«Hinnom, TX — Bon Iver»
И вот опять трава под ногами разрослась как никогда. Мокрая и холодная, с мягкой землёй, проступающей сквозь белые монастырские плиты. Чимин понял, что босиком идёт по выверенной дорожке. На безмятежной равнине, покрытой густым туманом. Его дыхание спокойное, влажное и пробирающее — движущее ноги вперёд. Он в какой-то приятной одежде, непривычно сухой и гладкой, идёт туда, где туман кажется чуть разрежённее. Тишина застревает в горле тяжёлым комком, заставляет проглотить и сбросить ненужную судорогу в мышцах шеи. Этот блеск изумруда под ногами, эти холодные порывы ветра, прибавляющие монохромной туманности бледно-синий оттенок: на душе мирный покой. Шаг не остановить. Медленно пробираясь, Чимин вдруг видит затемнённый промежуток, всматривается в него, сощуриваясь, и приближается, чуть расширяя шаги, но не ускоряя их. Боясь напугать что-то неземное, поджидающее там и поглощающее пространство вокруг. Проходит тщетную сотню метров, всматривается напоследок и устаёт, безмятежно присаживаясь в траву, чтобы отдохнуть. Ноги забились, лёгкие так же. — Хочешь, расскажу тебе историю? Чимин слабо натягивает улыбку, встречая знакомый голос. — Новую историю. Такую ты ещё не слышал. — А я уже решил, что ты меня бросил… Конечно, рассказывай мне всё, что хочешь. — Отвечает он ему и мягко улыбается, собирая ноги в удобную позу. Голос Тэхёна расслабляет мышцы по всему телу, как полезное лекарство, а эта красивая, одомашненная равнина — умиротворяет. Равнина ли? — Началось всё с того, как один о-о-очень одинокий парень решил обрести покой. Ох, даже представить не можешь, как он был одинок. — Да уж. — Фыркает Чимин. — Он совершенно обессилел последнее время, перед тем как разделить свою жизнь на «до» и «после». — Да-да. — Сам по себе он идиот и моральный уродец, — посмеиваясь. Чимин молчаливо опускает голову и утыкается взглядом в руки, перебирающие приятную субстанцию, похожую на траву. Растирает её между пальцев, тем самым слушая голос, раздающийся со всех сторон. — У него помутилось сознание до такой степени, что реальная жизнь перестала радовать его. — Нет. — Не перебивай. Голос Тэхёна сбрасывается так, будто кто-то намеренно перекрывает поток его звучания. Словно тот святейший динамик, который Чимин представляет внутри фантазии, закрывают ладонью, останавливая выход звука. Настолько странно, что Чимин вздрагивает, чувствуя, как у самого перехватило дыхание, а спину обожгло горячим воздухом. Но в ответ он совсем не чувствует ожидаемой боли. — Тэхён? — Д-да, да, я здесь. — Он, запыхавшийся, показывается перед глазами, выходя из-за спины и подхватывая за плечо. Заставляет подскочить нехотя и оторваться от ватной земли, тёплой жидкостью уже засасывающей в себя, как пески. — Не трогай траву. — Почему? — Не трогай, и всё. Слушай меня. Ясно? Чимин вяло смеётся, укладывая руку на его спину. — Хорошо, я слушаю. — Эта история настоящая, не мной придуманная — сосредоточение всего негативного от нехорошей жизни. — Да, да. — Он хотел покоя. — Он хотел покоя… — Повторяет непринуждённо. — Он хотел свежего взгляда на реальность, но боялся её, как грёбанной смерти. — Ага. — Он влюбился. — О-о-о, нет. — Да! Тогда его крыша разогналась до скорости света. Чимин прыснул усмешкой от глупой шутки. — Такую крышу сложно остановить, — предположил он, — можно даже не пытаться. — Пытался его близкий человек. Он… не мог подобрать к нему подход до самого конца и почти сдался. Чуть-чуть отчаялся. — Это грустная история. Не рассказывай мне грустных историй, пожалуйста. — Ты по-прежнему избегаешь реальности, Чимин, — досадно сказал Тэхён и прогнулся под его тяжёлой рукой. — Чем она так не угодила тебе? — Неправильный вопрос. — В каком доме