«Chapter One — The Crystal Method, Teflon Sega»
— Куда?.. — В кураж. Ещё одно хорошее детище чонгуковой фантазии. Чимин поворачивается с наваждением, с приоткрытым ртом в его сторону. Отросшие волосы спадают на лоб, и он их сразу заправляет прямо в повязку. Действует, как водный зверь, по эхолокации, вздрагивая от любого лишнего шума. Вспоминает. — Древ-ний. — Растягивает название Чонгук, а его мягкий, декларирующий голос отдаляется, под веками разливаются его симметричные, как калейдоскоп, огни. Структура самого строя, который воспевает в замкнутых стенах черепа, расширяя пространство для осмысления — его мелодичный, статный вкус, размеряющий тональность и темп рассказа. Это настоящая сказочная, неповторимая иллюзия. Чонгук справляется с ней лучше остальных. — Местные — необычайно сообразительный народ, особенно в районах гетто. — Продолжает. — Без них оно перестанет быть собой. О, да… Всюду они. Нарушители системы. Там их больше, чем в совокупности единиц и нулей. Их больше, чем число Пи. — Число Пи?.. — Твоя задача — найти ему конец. В конце всегда всё самое интересное, Чимин. Всё самое удивительное, дающее ответ на все твои вопросы. Самое интригующее, что ты сам их находишь. Найдешь конец, найдешь себе правду. Найдёшь ответ. Любой вопрос — это начало, любой ответ — это конец. Гуманно, согласись? И тебе не помешает твоё механическое сердце, твой кибернетический звуковой процессор и навороченный оптический блок на твоём прекрасном лице. Ты представляешь, как это классно? Чимин не понаслышке представляет, глядя на себя в отражающем его образ мокром полу. Здесь вода другая, пропитанная жизнеобеспечивающим жидким биокомпонентом ярко-голубого цвета. Это его любимый цвет. Всё — никак в скудной реальности с тусклыми оттенками настоящего. Здесь Чимин смотрит на себя с восхищением, наслаждаясь подобранным сай-фай обликом. Светящаяся платина в волосах, грубый плащ, просвечивающий проводки на руках и зоне затылка. Глаза сверкнули красным. Где-то возле зрачка светочувствительный датчик, определяющий эмоции. С его помощью Чимин смотрит вперёд и измеряет доступное пространство — необъятное перед собой, раскрывающее неоновые величества будущей цивилизации, описываемой ярыми мечтателями и ценителями специфического. Или Чонгуком. Чимин в срочной специфике, ловящий пропитанный дизелем, машинным маслом и больничным запахом воздух, перехватывающий дыхание, снующий по вырванным проводам его телесной кибернетической оболочки, довольствуется тем, что предлагает ему Чонгук. И всё оно странно и слишком реалистично. — Чонгук, да как ты это делаешь? — Шёпотом шипит он, принимая жужжащий сигнал в височном процессоре. Понимает, что стоит на краю крыши небоскрёба. — Ты это придумал, сам? Как же… И как мне это игнорировать? Как такое вообще можно игнорировать? Я не хочу… Позади него зарытый во тьму промежуток. Там матрица безуспешно сломана и трещит по швам. Там отшивается внесистемное отребье, какими привыкли быть жители древнего города. След ярко-голубой крови тянется за ним вдоль уступка, таранящегося его твёрдым ботинком. Чимин смотрит вниз, теряясь в убранстве неоновых эмблем и голограмм, часто дышит, волнуясь и отсылая по телу дозу механизированной вибрации. — Да, ты игнорируешь. Но не это. — Отвечает Чонгук, просовывая голову из темноты и укладывая на вздымающееся плечо. — Только доверься чувствам. Доверься мне, и реальность будет такой, какой ты пожелаешь. Только не забывай о ней. И обо мне. — Также заворожённо смотря вниз и готовясь подтолкнуть. Но не сдерживается и медленно обвивает вокруг него свои руки, тесно прижимаясь со спины. — Покажи мне ещё что-нибудь. — Очарованно просит Чимин, лишь бы не возвращаться. Он не пугается, поднимает глаза, высматривая швы матрицы: ровный, тянущийся из-под земли и в небо луч — намёки жалостливого Пигмея, бога отребья позади них, и готовится взлететь, расправив крылья. Чувства приводят его к тому, что чужие руки укладываются к его излучающему тепло сердцу, он опускает взгляд, видит, как красивые пальцы Чонгука преграждают путь жёлтому, яркому свечению, сдерживая потоки его рвущейся