reunion

Парнишку привозят на каталке рано утром. Подъем уже объявили, но Казутора был все еще в кровати, заспанный и лохматый, — вообще-то в клинике всех стригли коротко, но он был чрезвычайно мил с медсестрами, поэтому его волосы оставались при нем, ему вообще-то было все равно, он в тюрьме смирился с бритыми наголо волосами, но это было мило с их стороны, поэтому он не возражал. Он неловко поднимается на локтях, пытаясь продрать глаза: пусть последний час он не спал, просто лежал с сомкнутыми веками, не в силах собраться и встать с кровати. Он знал, что так нельзя, — так можно только в дежурства Маи, чудесной доброй женщины с удивительно цепкими руками, — Тора сам видел, как она перехватила однажды удар особо буйного пациента, — потому что она со вздохом разрешала ему пропускать завтрак, взяв с него обещание, что он выйдет на прогулку без уговоров и не попросится обратно в палату через десять минут. Сегодня дежурит не Маи, и ему надо было встать полчаса назад, но Казутора чувствовал себя начавшим таять желе и с трудом моргал. Ночью он, кажется, снова кричал, и ему снова давали снотворное, — локтевой сгиб на левой руке немного болит. Казутора привык. Он часто кричит, просыпаясь, и потом не помнит этого. Парнишка выглядит совсем мелким. Казуторе кажется, ему около семнадцати, — не больше. Он худой до ужаса, в ввалившимися глазами и яркой капиллярной сеточкой в маслянистых темных глазах и вокруг тонкого носа. Кажется, красивый, — ну, был когда-то. В лечебнице и незадолго до нее все ужасно некрасивые. — А ты здесь какого хрена? — грубовато спрашивает санитар, пахнущий куревом и потом, видимо, он здесь с ночной смены, оттого и вонючий. Оттого и недовольный. — Я сплю, — цедит Тора, залезая с головой под одеяло. Это рискованно, ему сейчас прилетит за несоблюдение режима и за дерзость вдобавок, с ними не церемонятся, особенно если они выебываются. Казутора иногда много выебывается. — Ну, тем лучше, что ты тут, — смягчается санитар. — Поможешь новенькому устроиться? Ханемия понимает, почему ему не прилетело. Санитар выглядит выдохшимся, явно не хочет возиться сейчас с новеньким мальчишкой, и перекладывает на него свою ответственность. Казуторе решительно похуй. Казутора хочет спать. Он кивает откуда-то из-под одеяла, выражая готовность помочь, но стоит двери захлопнуться отворачивается к стене. Мальчишка бродит по палате мелкими шажками, когда он проваливается в сон. Последнее, что слышит Ханемия, — то, как мальчик цедит злобное «уроды» сквозь зубы. *** — Эй, — слышит он шепот сквозь сон. — Эй, ты вообще живой? Казутора не сразу понимает, что происходит, и его рефлексы срабатывают быстрее, чем он приходит в сознание, — кулак врезается мальчишке в челюсть, и тот мешком валится на пол. — Пиздец ты дикий, — хмыкает он, потирая ушибленные места. — Чего тебе? — тянет Казутора. Он не хочет быть грубым, но тюремная привычка сильнее него в этом. Огрызаться, бить первым и не давать расслабиться. Показывать, что он сильнее, а еще, — что он на голову отбитый и уничтожит любого, кто к нему прикоснется. На самом деле Казутора боится, и его бесит, что его одинокая палата перестала быть оплотом безопасности. — У тебя, эм, нет ничего вырубить? Где вы здесь вообще достаете? У меня кости крутит жутко. Казутора вздыхает. — Если у тебя что-то болит, обратись к своему врачу. Я тут при чем. — Ты не понял, — суетливо шепчет парень. — Я про мет или что-то типа. — Я похож на человека под метамфетамином? — Казутора улыбается вяло, готовясь снова упасть лицом в подушку. Его за день разбудили лишь однажды на пару часов: пообедать (он съел лишь половину и устало наблюдал за тем, как на него орут и угрожают затолкать еду ему в глотку, если он не съест все сам, но это никогда не срабатывало на него, как и аргументы, что он так умрёт. Казутора попал сюда, потому что пытался умереть. Хуевые у них аргументы), принять лекарства и выйти на прогулку. Мальчика же оставили в палате и приносили ему все туда, — как и Казуторе в первую неделю. Ханемия снова хотел спать. Эти два часа высосали из него всю энергию. — Не похож, — мальчик задумчиво почесал нос. — Но ты можешь знать, где другие берут, а еще ты можешь торчать на опиатах. Не просто так же ты спишь весь день. — Нигде не берут, — фыркнул Тора. — Тут не торчат. Ты из-за наркоты сюда попал? — Типа того, — улыбнулся парнишка, усаживаясь на свою кровать. — Я избил свою мамашу, потому что она не давала мне выйти из дома, и она упекла меня сюда, чтобы я не сел. — Ага, — безразлично говорит Казутора. — Понял. Ну, удачи тебе переломаться здесь. Тебе даже обезболивающего не дадут. Через пару дней Тора узнает от Маи, что мальчика зовут Исаму, ему шестнадцать, и на фоне наркозависимости у Исаму случился дебют шизофрении, — и воспринимать его ебанцу стало проще. Сложнее стало возвращаться в палату. Маи, милая и добрая, сочувственно потрепала его по волосам. — Прости, мой хороший, — вздохнула она. — Я бы хотела, чтобы ты жил без соседа, но