ты бы хотел жить? — Вот этот хороший. — Радостно отозвался тот и подбил за плечо, теснее прижав к себе за спину. — Деревянный дом, который будет пахнуть несколько лет новой обработанной древесиной. Лак и пихта. Образ дома перед глазами. Вырисовывается, как по команде, выглядывая из густоты тумана и рассеивая оставшийся слой непроглядной дымки. — Такой, знаешь, Тэхён, банальный уют и простое тепло. Камин для зимы, мягкий диван, кухня со всем, что нужно для приготовления вкусной еды, второй этаж с несколькими спальнями, где из каждой в окне можно проглядеть красоту леса или озера. Полный холодильник, холодное пиво, апельсины-мандарины, быстрый интернет и социальная утопия за окном. Хотел бы жить спокойно. Думаю, обычной такой жизнью из обычной Американской мечты. Первое, что в голову пришло. — Ах, ну ты размечтался, конечно. — Вздыхает Тэхён. — А ты о каком доме мечтаешь? — Э-э… Об уютном. Чтобы оттуда вылезать не хотелось. Понятие дома растяжимое, для некоторых достаточно временного убежища, и их насыщенная жизнь проходит вне его стен. А некоторым, вот как ты, например, нужно именно пристанище, куда к концу жизни можно будет сложить свои истлевшие косточки и мирно упокоиться. Чимин цокает недовольно. — Ну вот, и снова ты о смерти. Ты заметил, что подытоживаешь ею всякую свою мысль? — Вполне заметил. — Шуточно отвечает Тэхён и смеётся. — А что бы ты делал? — Что? — Что бы ты делал в той жизни? — Единственное, что бы я делал — это был бы счастлив. — Помимо твоего умиротворённого там нахождения, ты должен чем-то заниматься. Или ты правда — просто будешь там… быть? Просто быть? — Да, правда. Реально буду просто быть там, сидеть, как в норке. Это идеально. Это мне нравится. — Один? Грудь Чимина задрожала, он подпёр её согнутой рукой и выдохнул: — Наверное, глупо утверждать, что одному мне наскучит, — объясняет он с расстановкой, медленно и вдумчиво. — В пределах нормы, в пределах моих интересов, от хорошего собеседника я бы не отказался. Да, от тебя бы я не отказался, Тэхён. Мы с тобой спелись. И ты мне нравишься. Во всех смыслах. И я всегда буду ждать тебя у своего дома, — а Тэхён неловко улыбается, блекнув раскосыми глазами. — Выйду на веранду, по-старчески облокочусь о дверной проём и… — имитируя сильный вдох, — глубоко-глубоко втяну в себя этот запах… свободной жизни. И я не буду искать места для своей идеализированной смерти, потому что, умерев в любой момент, я упаду туда, где моя жизнь была мила мне. Где был ты да я. Ты… и я. — И это — всё, что тебе нужно? Это делает тебя счастливым? — Да. — Я приду. — Скоро кивает Тэхён. — Поселюсь у тебя в доме и буду куролесить. Чимин смеётся: — От тебя намного больше пользы, чем ты можешь подумать. — Какой пользы? — Грузится он, продолжая босиком проминать землю и вести в неизвестность. — Ты играешь на гитаре, ты поёшь, да-а, ты сам себе хозяин. А я всё пытаюсь выбраться отсюда. — Откуда? Из иллюзий? — Вот отсюда. — Чётко указывая себе пальцем в височную долю, одержимо вдавливая его в череп, постукивая им и жмурясь. В итоге спонтанного безумства он хлопает себе по щеке, самостоятельно вырываясь из кратковременного приступа самоненависти. — Из своей головы. — Подытоживает Тэхён, отворачиваясь. — Теперь я понял, чего ты хочешь. — Правда? А я нет. Я знаю только, чего я не хочу. — Ты устал. Тэхён возвращает к нему взгляд и тормозит накатившую волну испуга, странно раскачиваясь. В порыве толкает больно в плечо, ускоряя шаг, точно оборачиваясь на угрожающего преступника, бежавшего за ними с горящим в пламени ножом. — Скоро вся боль отступит. Боль во всех плоскостях восприятия. — Говорит он одновременно с тем, как вдруг помогает запрыгнуть на внезапно выскочивший перед ними