энергии, переполняющей внутреннее существо. Чаруется тому, как световые лучи заботливо огибают его пальцы, а Чонгук радостно, кротко улыбается, играясь с ними и сдерживая для себя, как кислород, необходимый вкус, запах или что-нибудь, позволяющее всё глубже погружаться в слезоточивую любовь к нему. — Я однажды не учёл, что желая умереть счастливым, в первую очередь, можно умереть от счастья. — Тихо проговаривает Чимин, нервно посмеиваясь, подлавливая его руки и отступая от края. — От счастья же можно умереть? Давай не будем… — Умирать? — Вопрошает Чонгук, в миг вернувшись в своё удручённое, полусидящее положение с боку от него. На бордюре. В реальности. Чимин чувствует, невольно толкнув его бедро ботинком. Упорядочивая разноцветный хаос под повязкой. — Согласен. Не согласен только издыхать в мучении и страхе перед концом, а на остальное… согласен всегда. И сейчас, Чимин, вот прямо сейчас я решил, что не хочу умирать, просто зная, что ты не в своём уме. Показалось, что Чимин всхлипнул, но, может, скопленная на потолке сырость… сырость издала этот вульгарный, булькающий звук. Не должно. Там так не должно быть. Чонгук взметает голову к верху, снова ослепляясь солнцем, зажмуривается и представляет, как Чимин кидается к нему в объятия, и как они в огненной волне, как в самом романтизированном представлении, умирают вместе, склеившись в одно целое. Рвано улыбается, сквозь веки сжигая зрачки ультрафиолетом. Чувствует себя отсталым дурачком. Но открывает глаза. Грудь почему-то ноет, рот постоянно изъявительно кривится, стараясь не ляпнуть лишнего, совесть душит, душит затхлый воздух и жалкие всхлипы Чимина, закрывающего рот порванными манжетами затасканной клетчатой рубашки, взятой у подола под повязку. Он опять затыкает себя, стыдливо мыча под нос от явной горести происходящего. Что-то бубнит, еле разборчиво, а ладони не отрываются ото рта. Это всё до невыносимости больно и… смешно. По-ненормальному смешно. Так быть не должно, поэтому Чонгук отрезвляется, пообещав самому себе не лечь в пучину невозвратной депрессии. Нельзя требовать того, на что сам не способен. Он лишь мается на месте, качается в стороны и вспоминает, как не сбередить чужую, незаживающую, раскрытую нараспашку рану. — Ты же понимаешь, Чимин, что твои фантазии не дадут тебе того, за чем ты гонишься. Представь хоть один славный момент… я прекрасно понимаю, что это всё очень классно, но… — Глухо произнося, запинаясь, как тугодум, пытаясь убедить, пока всё тихо и пока люди вокруг не до конца осознают своё положение. И сами они не осознают. — Представь, как ты достигаешь этого момента. — Теперь более уверенно говоря, но также смято и робко к нему оборачиваясь. Аккуратно берясь за носки его ботинок, утыкаясь в свои треморные пальцы. — А потом ты снова и снова его переживаешь. И потом… твой разум требует ещё больше. Это ведь как с сахаром. Я слышал, что люди раньше не осознавали его вреда и ели, убивая организм. Не то, чтобы он был ядом, который… Господи, короче! Ты гонишься за тем, что эфемерно. Ты гонишься за призраком, который не может стать для тебя тем, кем должен. Так вот, ты же сам не осознаешь, что подвержен этому влиянию и, наверное, совсем скоро это поймёшь, и я хотел бы сказать тебе, что… — Что ты пытаешься сейчас мне сказать? — Но заблеял Чимин. — Одно и то же! — Недвижно чувствуя, как это прикосновение к ногам начинает его напрягать, как мышцы сводит колким прутом, а дыхание спирает. — Это всего лишь подземная духота и воспаление в голове. Нам всем нужно проветриться! — Унимается он хриплым голосом. — Что, опять тянет на самобичевание?! Наружу потянуло?.. — Притупляется. — Ты что, плачешь? — Нет! — Громко и возмущённо дёргаясь. — И что? Одно и то же? Да! Я говорю тебе это постоянно, но ты меня не хочешь слышать. — Да что слышать-то, Чонгук? Мы в тупике. И я не отрекаюсь только потому, что ты очень настойчивый! — У тебя просто совсем сил не осталось на спор. Мы с тобой раньше постоянно спорили, а сейчас… Да сейчас всё по-другому. Может, оно и к лучшему. Поднимая взгляд к палящему солнцу, пробивающемуся сквозь бронированное стекло в потолке. Желая там