reunion

То, что происходит, происходит с Казуторой не впервые, но он удивляется, как в первый раз. К такому нельзя привыкнуть. Он слышит нарастающий гул в ушах и старается взять себя в руки. Ему нужно тридцать секунд: их хватит, чтобы сказать, что он в порядке, но ему нужно умыться, попросить парней оставить его на несколько минут. Тридцать секунд — пиздец как мало, надо говорить быстро и выглядеть при этом уверенно, чтобы они не заподозрили подвоха. Тридцать секунд — пиздец как много; силы Ханемии кончаются к концу двадцатой, но он как-то держит лицо и выравнивает дрожащий голос. Он тридцать секунд был хорошим мальчиком, пока не закрыл за собой дверь. Гул в ушах клубится дымом и чадит под куполом его черепушки, обретая физическую форму и зудя в корнях волос. Казутора полощет обожженную кожу в холодной воде. Ему совсем не больно. Баджи знает? Казуторе похуй. Его действия имеют последствия. Он это знает. Это единственное, что Ханемия знает наверняка. С самого детства. Он не убрал грязные сандалии, и его мать ходила с синяком под глазом, оставленным кулаком отца, пока он не побледнел настолько, что его можно было скрыть косметикой, но Казутора знал, что он там есть, и знал, что причина этому — «твой выродок снова засрал весь дом». У Казуторы глаза отца, поэтому он не смотрит в зеркало, пока держит ожог на руке под струей холодной воды. Он убил Шиничиро Сано, и в Майки что-то сломалось, что-то сломалось в Баджи, что-то сломалось в нем самом. Казутора часто думал о том, что Кейске был еще ребенком, Майки был еще ребенком, но никогда не думал о том, что сам он тоже был ребенком. Он убил Шиничиро Сано и попал в тюрьму первый раз. Он чуть не убил Баджи, и теперь у Кейске есть уродливый шрам. Он чуть не убил Баджи, снова попал в тюрьму, вышел, кого-то ограбил, снова попал в тюрьму, вышел, с кем-то подрался и чуть не убил этого безликого кого-то, вышел, никто не хотел брать бывшего заключенного на работу, кого-то ограбил, снова попался, начал употреблять наркоту, попался еще и на этом, снова сел, снова вышел… Оно бы никогда не закончилось. Казутора так и не окончил старшую школу. Казутора чувствует себя, словно перестал быть ребенком где-то в три года, потому что уже тогда его действия начали иметь последствия. Впоследствии логические цепочки стали проще. Совершил преступление — сел в тюрьму. Суды перестали пугать на третий раз. Ему было шестнадцать, и он не чувствовал ничего, кроме усталости, когда оглашали его приговор. Пытался повеситься — попал в клинику. Попал в клинику — в его жизнь вернулся Кейске. В его жизнь вернулся Кейске — и вот он здесь. Надо было быть тише тогда, в камере, когда он пытался убить себя, напихать себе в рот тряпья, чтобы не хрипеть. Казутора не хочет быть сейчас здесь. Его действия имеют последствия, он хорошо это знает и умеет брать ответственность, но сейчас это кажется слишком тяжелым. Кейске и Чифую его разбаловали, — было проще жить и не знать, что нуждаешься в заботе и внимании. Тактильный голод разъедает тело. Ему, кажется, теперь всегда будет мало. Гул в голове становится выше и тоньше, и с громким хлопком перерастает в писк в ушах. То, что происходит, происходит с Казуторой не впервые, но он удивляется, как в первый раз. Хлопок, превращающий гул в писк, отключает в его голове что-то важное, и Ханемия ошалело озирается. Он ничего не чувствует. Так было, когда отец впервые ударил маму при нем, — ему в секунду перестало быть страшно, перестало быть жалко мать и самого себя. Он просто понял, что это произошло, и это теперь всегда будет с ним. Оно с ним до сих пор. Наверное, это к лучшему. Казутора не хочет чувствовать. *** Притворяться легко. Он делает вид, будто ничего не произошло. Он ничего не чувствует — когда играет с кошками, когда завтракает с парнями, когда получает от Юзухи короткие сообщения с мемами и фотографиями, когда болтает с Чифую о пустяках и с Баджи о прошлом. Он ничего не чувствует — даже когда думает о том, знает ли Баджи. Когда спрашивает о работе — у Баджи и у безликих людей на другом конце провода. Нужно съехать как можно скорее, — ему нужны деньги, чтобы снять квартиру или хотя бы комнату. Он не может позволить себе быть здесь дальше. Кейске просит его побыть дома еще неделю, — говорит, что лучше подождать, пока не заживет его рука, — и выдумывает еще кучу оправданий, чтобы отложить первый рабочий день Ханемии. Ему все равно. Слова Баджи не звучат убедительно, но ему все равно. У Казуторы нет сил на то, чтобы