уступок. — Во всех плоскостях?! — Сбито спрашивает Чимин, успевая крепко вцепиться в него и не упасть в пропасть, оказавшуюся прямо под ногами. — Ты поможешь мне? — Да! — Прикрикивает Тэхён, дёрнув за руку, и утягивает за собой в сторону облачившегося среди тумана длинного коридора. Скорость и желание не разбить голову о стальные балки позволяют уворачиваться так, чтобы те оставались лишь опорой для рук. С треском и громко выпущенным выдохом Тэхён смотрит на Чимина, перескочив резко над пропастью. Пропасть безмерная, вокруг раздаются вдруг раскаты грома, а молния ослепляющей вспышкой застилает глаза. Чимин импульсивно перевешивается через наклоненную под углом устойчивую конструкцию, крепко ухватившись одной рукой, и кричит вниз по падению (которое по чуду избегает), давая мгновение для осознания, что прямо сейчас они на высочайшей башне, возможно Эйфелевой, эдак 88-го года, два с лишним века назад. Точно тогда, ибо гроза невероятно ярка и обширна настолько, что со звуком раскатных ударов, небо с треском падает прямо перед ними, перехватывая дух. Чимин хватает воздух и ударивший в лицо, словно раскалённый песок, поток дождя. — Дом, который ты представляешь, будет сырым, — говорит Тэхён, перекрикивая молнию. — Там заведутся крысы, кругом будут москиты, сорняки у дома, холод, топка печи и постоянные хлопоты вокруг того, как бы там выжить, — отплёвывается от капель дождя, вытираясь голой рукой. — Ты не будешь сидеть у камина и пить горячий глинтвейн круглый год. Не будешь делать глубокие вдохи от свежести морозного утра. Не будешь купаться в той воде, потому что на дне запрятаны отравленные останки животных, погибших от инфекции. За окном не будет той социальной утопии. На то она и утопия. Несбыточная и иррациональная. И тебе придётся выходить из дома. А снаружи — постоянная опасность, от которой не спрячешься даже при сильном желании. Это реальность! Такова она! И это будет твой дом! Не тот, о котором ты мечтаешь. И он станет для тебя обузой, как ненужный багаж. — Это неважно! — Выкрикивает Чимин и осторожно прыгает к нему на толстую балку. — У меня ведь всё равно его нет! И не будет! Вот в чём суть, в чём эта реальность! — Начинаешь видеть элементарную привязанность к своей жизни? Да неужели! — Я вижу, что мне порой до чёрта всё равно. Иногда, — продолжил он задумчиво, хватая ртом воздух, — я будто чувствую, как вращается Земля. Только тогда, я чувствую, что нахожусь в реальности. Сейчас этого чувства нет, — замечает, маниакально кивая, сглатывая набежавшую слюну. — И скучаю по нему. Я скучаю… — …по Чонгуку? Чимин почти подло ухмыляется, оставляя взгляд во владении цветущего светом города. Он-таки преломляется, перехватывает дыхание своей красотой и очерчивает спирали чей-то чёрной радужки, напомнившей глаза. — Возможно именно Чонгук заставлял твою планету вращаться. — Закончил Тэхён, с прикосновением к плечу оказываясь впереди. Он лишил ориентира на секунду, как только яркий свет с его лба плюнул прямо в глаза, и Чимин зажмурился, вытер лицо, качнувшись. Распахнув глаза, он успел только проморгаться, как посмотрел в спину убегающему с громким хихиканьем Тэхёну. У того фонарик, закреплённый на голове, шахтёрский и настолько яркий, что дрожью освещает путь к тёмно-изумрудным полям разросшейся травы. За горизонтом желтое небо и тусклый закат, уже почти скрывшийся за верхушками ель и огромной горой вдалеке. Вокруг лес, знаки с мелкими надписями и осторожными словами, на конце вытоптанной тропинки — дорожный перекрёсток, а прямо на распутье стоит белый джип с чёрной окантовкой. Красивый. Тэхён резко останавливается, медленно оборачиваясь с игривой улыбкой. Чимин тут же стопорится, пугается от неловкости и дезориентации, воткнувшись