что-то увидеть. Или просто не видеть, как сквозь чиминову повязку проступает кровь. Такая алая и настоящая. Напоминающая об его перманентной боли. — Всегда есть выход. И сейчас он должен быть. Мы найдём его, обязательно. — Он чувствует, как по телу пробегаются мурашки. — А я уже нашёл. И там, в отличие от этого бункера, можно укрыться. И жить, Чонгук! То ли страх, то ли мизерная надежда, наркотически воздействующая на тело. Она проталкивается приятной негой через колтуны уныния, вдруг расслабляет мышцы, а на ум приходит только хорошее. Чонгук бросает взгляд. Перед глазами скачут белые фонарики, слепые зоны не дают рассмотреть его лицо, Чимина, поднявшегося со спины и, вероятно, — он так чувствует — смотрящего на него самыми осознанными глазами. Здоровыми. Даже с улучшенным зрением, ясновидящим. Это проблеск той самой надежды. На несколько секунд он ощущает себя немного похожим на него. Каково это — не видеть, также имея слепое сердце. — Укрыться там, где Пигмей нас не достанет, да? Укрыться от него? — Досадно спрашивает Чонгук, наклоняясь к нему ближе. Белые пятна медленно рассеиваются, а Чимин по-прежнему красив, как мимолетный, ударивший в него гормон неожиданного счастья. — От него не укроешься. Можно только от самих себя. — От себя я уже давно укрылся. И это не приносит мне радости. Если только — мимолётной. — Радость только такой и бывает. А мы не вечны. Мы не сможем продлить её, имея возможность умереть. — Страдания… — Страдания для меня стали формой почитания жизни? Для нас? Да. — И чего ты вдруг боишься, раз это уже норма? — Не знаю. — Ты кого-то боишься? — Переиначивает Чонгук с теплотой в голосе. — Он меня не оставит. — Голос дрогнул. — Он ведь меня не оставит, верно? Он нас не бросит? — Кто? — На выдохе, когда Чимин сильно вцепляется в его руки своими и сжимает в шрамированных ладонях. Чонгук давно привык к ним, к этой неровной коже, которую боится однажды выпустить и больше никогда к ней не притронуться. — Не уходи, пожалуйста. — Жалостливо испуская дух. — Я не он, чтобы уходить от тебя. — Ощутив, как всё сжалось в груди. — Бежать всё равно некуда. — Ты хотел мне что-то сказать? — Подсаживаясь ещё ближе, пока Чимин перевешивает ноги на пол и крепко хватается одной рукой за его обе, придерживая второй повязку. Спуская её наконец. — Я очень злюсь на тебя, Чонгук. — Да? — Переспрашивая мягко, и, погрустнев от того, как спёкшиеся в лимфе глаза пытаются разомкнуться. Пытаются увидеть его со всем желанием и трепетом. Видя слипшиеся пики ресниц и дрожащие веки. Как Чимина потряхивает, начиная с головы, и как ему больно всё это делать. Наконец момент, когда он будет рад его видеть по-настоящему. Или же, возможно, это лишь показалось Чонгуку в том рвении, как тот слегка задирал голову и было потянулся к своему лицу одной рукой. Дотянулся — и прикрылся. — Скажи, что ненавидишь меня. — Произносит Чимин. Не так бережно, как хотелось бы, отчего по позвоночнику Чонгука, смотря на это, проходила неприятная дрожь. Он переживал, глядя на то, как он делает больно сам себе, всего лишь дотрагиваясь до смятой кожи и покрасневшего следа от повязки. — Не скажу. Нет. — Шикнул Чон, наспех выхватывая его руку, занимая второй, а Чимин отвернулся, резко разлепив глаза. — Хочу услышать это, Чонгук, хоть когда-нибудь. — С сухостью в голосе, вперив своё никчёмное зрение в сторону. Смысла не было. Он всё ещё не видел. А сидя сбоку от него, было заметно покрывающуюся белой пеленой радужку. — Нет. — Коротко. — Скажи, что ненавидишь! — Чимин! — Вскидывает Чонгук, перебрасывая свои руки поверх его. Дёрнув на себя и заставив посмотреть. — Не проецируй свою ненависть через меня. Мне она уже поперёк горла! — Я всё это время думал только об этом. Это невыносимо. Сидеть в темноте, в полном одиночестве… Только сейчас замирая от увиденного. — Почему он не приходит ко мне больше? — Сбивчиво выдыхая, дрожа губами. — Мы искали счастье, я думал, мы сосредотачиваем его друг в друге, как это бывает обычно… Его красный, с переливами жёлтый белок и лучистая, перламутровая радужка с редкими карими вкраплениями. — Тогда было проще. В то время. Может