивается в подсознании. Никаких вышек, никаких чёртовых колёс и матрасов — только он, настырно впивающийся в его губы в том кафе. — Нет… — Обрывно реагирует Чимин, ещё крепче зажмуриваясь. — Отстань, отстань от меня! — Смущенно смеясь. Тэхён, кажется, любит смотреть на то, как Чимина одолевают сомнения, и как он по его просьбе прислушиваться стал именно реальности настоящей. Он довольно мычит, непринуждённо таращась на красный рассвет перед ними, застеленный тусклыми облаками. А там густой туман и торчащие верхушки величайших елей. — Всё, как в реальности, правда? Стоит лишь пожелать. Ведь только ты творец своей реальности, и всё твоё познание стремится быть познанным от тебя, то есть личную относительную истину познать стремится. Это ведь так логично, твою мать. — Научно диктует он, насмехаясь над самим собой. — Ну почему тебе нужно всё это объяснять, Чимин? — Докажи мне, что реален, Тэхён. Докажи это — и я повелю ему скрыться! Пигмею повелю больше не тревожить нас! — Поворачивается к нему, даже не задумываясь, отрекаясь от восхвалённой красоты напротив. Он смотрит на Тэхёна и радуется тому, как он вскидывает руки шире, громко, звонко и величественно крича от счастья. — Пигмей! Чимин! Сингулярность для математика и парадокс для философа. Две непостижимые константы! — Боже мой. — Привычно реагируя на внезапные всплески. — Но это ло-о-ожь! — Вопит он из себя с силой и широко, безумно улыбаясь, пропадая в истеричном состоянии, с которым приходилось совладать всё это время. — Всё, что ты видишь — это ложь, Чимин! Тебе врут твои собственные глаза! А теперь их вовсе нет! — Исступлённо перебирая всё тело в паническом ударе. Чимин испуганно ступает назад, целясь не свалиться с пропасти, в которую постепенно кренится волнующееся тело Тэхёна, изворачиваясь, кажется, от настоящей боли, с которой он гневно рвёт всего себя, расцарапывая кожу на невидимом лице, что на мгновение смотрит на него чужими глазами, сверкнувшими — освещающими всю подноготную, наполненную страхом перед этими глазами, чрезмерно настоящими и выбивающими землю из-под ног. Но Тэхён, переменившись вдруг, подлавливает в прогрессии падения и вдруг ведёт за руку, торопливо утягивая за собой в неизвестной, скромно обставленной квартире с белыми стенами (той, что Чимин уже видел), и показывая каждую в ней картину. Удивительный, ласковый — рассказывая о каждом изображении, занесённом в рамку на блеклых стенах, и все они находятся далеко друг от друга и разбросаны по всему дому. Он только успевает ловить мысль, как тут же несётся к следующей, улавливая каждую на ней деталь и приобщая ко всей изумительности, что его так вдохновляет.«To You Alone — Tom Rosenthal»
— Это я, это Роумен. — Тычет пальцем в двоих парней, довольно дружелюбно стоящих рядом друг с другом в школьной форме. — Мы здесь всё ещё хорошо общались. А потом, знаешь, я начал изводить его и делать разные гадости. Трудно сказать, зачем я это делал, но что было, то было. Он стал странно на меня поглядывать, мне это не нравилось. И я его замочил. Чимин резко поморщился и фыркнул, глянув на него недобро: — Но ты ведь рассказывал, что это он тебя обижал. — Теперь я не совсем в этом уверен. Может быть, в моём положении я стал это осознавать. Только вот слишком поздно. — Ты так просто говоришь мне это? — Настороженно, не выпуская руку. — Да. — Непринужденно кивая. — Тебе я доверяю. — Но он ведь издевался над тобой. — Чимин, больному человеку не важны голоса вне его головы. — Какие голоса?.. Тэхён жестом указал на висок, щёлкнув языком: — Психоз. У меня был психоз. — Это ведь, когда человек