ботинками в рыхлую землю. Закатив глаза, понимая, что у самого такой фонарик. Понимая, что Тэхён рад смотреть на него, пока потоки их совместного света врезаются друг в друга с той же самой страстью, как Тэхён разбегается и бросается на него, крепко зажимая в объятья. Снова и снова, не уставая. — Я не знаю, что происходит. Но мне кажется, что я умираю. — Шепчет Чимин. — Пришло время. — Посмеивается Тэхён, крепко сжав спину. Он постоянно так делает, будто не он — иллюзия. — Холодно. Пошли чай пить? — Пришло время пить чай? — Переспрашивает, привычно закутавшись в плечо. — Пришло время поговорить о смерти. — Отвечает Тэхён, легко отстранившись и взглянув на него. — Да, я это обожаю. — Улыбается Чимин, коротко поцеловав того во влажный лоб. — Примерно так я её и представлял себе. Именно такой, чтобы не было обидно. — Ты чувствуешь? — Да. — Сказал с паузой, задержав взгляд перед собой. Ощупывая Тэхёна, ощупывая свои же мысли. — Я чувствую, что мы на распутье с тобой. Возможно, в последний раз видимся. — Ну что ты такое говоришь? Пойдём со мной, — Тэхён протягивает руку, — пойдём, Чимин, пойдём. Пойдём со мной. Пожалуйста. Что-то в мыслях его надламывается, когда голос Тэхёна кажется совсем не ему принадлежащим. Что-то заставляет брови Чимина потянуться вверх от удивления. — Что-то произошло. Я вижу тебя, пока сам жив. Но почему я всё ещё жив? — Потому что я с тобой. Чимин нервно ухмыляется, не отрывая взгляд от белесых очертаний: — Ты ведь ненастоящий, Тэхён. Ты не влияешь на мою реальность. Ты со мной только в моей голове. — Он мнётся, ощущая тянущую судорогу в шее, извиваясь на месте. С печалью и кратковременным коллапсом. Таким мощным в этой его голове, что голос звучит плаксиво и душераздирающе тихо. Не так, как надо. — Это не ты? Тэхён опускает руку с задержкой, хватает воздух, говоря тоскливым голосом: — Это я, Чимин. Конечно же, это я. А этот перманентный туман вдруг обретает свой конец, рассеиваясь и впуская сосредоточенный между ними порыв обжигающего ветра. До такой степени, что Чимин одёргивает себя и шипит от боли, не успевая сообразить, как некогда Тэхён снова держит его в своих руках и тащит за собой с сильным разбегом. Он неприятно молчит, быстро бежит, перепрыгивая и минуя невидимые препятствия. Всё знакомо, потому что подобное уже было. Хаос в голове превращается в мгновенные вспышки воспоминаний, приобретает хоть какую-то однородную субстанцию, обнародовая чужой голос, звучащий откуда-то сверху. Пока Чимин стоял над балконом и подслушивал чей-то разговор. — Речь о такой мощи, которая разрушит наш озоновый слой и убьёт всё живое на нашей планете. Это поток немыслимой радиации. Планета останется круглой, только вот жизни на ней больше не будет ближайшие… 65 миллионов лет. И тут Чимин вспомнил, что подумал в тот момент. «Интересно, Чонгук будет также бегать за мной все эти 65 миллионов, если мы с ним останемся?» Он смеётся себе под нос, останавливая бегущего в никуда парня, тянувшего за собой так сильно, будто мотив их остановки будет стоить им жизни. Может, так и есть. Может быть, пытается спасти его, чтобы оставить позади. Или Тэхён выводит его наружу — туда, где жизни не будет. Наверное, он пытается его убить вопреки своим убеждениям. Таким образом навеки прекращая их совместное мучение. Да какое ему дело до жизни? Он ведь мёртв. Зачем он пытается спасти? Разве не будет явственней и прелестней для него осознание, что теперь и навсегда Чимин останется рядом с ним и больше никуда не денется от него, а ему же, в свою очередь, не придется навещать его своими эфемерными тенденциями. Как по позыву, как по наваждению. Какой смысл спасать его, когда спасение — это грёбанная погибель? В прямом его значении. Это синоним несчастья. Это не то, что ему нужно. Да. Вот они — остатки нужного. Ноги больше не нужны, они слабеют, а Чимин слышит, как Тэхён задыхается, замедляясь на глазах. Он валится вместе с ним, больно и плашмя падая на спину. Сначала сам Чимин, потом доползающий и кряхтящий Тэхён, с жалким хрипом усталости от всего происходящего. Он позволяет взобраться на свои плечи, лёжа в смутном пространстве без верха и низа. Всё вновь переменилось.«The Power And The Glory (Acoustic) — IAMX»