быть, он нашёл его сам? Счастье. Без меня. Может, я ему больше не нужен? Чонгук старается не обращать внимания, где-то в подсознании стеная от прямого понимания, что Чимин безвозвратно и почти трагически ослеп. Перед ним абсолютно мёртвые глаза. Из-за него. Нет. Виноват только злосчастный Пигмей — как же он именно его ненавидит! Пусть это слово навсегда сотрётся из памяти, пусть оно заберёт её с концами, как однажды забрала у своей малахольной бестии. Только не забрала бы она остатки рассудительности и не погребла бы в ненавистном, наваристом ощущении собственной вины. Но голос Чонгука снова притягивает к себе и разрывает навязанную границу: — Смысл счастья не закреплён за временем. Люди существовали в разные эпохи и это позволяло им познавать новое. В средневековые времена, когда не было индустрий развлечения, где, по-твоему, они искали счастье? В электронике? Может быть, в искусстве… — Чонгук. Тогда люди дохли, как мухи, от обычной простуды, им не было дела до… Не сравнивай. — А я тебе говорю — ещё как было! — Откуда ты знаешь? — Я не знаю. Важно, что я верю. — Веры мало. — Нет… — Мало! Мало! Её не хватит, чтобы выжить! — Я не понимаю, что тебе нужно! Ты говоришь не уходить, но вдруг ведёшь себя… — Нет! Нет! — Чимин, успокойся, пожалуйста. — Я был бы рад успокоиться уже наконец, — вырывая руки, отскальзывая по гладкой поверхности. Задыхаясь, пошатнувшись и подскакивая с места. — Но ты мне не даёшь, Чонгук! Зачем ты меня трогаешь?! Зачем ты здесь?! Что ты делаешь?! Чонгук только успевает приоткрыть рот, но в горле застревают слова. Реакция ссыпается к ногам и полностью расщепляется, подобно невзрачной надежде, — последнего, что у него осталось — уже неуместной, почти потраченной на жизненно необходимое. Поэтому он лишь прикрывает глаза, отворачивается, пытая в себе желание упрекнуть, ответить, заулыбавшись от волнения, но вовсе замолкает и отводит лицо в противную сторону. Замирает, боясь шевельнуться. Задумывается. Действительно, почему? — Чонгук, зачем ты это делаешь? Какой смысл показывать мне то, о чём сам грезишь? Ты не оставляешь мне выбора, и я не вижу разницы! Не вижу её между тобой и… — Ним? Чимин просто не контролирует себя. Но он делает правильно. Сейчас, чтобы спастись от беды — нужно только свихнуться. Перестать думать хоть на минуту, услышать тишину в голове. Перестать истощать тело слишком быстрым пульсом. Иначе ничего не останется. Чонгук застывает, его руки леденеют, а сердце замирает. И только этот звук пульсации в висках создаёт ощущение абстракции. Такой, когда ты погружаешься в сон и внезапно вздрагиваешь. Твоё тело решает, что ты умираешь. И оно не отрезвляет — просто бесцеремонно пугает до костей. Когда боль неизбежна, наверное, лучшим вариантом станет обесценить её. Боль — это неважно. Даже когда к глазам подступают слёзы, ведь близкий человек, к которому ты тянешься — со всей силы… со всей ненавистью отталкивает. Когда Чимин перечёркивает подобным плевком всю накопившуюся за эти годы… радиацию. Чонгук машинально поднимается: — В полном одиночестве, говоришь? — Неслышно цедя. Вдаваясь в пустое место, оставшееся внутри. Оттуда исчерпалось всё, ушло, притворившись, что есть. Нужно перестать думать. Не думать, не думать. Чёрт. В полном одиночестве? Не вижу разницы? Сойти с ума. Чонгук порывается к дневнику, бегом спустив десятки шагов, наклоняется к тени в углу, пускает в густой мрак руку и вытаскивает дневник. С ликующим праздником, сравнимым, разве что, с утробным и маниакальным садизмом. Сжимает пальцы, царапая ворсистую обложку, добегая до Чимина и с невероятной мощью швыряя ему в спину: — Да подавись ты им! И смеётся почти гомерически, а Пак останавливается вдруг и замирает, словно окаменевший, только вжимает в плечи голову от неожиданности и медленно поворачивается. — Вот твоё одиночество! Давай, блядь, возьми его! Бери! — Вопит без стеснения, улавливая недовольный шорох вокруг. — Может, всем расскажешь, какой ты несчастный?! Поделишься, как хорошо было раньше?! — Он был… — Не смей. — Выставляя дрожащий к нему палец, хмурясь так, что брови застилают взор. — Сука, не смей