не в своем уме, да? — Ага, не в себе. Чокнутый. — Отвечает, еле заметно натягивая уголок губ. — Ты считаешь себя… чокнутым? — Ещё как считаю! — Ты к себе несправедлив. Хотя, ладно, что же сделаешь теперь. — Пыхтит через зубы, вот-вот лопнет какая-нибудь артерия в мозгу, он точно чувствует и по-ребячески скулит вслух, неловко усмехаясь. — Странно всё это до нелепости. — А здесь, — на фотографии рядом, — я и Ли. Та девушка, помнишь? Мы с ней хорошо общались, она мне нравилась, мы с ней много путешествовали вместе. Хотя, вернее сказать, это она меня с собой прихватывала. Денег у неё, конечно, много было. Из-за родителей. Да, славно мы с ней веселились. Вокруг социальный саботаж, безумие, а мы вдвоем с ней в Фивах. — Фивы? Это ведь древний город. Его ведь нет. — Удивлённо. — Ну да, нет. Сейчас, когда по Земле прошёлся армагеддон, поверь мне, в Египте всё осталось прежним. Но мы с Ли об этом не знали. Когда приехали домой, она изменилась. Странно изменилась, за мгновение. — Тоскливо подытожив. — И ты её… — Убил? Да. Возникало ощущение, что говорит он вовсе о другом, рассказывая в третьем лице, но сам не признаваясь в этом. Выражение его равнодушное само собой сбивало с толку. И Чимин внезапно засмеялся. — Ладно, Тэхён. Хорошие шутки, я чуть не поверил. И с Египтом, правда, очень смешно. А Тэхён многозначительно ухмыльнулся, потянув за собой к следующей картине. — Моя любимая — «менэ, менэ, текил, упарсин». Это, конечно, не официальное название, но эта фраза у меня из головы не выходит. Очень прозаичная. — Тебе бы поумничать. А что она значит? — Тем временем заглядевшись на обращенные в яркий свет буквы, вкраплённые в этюд картины. — Присмотрись, Чимин. — Он намеренно помогает наклонить голову и прочесть нечитаемое. — Я не понимаю, что здесь написано. Просто какие-то символы на стене. — Совершенно верно. Написано, что Чимин «не умеет читать надписи на стенах». Не осведомляется предзнаменованиями и ловко их игнорирует. — Что? — Не переставая фыркать в ответ и топорно реагировать. — Эта картина про Бальтазара — великого вавилонского царя, которому глаза точно уж не нужны. Как и тебе, Чимин. Ты все равно игнорировал всё то, что видел. — Тэхён тут же тащит за собой, пересекая лестницу, останавливается так резко, что Чимин влетает в него, не успевая проанализировать блекнувшую агрессию в его мотивах речи, но тут же ловится за плечи. Тэхён поворачивает его голову за подбородок, вонзая взгляд в прекрасного Врубеля. — Красивый, правда? — Довольно спрашивает он, сам не имея порыва оторваться. — Все думают, что же в его голове творится. Он так холодно выглядит, так отрешённо. Вы с ним похожи, потому что существуете в собственной утопии, генерируя лишь личную относительную истину. И объект познания ваш неимоверно больше вас самих. У вас глаза большие, но слеповатые. — Он поднимает руку и чувственно проводит подушечками пальцев по застывшим в превосходстве мазкам художника, огибает ребристую поверхность шедевра, трогая демонические глаза. — Но они блестят. — Выдыхает он, проводя теперь пальцами по глазам Чимина напротив. — И твои тоже, когда смотрят. От этого я чувствую спокойствие и не могу думать о другом. — Красота в глазах смотрящего. Они блестят, потому что на тебя смотрят. Тэхён ухмыляется своенравно, поджимает рот и будто задумывается. — Мне всегда было интересно, о чём думает твой демон. Что у тебя в голове творится, когда я не вижу тебя. — Ты не можешь меня не видеть, Тэхён. Ты только в моём восприятии существуешь. Ты ведь всего лишь… — Нет уж. — Снова настойчиво закрывает ему рот ладонью, огрызаясь. — Солипсизм — дело не истинное. С чего ты взял, кто я? — С того, что тетрадке твоей уже сотня лет. А тебе столько быть не может. — Снова ты в материальщину окунаешься, фу! Никаких больше сотен, никаких плодов воображения и временных аффектов, из-за которых тебе жизни нет. Только прозрачная истина впредь! Соизмеряй объекты с субъектами познания! Не уподобляйся мелкой твари. — Боже мой, а что же мне ещё делать? Всё скоро разрушится, всего скоро не будет. — Спрашивает с апатией, словно ничего не важно, кроме того, чтобы наконец увидеть лицо Тэхёна и убедиться, что говорит не сам с собой или кем-то другим. — Не думай о том, чего не будет. Сам же говорил, что мысли о будущем тебя не вдохновляют. Как меня, например. Вот и делай выводы: думай, что перед тобой сейчас. Здесь и сейчас. — Здесь и сейчас всегда ты, Тэхён. Куда ни посмотрю, что ни услышу — всегда ты. Тэхён переминается с ноги на ногу, сосредоточенно набирая воздух: — Неправда. Не всегда я. Сам понимаешь, кого я имею в виду. — И что ты, ревнуешь меня? — Нет! Было бы к кому! — Есть ведь к кому. — Неуверенно. — Ох, есть? — Странным способом говоря и сдерживая улыбку. — Ты к нему что-нибудь чувствуешь? В ответ Чимин опрокидывает голову назад с громким стоном и резко неуклюже поддакивает того в грудь: — Ну опять ты о Чонгуке! Сколько можно? — Столько, сколько потребуется. — А тебе-то что требуется? — Мне требуется знать, что ты чувствуешь по отношению к нему. Кто он для тебя, как ты его воспринимаешь. — Да никак я его не воспринимаю. Никак! — Быть не может. — Тэхён, — убеждает Чимин, становясь ближе, — я здесь с тобой. Что тебе ещё нужно? Тэхён промаргивается, пыхтит через нос с попыткой достучаться до нужного, непонятно пустого для другого, но точно «всего» для него лично. И смотрит: вот так отчуждённо, осторожно и трепетно, прилагая при этом усилия соединять пазлы мысленно. — Меня учили оставаться в людских головах как можно дольше: пусть себе думают, чем я занимаюсь, что же в голове у меня, а я буду жизнью своей жить дальше и не подозревать об этом. Понимаешь? — Не совсем. — Ты думаешь обо мне, Чимин? — Резко раздражительно спрашивает теперь он и туго вцепляется в его плечи, затем обхватывая лицо с двух сторон. — Ты думаешь обо мне? Обо мне! — Конечно! Я думаю о тебе постоянно, об этом я и говорю! — Чимин! Чимин… — С мольбой в глазах и с такой силой, что сжимается пространство перед его лицом — неотчётливом, смазанном, как случайно пролитая на краску вода. — За что ты меня любишь? — Я не знаю. — Господи… — Не перестаёт он говорить, хмуриться и всячески потряхивать головой. — Что с тобой? — Я немного… не в себе. — Нервно посмеиваясь. — Объясни, что не так? — Уже озадаченно спрашивает Чимин, не переставая хвататься за него, как за спасательный круг. — Тебе здесь уж точно ничего не грозит. — Сбрасывая ответную усмешку и тяжело сглатывая оставшийся от газировки сладкий привкус. — В нашей реальности нет понятия смерти, поэтому, я думаю, если вдруг я умру, то останусь здесь. Я верю, если здесь есть ты, то меня ничего не остановит найти тебя. — Нет, это не так работает. — Досадно опуская голову и слыша треск в голове. — В каком смысле «не так работает»? — Это не потусторонний мир, Чимин. В нём не живут мёртвые люди… Мёртвые вообще не живут. — Подожди, подожди, ты о чём вообще? — Не унимаясь, маниакально смеётся, слыша лишь незаметные пререкания со стороны, что воспринимать всё труднее. — Говорю, убеждаю тебя уже не весть сколько, что я не мёртв. — Что ты… Твой дневник. — Заикается Чимин, отпуская его плечи и чувствуя, как и Тэхён становится на шаг