Его слышно вполголоса и трелью сирены. — Чимин, открой глаза! — Криком на последнем порыве, выбивая в краски оставшегося хаоса. Слёзы успевают закипеть в глазах, Чимин жмурится, утирает их горящими ладонями, совмещая так, чтобы не сорваться с его тёплых плеч и прижаться сильнее. — Никто не умрёт, Чимин. Сил, чтобы думать нормально, не осталось. Не осталось ничего, кроме того, что мы имеем по-настоящему. Смеётся или плачет, но наблюдает, как Тэхён взметает руки над собой, указывая на расстелившуюся оранжевую гладь и летящий, приближающийся огонь. А сам не может двигаться, кончаются силы. Там вверху затухающее красное солнце, бросающее на них кроваво-красный свет. Неравномерные коллапсы космоса, бьющиеся друг об друга, планомерные звёзды, разрывающиеся в прогрессии самой пылкой силы, и дробящиеся красивой феерией галактики. Под спиной шуршащий пластик, не весть какая часть металлической конструкции жжётся через одежду. Но оба они сравнивают такую боль со звёздной пылью, в которую они вместе свалились, а теперь борются с последствиями её прошибающей головокружительности. Тэхён вскидывает руки, показывает заполненное пеплом небо, ловит его на языке, как снежинки, в полной тишине. Он весь продрогший от жары, мокрый, и волосы его прилипают ко лбу, к вискам, он часто дышит и продолжает вырисовывать очертания фантазии, комментируя каждый жест: — Вон там красные огни, там синие. Вместе они станут фиолетовым. На границе оранжевого и синего пламени в свечке. А вон там, — тянет руку, рукав его плаща задирается и спускается до локтя, — вон там будут стоять зрители и подпевать хору. И, представь, вокруг темно, редкие вспышки света, чужие руки, закрывающие твои веки. И музыка. Бам. Бам. Бам. Чимин вдруг чувствует дрожь земли и терпит её в собственном теле, лежит, уложив руки на груди, и следует словам, ощущая настигающую музыкальную вибрацию. Солнце меркнет, застывает в полной тишине и трясётся в неслышимой громогласной мелодии, как диско шар. Он думает об этой песне, что поднимает землю к верху. Чей-то голос. От него, кажется, кружится вся планета, или от его потрясающего, такого родимого вкуса. — Ты слышишь его? Это голос! — Прикладывает руку к чужому уху, становится ближе. От недостатка сил движения медленные, а время идёт. — Очень звонкий, но оттого умиротворяющий. Вместо него все твои мысли. Это их хаос, их поток. Бам. Бам. Бам. — Отбивает ритм на чиминовой груди, стучит пальцами и дрожит корпусом в подступающей агонии. — Чей он? — Как же жарко… — Произносит Чимин, тяжело шевеля губами от нарастающей усталости, но перебивается от сна этим стуком по своей груди. — Пахнет вкусно. Нам предлагают выпивку. Или нет! Ты отказываешься от неё, сбрасываешь деньги за предыдущий заказ и медленно ступаешь к танцующей в трансе толпе. Пусть это будут твои друзья, Чимин, все люди, которые делали тебе добро. Представь, что все они с нами сейчас, они больше не мучаются, как и мы с тобой, танцуя среди них. Это как в космосе. Светящиеся неоном звезды, искорки только-только разгорающегося костра. Знаешь, почему? Потому что жизнь наша только начинается. Чимин довольно хмыкает, пытаясь разомкнуть слипающиеся от жары глаза, ловит разноцветную призму несобственных