упоминать его при мне! Не смей больше… Чимин молчит. Врезается пустым и невидящим взглядом. А Чонгук захлопывает рот, притыкая пыл и смотря влажными глазами. — На какой чёрт тебе это счастье сдалось? Неужели тебе мало… моей любви? — Какой любви? — Моей! — Зло утирая набежавшие слёзы. — Что же… — Захватив воздух ртом. — Что мне ещё сказать тебе, чтобы ты перестал её испытывать? — Зачем ты это делаешь? — Затем, что ей нет смысла здесь! — Голос дрогнул. — Неужели ты не понимаешь? Неужели не понимаешь?.. Чонгук зажмуривается, ощущая подступающий к горлу ком. Всё. Опять они, проклятые, солёные. Кожа страдает, воспаляется, он снова трёт щёки и подступает ближе: — Прямо как тогда. Когда мы познакомились. Тебя тогда тоже бросили. И не кто-то, а родители. Грёбанные родители тебя бросили, Чимин! — Они умерли. — А я оказался рядом! — Ты тоже можешь умереть. — Из-за этого ты обменял меня? Из-за этого ты струсил? То, что люди умирают? То, что это норма? Чимин блуждает взглядом по световым переливам, стараясь отыскать какое-нибудь пресловутое тёмное пятно, похожее на человеческий силуэт, но непреднамеренно вздрагивает, когда знакомые руки наконец крепко обхватывают. — Я никого не менял. И я не струсил. — Отвечает. — Просто исключил возможность потерять то, что мне дорого. — И я был прав. — Да. А я ничем не смогу тебе помочь. Чонгук перестаёт дышать и отстраняется, боясь посмотреть в глаза. Аккуратно отталкивается и отступает на несколько шагов: — Не ты мне помогать должен. А я тебе. — Отдаляясь чуть быстрее с опущенным взглядом. — Жди, Чимин. Как всегда ждал. И жди, пока не кончатся силы. Повисает тишина. Чимин не слышит удаляющихся шагов, осторожно ступает вперёд и протягивает руку, но в итоге рассекает воздух, надумавшись уронить ладонь на чужое плечо, требующее успокоения. — Чего ждать? — Заикается он и наступает на толстый корешок блокнота. Поджимает губы, почти вздрагивает, машинально опустив глаза под ноги, и поднимает дневник. Чувствует бред и не знает, что делать. Опускается на подогретый пол и активирует самый отвратительный механизм самозащиты. — Чонгук. — Перебирая на ощупь. Раскрывает, трогает страницы со вмятым почерком, почти как Брайль. — Чонгук. Чонгук. И Чонгук, и Чонгук. И снова он. И под веками.***
— Иногда остаётся просто наблюдать. Тебе не повезло. У тебя повышенный уровень эмпатии, Чонгук. Поверь, это как было, так и осталось самой бесполезной хернёй. И всё, во что ты вляпался, всего лишь неудачное стечение обстоятельств. Не кори себя. — Говорит Хосок и растекается от жары. Руки его неподвижно липнут к металлической периле, потом отталкиваются, и тело врезается в стену, мягко скатываясь на пол. Голова его невольно покачивается и обмякает. — А что делать? — Усаживается рядом Чонгук. — Понятия не имею. Хосок усмехается, подбирает непослушные конечности и неудобно устраивается, точно в самую щель соприкосновения стен. Подгибает одну ногу с бедно заживающей раной на голом колене и взглядывает вверх, терпя привычное жжение в глазах. — Возьми его куда-нибудь. — Предлагает он, сдержанно выдыхая и облизывая сухие губы. — На террасу. В мою охранку. Сходите в следующий корпус. Он заброшен всё также. Или… там в складе. Есть дверь со смотровым окном. — Дверь? И куда она ведёт? — Наружу. — Господи, ни слово! Ни слово о ней! — Вспыхивает он, вздрогнув от одной только мысли. — Кажется, она смежная. Там за ней коридор. Лифт и лестница. Насчёт лифта не думай, пользуйтесь лестницой. — Кому ты это говоришь? Я не собираюсь туда идти. — Не пестри. Я сейчас вручаю тебе контроль. Даю тебе право выбора. Ты можешь выйти через неё, как и запереть навечно. В первом случае есть одно условие, и я скажу пароль. — Какой пароль? Чтобы выйти? — Возбуждённо вопрошает Чонгук, уставившись в прорези перила. — Да, Чонгук. Чтобы выйти. Наружу. На улицу. Понял? — Отчаянно кивает Хосок с пустым взглядом. — Разницы нет, где… — …умирать. Кому как. Но только не там. Ты же сам говорил, что это невозможно. Выйти туда. Это смерть. — Мало ли, что я говорил. Это только предположение. — Огненная завеса для тебя не так убедительна? — Спрашивает, вскинув