дальше. — Ты не можешь быть жив. — Ты прав, конечно, я не могу быть жив. Но я и не мертв. Ты должен это понять. — Что понять? Скажи, что это снова твои метафоры, а то я уже начинаю путаться. Ты мне мозг ломаешь. — Конец метафорам. — Отрицательно мотая головой, чтобы чуть лучше приблизиться к истине. — Как я тогда говорю с тобой? Скажи прямо. — Чёрт, Чимин, вся наша накопленная информационная база только что обнулилась и потеряла значение после этого вопроса. Что значит, как? — Это… Пигмей? — Это я. Послушай. — Он берёт его руку и прикладывает ладонью к своей груди. — Разве у мёртвых так бывает? — Тэхён, слова не платные, скажи, как есть. Что за секреты? Не выводи меня. — Лепечет Чимин с неловкостью, ощущая отчётливое, непрекращающееся сердцебиение от тёплого тела, перетекающее по пальцам. — Неужели ты совсем не догадываешься?.. — Да о чём, Тэхён? Тэхён начинает скрипеть зубами, борясь с чувством, когда рука его дёрнется и полетит в чужое лицо кулаком. Эта работа не для него и его рук, но такое чувство, что ещё секунду погодя, он сойдёт с ума. — Эти наше понимание, наше общение — это мир другой, абстрактный мир, не такой, как тот, где больно. — Да. Поэтому, когда ты начинаешь говорить загадками, я всё меньше начинаю верить тебе. Если ты живой, то тебе должно быть больно. Но если тебе больно, значит, ты существуешь! Ты реальный человек… Тогда, я вообще ничего не понимаю. — Но мне больно! До Пигмея трудно достучаться, ему неведомы понятия материального. Он хитрый и коварный, делает всё, чтобы запутать тебя и взять от тебя больше. Но он не даёт, а только берёт. Вспомни, когда я отнимал у тебя что-нибудь. Вспомни, как мы с тобой познакомились. Верно, этого не было, Чимин. И не приплетай феномены вселенского всеобъёма. Ты знаешь меня. Я этого не терплю. — Улыбаясь мимолётно, почувствовав, как рука его дрогнула, а пальцы сжали тряпьё на груди. — Пожалуйста, скажи, что начинаешь понимать меня. — Какой ты балабол, чёрт тебя возьми. — Терпеливо отвечает Чимин, закрывая глаза и делая лишь темнее. Дотоле свет, очертания, а сейчас — ничего. Мрак, а в руке — агонией бьющееся сердце, что не удержать одной. Он приобщается: кладёт вторую обезображенную руку на грудь перед собой, пытается сосчитать и привести в порядок бешеный ритм, но дальше лишь сбивает его. Раньше — чёткая струна, равномерная и тихая, под которую проще станцевать, и с каждым его движением, приближением она натягивается, звук становится необъятным, громким, тарабанящим в ушах без пощады. Бам, бам, бам — как гул рушащихся зданий, ураган, сносящий города, или шумная апокалиптическая гроза, сжигающая молниями планетарный ландшафт. Стук этого сердца превратил бы родную землю в лунную породу, разорвал бы барабанные перепонки и содрал кожу. Особенно, если главный враг его — материальная реальность — разрушающая стены восприятия в голове и наталкивающая на страшную истину. Теперь, когда Чимин не видит, то полагаться приходиться лишь на собственные чувства. Безобразная правда. Ещё сложнее. — Я не хочу умирать, Тэхён. — Шёпотом произносит Чимин. — Но если так, то вся иллюзия прошла не даром. И твоё ненастоящее присутствие по-настоящему даровало мне счастье. — Чужая шея покрывается испариной, а Чимин остаётся в дрожащих объятиях, терпя несдержанную дрожь чьих-то рук на спине. Они то гладят, переминаясь с лопаток на поясницу, то колотят в агонии жалости перед чужой болью. — Любишь ты о смерти поговорить. Будто ничего другого помимо этого нет. — Просто я пессимист. — Не повезло. — Да уж, не повезло. — Отвечает Чимин, аккуратно укладывая голову на его плече.***