возражать, как и нет никакого морального права это делать. Ханемия пытается быть полезным. Быть незаметным. Убирает квартиру, моет кошачий лоток, готовит еду. Не говорит первым, больше отвечает на вопросы. Он ничего не чувствует — как не чувствует ранее душившего желания получать ласку, ощущать чужие касания. Так легче. Так проще. Шутливо отмахивается, когда ему говорят, что он не обязан ничего делать. Когда он только вышел из больницы, Чифую сказал ему, что он многое не выбирал: Казутора столько времени спустя все еще мусолит эту фразу у себя в голове. Он многое не выбирал, но самые фатальные последствия были именно у тех вещей, что зависели именно от него. Сейчас от его эмоциональности зависит спокойствие парней. Сейчас от его незаметности и полезности зависит то, сможет ли он показать, что они помогают ему не зря. Что от него исходят не только проблемы, хотя конечно же, блять, от него исходят только они. Он ничего не чувствует, и это спасает. Ему больше не хочется спрашивать разрешения, чтобы взять кого-то из них за руку, потому что и такой потребности у него больше нет. Это к лучшему. Ему не надо думать, заслуживает ли он это тепло, если сам больше не живет за счет него. В общем-то, Казутора как будто и не живет вовсе. Он ложится спать и заставляет себя есть только для того, чтобы были силы утром подняться на ноги, и ему казалось, он хорошо притворяется, притворяться было так легко, — но они начинают задавать вопросы, и становится сложнее. Пытаются его расшевелить. Выдавить из него хоть какую-то эмоцию. Казутора не может понять, зачем. Так ведь проще. Он ничего не чувствует даже когда во время вечернего просмотра фильма Баджи засыпает, распластавшись по ним с Чифую. Раньше это было бы неловко, Чифую тихо смеется и аккуратно гладит мужа по щеке, пытаясь того растормошить и отправить спать в кровать, склоняется над ним и что-то неразборчивое шепчет в ухо. Они с Казуторой переглядываются, и Чифую извиняется за неудобства. — Я в норме, — выдыхает Казутора. Мацуно странный. Слишком спокойный, как будто ничего и не было, он так же пытается быть добрым с Торой, он все такой же ласковый и понимающий, он понимает все с полуслова и старается сделать так, чтобы Казуторе было лучше, только Казуторе не плохо. Ему никак. Что в голове Чифую? Почему он такой? Казутора помнит его заплаканные злые глаза и перепачканные кровью ладони. Как он смог простить его? Десять лет назад Баджи так же лежал на его коленях головой и медленно умирал, и виной этому был Казутора, но почему-то сейчас Чифую может сидеть рядом с ним и глупо хихикать от того, какой Кейске иногда нелепый. Как Чифую пережил тот день в больнице, не зная, очнется ли Баджи? Как вообще они пришли к тому, что стали такими удушливо-милыми и любящими? Казутора не понимает. Баджи, которого он помнит, отзывался о Чифую, как о прилипчивом влюбленном мальчике. Баджи, которого он помнит, считал проявлением слабости любую нежность. Баджи, которого он знает сейчас, сопит, закинув на него ноги и устроив голову на коленях Мацуно. — Я отнесу его в кровать, — говорит Чифую, улыбаясь солнечно. — Кажется, разбудить не выйдет. Оставить тебе телек? Маленький мальчик с напуганными заплаканными злыми глазами улыбается ему, желая спокойной ночи. Казутора понимает, почему Баджи влюблен так сильно, — невозможно не полюбить внутренний свет Мацуно и его силу. Этот мальчик чертовски сильный, это видно по тому, как он пережил момент, когда в нем совсем ничего не осталось, кроме страха и боли, как он тогда находил в себе силы принимать решения, как он находит в себе силы сейчас. Кейске изменился, и, скорее всего, благодаря ему. Казутора видел, как Баджи приходит домой злой, нервный и немного бешеный, и как быстро расслабляется в чужих руках. Маленький мальчик с напуганными заплаканными злыми глазами превратился во взрослого с долгами по учебе и ясной теплой улыбкой, который ориентируется во всех ситуациях и всегда ищет выход. Казуторе же словно все еще пять лет, мир большой и страшный, ему сложно сходить в магазин одному и сложно разговаривать с людьми, ему хочется позвать маму на помощь, только она, кажется, как обычно слишком занята, чтобы обратить на маленькую копию отца внимание, или слишком напугана их сходством. Чифую выбирается из-под Кейске, придерживая его голову, и шатко поднимает его на руки. Ханемия ничего не чувствует. Но сейчас, — он хотел бы. *** Ему начинают доверять его собственную безопасность. Врач сказал, что Тора в порядке, что