палец к прозрачному, полностью оранжевому потолку. — Я не говорил про огненные завесы. Чонгук. — Серьёзно отвечает Хосок, не выказывая особых реакций на его бодрое вдруг настроение. — Вдруг это снова иллюзия. — Хочешь… сказать, что никакого взрыва не было? — Настороженно. — Я ничего не хочу сказать. Может быть, всё произошло случайно. Чонгук в недоумении его спокойствием мотает головой: — Что ты такое говоришь?.. — Условие. — Отрезает Хосок. — Ты проведёшь меня в ту… яму. — Яму? — В кафе. Там, куда сбегал Чимин. — Ты что, с ума сошёл?! — Прикрикивает Чонгук, набрав воздуха сквозь сжатую челюсть. — Это абсурд! — Да всё, тише, тише. Я пошутил. Чонгук запрокидывает голову: то ли от изнеможения, то ли от такой глупой попытки достучаться. Неосознанно посмеивается, влепив по своему лбу ладонью. — Я уже и забыл, каково это. — Отвечает, утирая лоб. Пыхтит с грузом совести, слабым рывком поднимается и отходит чуть дальше, опершись спиной к перилам. Хосок держит паузу, закусывая губу, и после судорожного выдоха отвечает: — Моё условие, даже если бы оно существовало, не сильно отговорило бы тебя искать отсюда выход. Такой ты, Чонгук, сам по себе. Не терпишь замкнутых пространств. — Это не я. — Чимин не ищет свободы, не бежит от смерти. Он бежит от ответственности и… тебя. Он тебя боится. Ты правильно сказал — нужно ждать. Ты понимаешь, что тебе что-то дорого только тогда, когда теряешь это. — Но Чимин не меня потерял. И он не будет искать меня. — Зажато отвечает Чонгук, вяло обернувшись через плечо и посмотрев вниз. — Я даже привык к этому. Это в норме вещей — терпеть. И я терплю. — Обращая внимание на разбросанный мусор в зале, фыркнув. — Терпила, блин. — Огрызнувшись. — Но и обманывать я его бросил. Прямо в него и бросил. — Усмешкой. — Правильно. — Вдох. — Правильно. Но всё-таки не всем так повезло, как тебе. — Заприметив расталкивающегося Чимина сквозь прорези перегородки, чуть приподнимается и переползает на параллельную сторону, рухнув на неё спиной. — Даже ему не всё равно. Чонгук не отрывается от того, боясь повернуться полностью. — Он ест, он не ходит под себя. — Констатирует Хосок. — Он говорит. Он стирает свою повязку. — Дёргая головой от сорвавшейся усмешки. — Да уж, кто бы мог подумать, что Чимин хочет жить. — До него медленно доходит. — Да. Очень медленно. Я велел ему ждать, он дождался. — Вздыхая. — И да — я подожду. — Знаешь, я подумал, боюсь, не дождёшься. — Посмотрим. — Ты-то посмотришь, а вот он — нет. Чонгук было в моменте наклонил к Хосоку голову с мыльным выражением, замер, приоткрыв рот, и тотчас увидел его опущенный профиль с напряжённой ухмылкой. Затем его плечи начали беззвучно подрагивать, и Чонгук понял, что только что произошла шутка — иносказательная, непривычно отозванная в груди. Почти виновно одёрнул голову в обратную сторону и прыснул громкую усмешку, тихо засмеявшись. — Несмешно. — Закрывая глаза и прикрывая ладонью рот. Чувствует, что на самом деле смешно. — Сколько осталось? Хосок еще громче выдыхает носом. — Я не знаю. Всё вычислительное оборудование… там. Чёрт знает. Может, пару дней. Может, год. Может, несколько минут. — Сколько было последний раз. — Скорее, не «сколько», а «что». — Что было? — Равнодушно. — Конец. — И твоё условие? — Забудь, Чонгук. Нет никакого пароля. Он стал последним человеком, с которым можно разговориться как следует. Остальные добровольно остаются доживать жалкие дни, а может часы своего ошибочного существования, как в том числе и Чонгук, теперь без конца думающий о своём — никому не нужном, в итоге. Да ведь? Да ведь, Чонгук? Пора ответить на вопрос. Он заторможенно моргает, переступив на другую ногу, и целится смотреть дальше. На скрутившееся пятнышко, где-то далеко и за гранью его обессиленного сознания, колышащегося на последней, видит Пигмей, нити надежды. Не знает, как она появляется снова и снова и натягивается, пропахнувшая сыростью и влажная от пота, но всем нутром впитывает её, расставляя все свои мысли по местам. Уподобляясь его слепой… слепой… Хмурится от силы, перекидывает голову на другую сторону и хрустит шеей. Звук рикошетит пустые