мыслей и смотрит через неё, точно заглядываясь на Тэхёна, бережно протирающего его мокрый лоб. Тот рассказывает, что мог бы полететь туда, наверх, разогнать пламя, напугать саму смерть, медленно приближающуюся к ним. Мог бы сделать всё: научил бы видеть, научил бы страстному ожиданию перед тем, как рассмотреть, приучил бы к редкому счастью в познании самого желанного. Хотел бы, чтобы тот разузнал о нём побольше, понял, что счастье всегда было — его нужно было только правильно увидеть. Рассмотреть. Его перламутровые зрачки, солнечные блики в них. Его эфирные губы, так медленно размыкающиеся перед тем, как Чимин забывает очередную мысль. Он припадает слишком резко, и весь пространственный волок тащит на себя, пропуская через его касания и чужие пальцы, жмущиеся в свете внепространственного танцпола к его горячей шее. Кто-то переступает с ноги на другую, пытается удержать равновесие среди толпы, крепко прижимаясь к Чимину и его блуждающим, ищущим ладоням. Кто-то целует его в губы и крепко держит за голову, неслышно задыхаясь от удовольствия. Спускает воздух через нос и облизывает кипящим языком. Наконец, целует, провожая вглубь груди прелестное чувство. Растекающееся, ощущая, как ответно и желанно мажутся тёплые щёки об его скулы. Попробуй усомниться в том, что Чимин вдруг не смотрит на него такими осознанными глазами, как смотрит лишь на одного человека. И как его сомнения начинают истончаться до такой степени, что удаётся приблизить к нему своё лицо настолько, что и он сам смог бы проглянуть остатки жаждущей его голоса жизни. Разглядеть ослепшим зрением. Это что-то странное, подкрадывающееся и врывающееся к нему в здравое сознание. Для Чимина, это как мягкий шлейф или гибельный взрыв — вспышка его блестящих, вечно голодающих по нему глаз. То чувство, когда Чимин может назвать себя понимающим человеком. Его призмы рассыпаются, глаза распахиваются, а дух полностью усмиряется, пропадая в успокоительном выражении Чонгука, примыкающего лбом. Настоящий. Ещё множество снов, пропущенных через образ Чонгука. Образ иллюзии, иллюстрации страхов, умных интерпретаций собственного счастья. Притворства, усомнения и, наконец, осознания. Тот шипит от боли через стиснутые зубы и мажется к Чимину, как может только он. Аккуратно бьётся головой об его, стягивая волосы, прикоснувшись наконец в своём лице, своими руками, своим именем, раскрывшись, как вечно навязанный принцип — следовать выдуманному, придуманному от одиночества, от смертельной болезни, от слепого сердца, а не глаз, тянущих на дно высохшего океана. Летит, словно разбивается о скалы, разгорается, пропуская слёзы и вытирая их от стыда. — Это ты вернул его мне? Не помню… — Чимин мягко целует его в щёку, затем в другую, прижимаясь лицом и срастаясь расплавленной кожей. — Но он не был мне нужен, — изнемогая в стонах, терпит невыносимую, неизбежную боль во всём теле, агонично хватаясь за фантомную плазму, утекающую под касаниями, за родную и прожжённую спину бесчувственными руками. — Чонгук… Чонгук. Чонгук. Чонгук.Чонгук.
— Ты же знаешь, — разорванным голосом, чтобы не потерять и разглядеть последние клетки уцелевшего, — память у меня… — Это я — твоя плохая память. И Чимин чувствует их совместный жар, превалирующий над скучающим в конце мира состоянием покоя. Чувствует, что он тлеет в увядающем голосе, срывает кожу с костей и властвует в безграничном пространстве умирающей реальности. Как что-то блекнет перед огнём смерти. Как остывает, словно угли в костре. Чонгук реальнее, чем мог стать для него. И эта реальность радует больше, чем та, в которой обманчиво оставался. Это смысл, который вернул его. И эта совершенная сила, не унимающаяся и тянущая к трепещущей жизни — его тепло.