тут, к сожалению, решать не мне. Не переживай так сильно, пока он принимает лекарства, он не причинит тебе вреда. Я прослежу за этим. Он не опасен, Тора, просто очень неприятный. Потерпи немного. Скоро… скоро ему станет лучше. Ну, ты же и сам знаешь, да? Казутора бы разозлился, будь у него силы злиться, — он до пелены перед глазами ненавидел, когда ему напоминали о том, что он тоже был ебучим наркошей пару лет назад. А еще, — он знал, да, что через неделю ломка сойдет на нет, и Исаму станет на порядок приятнее, но так же он знал, что эту неделю вынести будет очень сложно. Он и себя-то в ломке с трудом переносил. — Пиздец, — шепотом заключает Казутора. — Не ругайся, — Маи тыкает его под ребро и шипит, как рассерженная кошка. В лечебнице нельзя выражаться. — Будешь паинькой и потерпишь недельку — я принесу тебе те книги, которые захочешь, — улыбнулась она. — Всего неделю, хорошо? Не ругайся с ним, хорошо ешь и не скандаль, когда тебе дают лекарство. Сможешь? Казутора не хочет ни книг, ни спорить с ней, поэтому кивает с обреченным лицом. *** Ночью он хочет придушить Исаму подушкой. Мальчик тихо стонет и крутится юлой по кровати, и Тора думает, что убийством облегчит страдания им обоим. Он, блять, прекрасно знает, что с пацаном не так, — самому так же выкручивало кости и колотило все тело непрекращающимся ознобом. Ханемия хотел бы забить, оставить его, попытаться уснуть, вызвать медперсонал, что угодно, — но он помнил, насколько важно ему было чужое внимание, когда тело подводило. Поэтому он со вздохом встает. Себя Казутора спасти уже никогда не сможет, но может попробовать помочь мальчишке, — Тора тоже был юным, тоже был дураком, он дурак и сейчас, но в его голове чуть побольше осознанности. — Плохо? — задает он тупой вопрос, присаживаясь на край чужой кровати. Исаму шипит, видимо, даже такое изменение положение тела, как сдвиг на пару миллиметров под прогнувшейся кроватью, вызывает у него приступ боли. — Сука, да я сдохнуть хочу, — хрипит Исаму. — Ты, блять, даже не представляешь… — Представляю, — обрывает его Казутора. — Я тоже через это проходил. Тебе холодно? Исаму кивает. Казутора просит его потерпеть и роется в своих вещах, чтобы найти толстовку. У него особо ничего нет, только она и спортивные штаны, если не считать больничной пижамы, но и это неплохо. У Исаму, как у любого новенького, личные вещи отобрали. Он помогает мальчику подняться и натянуть на себя толстовку, кутает его в одеяло и берет свое, — ему все равно, он в тюрьме привык к холоду, а пацану это может помочь. Исаму весь потный и липкий и трясется, как осиновый лист. — Так должно быть теплее, — говорит Ханемия. Он хочет спать, но пересиливает себя и остается на месте. Ждет, пока Исаму не уснет, потому что сам хочет чувствовать, что от него что-то зависит. Что он не бесполезный. Исаму плачет во сне от боли. Так вот, как это выглядит со стороны. *** Исаму — гребанный кошмар. Казутора пытается быть лояльным, думать о том, что он подросток со сломанной психикой, что он наркозависим и плохо контролирует себя, но, черт, это сложно. Казутора бесится на каждый шорох. Казутора бесится на то, что мальчик не умеет терпеть боль молча, господи, Тора справляется с тем, чтобы никого не напрягать своим существованием, но этот идиот громкий в своих страданиях. А еще он не подпускает к себе персонал. — Блять, а если я тебе воткну капельницу? Если ты не даешь медсестрам. Мне ты дашь это сделать? Ты иначе сдохнешь, у тебя обезвоживание, а водой, которую пьешь, ты блюешь. Тебе нужна жидкость, я не хочу, чтобы ты сдох ночью. — Давай, — жалостливо говорит Исаму. — Они хотят меня убить. С паранойей Казутора почти смирился. — Маи, объясни мне, что надо делать, — просит он. — Я помогу, только можно днем я посплю в сестринской? Я не ложился сегодня. Женщина устало кивает. Исаму разрешает поставить ему капельницу с физраствором. Тора оставляет ему хренову тучу синяков, пока пытается попасть иглой в вену. *** — Что ты любишь? — Исаму лучше, и он почти не орет по поводу и без. Благодать. Но вопрос Казутору пугает. — И как тебя зовут вообще? — Казутора. И я люблю шоколад. Его, кажется, спрашивали про что-то более глобальное. Про любимые занятия, его интересы, музыку, которую он слушает, — да что угодно? — но Тора совсем пустой. Он не знает, что его интересует, не знает, зачем он вообще живет. Но знает, что любит шоколад. — Ты идиот, — хихикает Исаму. — Но спасибо тебе, Казутора, который любит шоколад. Я вот боевики люблю и кататься на скейте. — Да мне насрать как-то, — вздыхает Тора. Ему не насрать, но он слишком уставший, чтобы слушать, и слишком трусливый, чтобы сказать об этом. Слушать все равно приходится: пацан трещит без умолку все утро, весь обед и всю прогулку, приклеившись к боку Торы, как репейник. В день визита родственников к Исаму приезжает мать, и она привозит Казуторе плитку шоколада. Мальчик светится, когда ее вручает, и Тора улыбается, впервые не боясь показать эмоции кроме раздражения.