стены. Громкий, гулкий. Хочется пить. Хочется мыться. Хочется нахрен наклониться, спрыгнуть вниз с балкона и разбиться головой. В ней всё равно ничего не осталось, даже грёбанной идеи, как подобраться к тому вновь. А, может, зря. Может, и не надо совсем. Пусть сам с собою, пусть ещё громче зовёт своего Тэхёна, пусть это имя отражается его отчаянным, сдавленным криком от нависающих стен. Чимин должен понять, должен понять наконец… Чёрт! Чонгук с рыком порывается и хватается за перила, нависая над обрывом с самого балкона. Утыкается взглядом в растекшуюся лужу, в раздавленный пакет просроченных чипсов на тёмном бетоне внизу. Так нельзя! Не может быть! Видит Чимина так, как никто другой, открывает рот и набирает дыхание затхлым воздухом. Тот смотрит прямо на него, задрав голову, и растягивает в странной улыбке рот. Смотрит так, будто прозрел. Дай, Пигмей, чтобы всецело и не только лишь глазами. А глаза его — целая вселенная, отражающая сейчас единственный вариант событий. Чонгук улыбается, завораживаясь блекнувшим в них покоем, и игнорирует самый громкий и нарастающий звук сирены. Тревога бросается в омут, подрывается со встречным воплем из его грудины. Дрожь — и Чонгук ускальзывает, спокойным шагом шествуя вниз по лестнице, видя, как удручённое место замкнутого пространства открывает вид на ясное поле, а ветви деревьев вдруг преломляют утренний свет из окон. Он перехватывает дыхание, косится в сторону, упираясь взглядом в совместную с Чимином фотографию. Они выглядят счастливо, слившись в крепком объятии на фоне водопада. Фото кривое и немного мутное. Но Чонгук точно знает, хотя бы по услышанному, мелодичному и громкому зевку, что Чимин ждёт его на первом этаже этого дома. И он подрывается со ступенек, с шумом выдыхая.«Remedy, Surging Sea — Son Lux»
— И что ты здесь делаешь? — Что? — Голос донёсся со спины, и Хосок обернулся с нахмуренными бровями. — А, это ты, Чонгук. Не бойся, я никому не нужен. — Я не про это. — Говорит он, медленно настигая слева. — Не ты ли говорил, что выходить наружу опасно? — Спрашивает, тупо глядя в его несносное лицо, долго переваривающее информацию. — Хосок? — Еще раз зовёт его, удостоверяясь в адекватности. Чонгук дёргает головой от возмущения и искреннего удивления. А тот не реагирует, смотря точно в его глаза, как через стекло: — Когда раньше был смысл беречь себя, то сейчас… Да даже сейчас я не совсем понимаю, о каком ущербе идёт речь. Вряд ли это приносит такой ущерб, о котором… говорится. Тем более, всем наплевать, Чонгук. Всем по херу! В небе лечу, а не людьми верчу. — Выплёвывает смешок, понимая, как удачно сошла рифма. — Какое ему дело? — Кому? — Осторожно переспрашивает Чонгук, всё ещё находясь в некотором ступоре. Хосок не в состоянии ответить на вопрос, несёт неочевидный для него бред, на который, вероятно, Чимин даже не способен. Если у первого он касается исключительно своей бессмертной пассии, то у второго — он неустойчивый, который совсем не прощупать. Для Чонгука гулять снаружи поздним вечером, как сейчас — обычное дело, и аномалия больше не бьет в голову, как было впервые. Организм привык и выработал «иммунитет к радиации». Стало быть, лишь напоминает о себе, выставляя сомнительный, галлюциногенный портал под ноги. Это странно, но Чонгук, как самый осознанный и пытливый, научился обходить его стороной. Потому что знает — абсурд, его нелюбимый, способен искоренить даже самые мизерные остатки здавости. А Хосок же — на глазах свихнулся, стоило увидеть вдалеке. Потом же он сам себя вслух спрашивает о происходящем, и его глаза бегают где-то спереди, выражение непостоянное и дёрганное. Сразу ясно очевидно, что вышел он не по собственной воле, поэтому Чонгук его растрясывает как следует и аккуратно тащит за собой, придерживая предплечье. — Я не думал совсем. — Машет головой тот, слабо виляя за ним. — Что-то мне подсказало, что отпустить его будет легче, чем закрыть в клетке, правда? Чонгук внимательно слушает, ойкает, успевая проследить за его мечущимся взглядом, что время от времени скачет в неизвестном направлении, будто мимо пролетела стая птиц или шальная пуля. Мысленно он