ему становится лучше, и что его не обязательно опекать круглые сутки. Сказал, что Казутора не опасен для себя, что у него нет суицидальных интенций, что он вполне готов справиться с собой наедине, что ему можно выйти на работу, если Баджи готов быть рядом и помогать ему контактировать с людьми. Парни, кажется, были счастливы это слышать, но не спешили доверять этим словам. Его впервые оставили одного на весь день только неделю спустя, и это сопровождалось просьбами писать, если что-то пойдет не так, миллионом извинений, потому что они делали это по острой необходимости, потому что иначе не получалось. Казутора рад, что у них получилось начать жить, оглядываясь на него чуть меньше. Он так приносит меньше проблем. Со временем им становится легче. Казутора видит это, — и все еще ничего не чувствует. Его все еще заебывают вопросами, как ему помочь, но ему не нужна помощь в этом. Он справляется. Чифую прилетел домой, запыхавшийся, на час раньше, чем должен был, но это было не нужно. Казутора справляется. Он не сбежал, не сделал ничего плохого, не пытался принести себе вред, оставшись наедине с собой. Он справляется. Мацуно говорит ему, что он молодец, даже не скрывая свое волнение. О том инциденте они так и не говорят, что, наверное, к лучшему, потому что Казутора не помнит, что он чувствовал тогда и почему потянулся за поцелуем. Баджи не говорит об этом тоже. Все к лучшему. *** Он ничего не чувствует, — и он от этого устал. Постоянные страх и боль были привычнее, их можно было контролировать, с ними он знал, как справляться. Как справляться с бессилием и безразличием, Казутора не имеет ни малейшего понятия. Он хочет, чтобы ему стало хотя бы больно. Чтобы снова стало страшно и мерзко от себя, — так он хотя бы чувствует себя живым. Оставшись один, он делает пару царапин на бедре, там, где это можно будет закрыть нижним бельем, чтобы никто не заметил и не перестал ему доверять из-за этого, но это не приносит никакого удовлетворения, даже звук ключа в замочной скважине его не пугает: Казутора просто одевается, благо, он всего лишь приспустил штаны и белье, ополаскивает кухонный нож и быстро кидает его к чистой посуде. Никто ничего не замечает. Вечером Ханемия отстирывает от собственных трусов засохшую кровь. Внутри все еще пусто. Он не говорит об этом ни Кейске и Чифую, ни врачу. Пытается сказать Юзухе, но изрыгает из себя что-то невнятное, и в итоге пиздит, что просто чувствует себя слишком уставшим, чтобы думать. Юзуха обещает, что как только у нее станет поменьше работы, она вытащит его на прогулку или еще куда-нибудь, где можно будет не думать и расслабиться. Казутора отвечает ей подмигивающим смайликом и тихо надеется, что она будет завалена работой еще долго. Где-то на задворках сознания он понимает, что что-то происходит — парни нервные, часто пропадают и вечерами о чем-то спорят на кухне. Кажется, Дракен попал в беду, — или все в порядке, но ему нужна помощь? — но Ханемии отвратительно все равно. Он делает вид, что ничего не произошло. *** На работу он все же выходит, — в какой-то момент у Кейске заканчиваются аргументы, почему этого не стоит делать, и он сдается. Обещает первое время выходить на смены вместе с ним и помогать со всем, с чем только можно, и Казуторе хочется огрызнуться, что он в состоянии справиться сам, но он молчит и давит из себя улыбку, послушно кивая на подробные инструкции. Баджи говорит, что первое время Тора будет просто следить за животными и поправлять товары, — и никаких ненужных ему разговоров с людьми. Только хомячки, шиншиллы, кролики, попугаи и аквариумные рыбки. Никаких людей. Казутора с этим согласен почти полностью. Ему немного обидно, — хочется разораться, что он сам умеет разговаривать, что для него это не проблема (ладно, это пиздец какая большая проблема, но он хочет доказать, что он вполне функционирует самостоятельно), но Кейске лишь улыбается и говорит, что это нужно для того, чтобы он успел выучить все необходимое и не потерялся в ассортименте, если ему будут задавать вопросы. Баджи в униформе магазина выглядит смешно, а Казутора — жалко. Но он справляется. Его почти даже не нагружают работой, и ему кажется, что он мог бы брать на себя больше, потому что за неделю он приловчился обращаться со всеми зверьками, и они начали к нему привыкать, — а Баджи начал ворчать, что ему надо бы брать выходные. Казутора ничего не чувствует, в том числе и усталость. Баджи, кажется, тоже не особо устает, — в свободное время он читает с