понимает, о чём идёт речь, и эта мысль так не подсказывает, как что-то со слов Хосока. Ветреное, знакомое. — Сегодня я смотрел в ночное небо. Там были звёзды. Я их в жизни своей первый раз увидел. И то была такая тишина, что… не было слышно ни одной своей мысли. Я так от них устал. И мне это понравилось. Наркотически понравилось. Что это было, Чонгук? — Нет же, подожди… — Мешкается Чонгук, аккуратно перебегая и беря в руку другое его предплечье. Глаза машинально взметаются к небу, но видят лишь прожжённые клубы смога и дыма, мягко оседающими редким пеплом. — Ты же понимаешь, что там нет ничего. Чтобы просто солнце разглядеть, нужна удача, а сейчас вообще ночь. Пойдём внутрь, там безопаснее. — Ночь, утро. Какая разница? Планета сходит с ума. И я тоже, кажется. — Пошли внутрь и там это обсудим. Здесь опасно. — Да? А что же ты сам здесь делаешь? — С претензией спрашивает Хосок и раздражённо, не совсем грубо выдергивает предплечье. — Я ищу… — Ах, да, забыл. И что же? Вы с ним меньше суток назад вернулись. Уже соскучился? Хосок не различает свои же слова, попутно держась за голову и грудь. Ему не хочется говорить одно и то же, поэтому он тут же извиняется за подменённое мнение. — Извини, Чонгук. У меня такого никогда не было. Галлюцинации или что? Вокруг лес шумит, птицы… Я птиц никогда не слышал, но почему-то сразу понял, что это они. Как в параллельной реальности. — Вспыхивает, хватаясь за лоб. — Откуда эти картинки, Чонгук? Расскажи мне всё. — Я не знаю. — Печально выдыхает. — Чимин говорит, что это реально, но я сам не понимаю. Он мне объяснял это как-то, объяснял структуру механизма, будто сам его создал. Видимо, дружок его из тетрадки первым додумался. Я же считаю его инициатором конца света. Будто он виноват в нём, чёрт возьми. — Но как это?.. — Не знаю. — Улыбается. — Это просто работает, и всё. Пигмей. — Пигмей для мечтателей. А я не из них. — По-моему, мечтают все. Ты тоже о чём-нибудь, я уверен. — Ты знаешь, о чём я мечтаю. Это ведь глупо и невозможно. — Ну что ты несёшь, Хосок?.. — За этим Чимин постоянно бегал и рисковал жизнью? — Несмотря на неизбежную ярость, говорит он спокойно. Обида слилась с неизвестным чувством и с треском надломила челюсть. — Да. — Коротко признается Чонгук и аккуратно ведёт его дальше через расставленные пласты вертикальных аллей. — Именно поэтому он бегал туда, да. — Зачем ему это?.. — Ну, ты же знаешь. — Ах, да, да, извини. И с памятью что-то становится. Как ты сам вообще? Как себя чувствуешь? — Всё нормально. — С надломленной радостью говорит Чонгук. — Знаешь, настоящее становится важным только в воспоминаниях. Ты заметил это? — Хосок… — Чуть грустно реагирует он, досадно выдыхая. Стоит приложить усилие. — Да, именно. Когда прошлое становится твоим настоящим. Остаётся только чуть надавить и крыша по собственной воле поедет. — Да, в таком случае её трудновато удержать. — Усмехнувшись. — Я вижу сына. — Резко произносит Хосок с огромной печалью и вздыхает полной грудью. — Не знаю, почему, но мне кажется, что он реален. Мы с ним даже разговаривали. А он отвечал. — Он вдруг радостно посмеялся, вперив взгляд перед собой и замерев. — Я спрашивал у него, почему он выбрал убежать. — А он… — Ответил, что навязанная реальность не была мила ему, и он решил создать собственную. Я надеюсь, что он счастлив прямо сейчас. А зная о том, что счастлив он — счастливым становлюсь и я. И мне больше ничего не нужно. Абсолютно ничего. Чонгук не решился ответить очередным словом, не предпринял отговаривать и пререкаться, потому что в глубине, наверное, души, которую Пигмей ему оставил, он это понимал. Он полностью поддерживал, считаясь с каким-то внушённым мнением и вдруг его отождествляя с собственным. Так это и происходит. — Ты хороший папа, Хосок. И ты молодец. И ты до сих пор хороший. А Хосока осталось отвести обратно, надеясь, что личное счастье сочтётся и с ним тоже. Однако на данный момент Чонгук ощущал только болезненную тоску и полное разочарование. — Спасибо, Чонгук. Пигмей подарил ему волю, но напрочь отобрал качество смелости. Из-за этого он несдержанно улыбается и льнёт к нему ближе…