телефона, что-то рассказывает Казуторе, залипает в соцсетях и слушает музыку через магазинные колонки, а с покупателями общается филигранно и весело. — А начальство не против своей музыки? — спрашивает Тора, чтобы забить пустоту. — Я тут начальство, сучка, — хохочет Кейске, и он точно не хотел задевать Казутору, это была шутка, но Ханемия неловко вздрагивает. Но в целом, — все идет хорошо. Скоро у него появятся собственные деньги, и все будет гораздо лучше. — Казутора, я знаю, что ты пытался поцеловать Чифую. Все нормально, если что. Он не в обиде, я тоже не злюсь. *** Такого Баджи не ожидает, — Тора уже давно выглядел стабильным, пусть чуть более закрытым, но он был в норме, а момент казался достаточно удачным для того, чтобы дать понять, что он в курсе, чтобы Казутора не гадал над этим вопросом, — он слишком часто будто бы хотел что-то спросить, но переводил тему, так и не задав вопрос. Кажется, его мучило не это, потому что Ханемия стоит с приоткрытым ртом, хватая воздух короткими вдохами, где-то с минуту, а потом, тихо всхлипнув, начинает рыдать. Он плачет в голос, пряча глаза за волосами, и молчит, даже не пытается объяснить, что произошло. У Кейске все внутри замирает. Блядский боже, он опять натворил хуйни. Лучше бы он молчал. По Казуторе видно: это надолго. Такое было с Чифую, когда он поступал в академию. Он тоже мог начать спонтанно рыдать, когда даже особого повода не было, и не успокаивался до тех пор, пока не кончались силы или пока он не выплескивал все эмоции, которые у него накопились, и Кейске выучил, как нужно себя вести в такой ситуации. Можно, конечно, начать успокаивать, Чифую и правда возвращался к спокойствию быстрее, если Баджи прижимал его к себе, да и самому Кейске было сложно вести себя как-то иначе, но это давало лишь краткосрочный эффект. Не прорыдавшись до конца, Чиф падал в это снова. Поэтому нужно дать ему время. Он со вздохом усаживает Ханемию, придерживая его за плечи, и запирает магазин на ключ изнутри, вешая табличку «закрыто» на дверь. Садится напротив Казуторы и молча протягивает ему ладонь, — тот крепко вцепляется в нее холодными трясущимися руками. Слезы капают ему на форменные брюки, на их переплетенные ладони, и Баджи пиздецки тяжело смотреть на это молча, ему тяжело ничего не делать, так же, как было тяжело с Чифую, когда у него отлетала кукуха, но это то, что необходимо делать. Тора рыдает минут двадцать, если не больше, пока, наконец, не поднимает опухшие красные глаза на него. — Прости, — шепчет он. — Забей, — кивает Кейске. — Что произошло? Казутора пожимает плечами и снова опускает взгляд. — Блять, да иди сюда, — вздыхает Баджи, перетягивая Тору на себя, как ребенка. — Я же тебе в детстве обещал, что всегда буду на твоей стороне. Что бы ни случилось. И я слово держу, разве нет? Тебе не о чем переживать. Казутора с блаженным лицом уткнулся носом в ворот форменной футболки. — Ни о чем не парься, ладно? Я просто хотел, чтобы ты знал, что я в курсе. И что все хорошо. — Спасибо, — тихо пробурчал Тора. — И прости еще раз. Баджи пощекотал его под ребрами, чтобы Ханемия улыбнулся. После истерики с него будто спала вся замкнутость, столь очевидная до этого. — Тебе нравится Чиф? — с улыбкой спросил Баджи. — Если что, ты можешь говорить правду, я нормально отреагирую. Казутора пожал плечами. — Он… милый? И приятно обнимается. Я… не так его понял тогда. Типа, он вроде как потянулся поцеловать меня, и мне показалось, что я не против, и… Баджи глупо захихикал и щелкнул его по носу. — Ты просто хочешь целоваться, — сделал вывод он. — И я не ревную, если что. Казутора обиженно показал ему язык, выглядя при этом более чем довольным. — Не ебу, хочу ли я целоваться. Меня последний раз целовал ты. В пятнадцать лет. И это было слишком слюняво, Кейске. Не уверен, что хочу пережить это снова. Баджи чувствует себя счастливым, — Казутора шутит и улыбается, он снова язвит, господи, как давно этого не было. — Рад, что тебе лучше, — говорит он, гладя Тору по голове. — Просто… снова что-то чувствую. Баджи не понимает. Что-то чувствует в романтическом плане? Чувствует желание жить? Что-то снова не так в голове Казуторы, и это короткое просветление перед пиздецом? Такое уже было. Тогда, перед их стычкой с Поднебесьем, Ханемия казался настолько счастливым, что даже не верилось. Кейске не знает и боится предполагать. — Ну это же хорошо? — спрашивает он. — Это охуенно, — выдыхает Тора, прижимаясь к нему. — Спасибо. Мне… нужно было. Ну, встряска. Спасибо.