reunion

Казутора горячий. Баджи такого никогда не испытывал: такого трепета перед чужой хрупкостью, дрожи в руках скорее не от возбуждения даже, а от страха сломать, как-то навредить. Казутора дрожит под ним, нервно сводит бедра, но шепотом просит продолжать. — Тебе точно нормально? — спрашивает Кейске так же шепотом, чтобы не напугать лишний раз. У Торы трепещут ресницы. Он неловко пищит, когда чужая рука задевает его голый живот и спускается ниже, отворачивается и прячет лицо, все в россыпи жемчужин пота, во взмокших волосах. — Мне хорошо, — кивает Казутора. — Потому что ты рядом. Ханемия говорит не своим голосом, тихо и хрипло, но Баджи всего топит в жаре. Он поворачивает острый подбородок пальцами, заставляя смотреть на себя, улыбается ласково, взглядом умоляя не бояться, хотя до жути боится сам. Гладит щеку, задевая родинку. Казутору даже целовать страшно, — непонятно, как они умудрились дойти до того, чтобы сейчас быть полностью голыми друг перед другом. Казутору правда страшно целовать, он, кажется, может рассыпаться от малейшего прикосновения, но Кейске трясет от возбуждения, от желания впиться зубами в бледную шею, прямо поверх побледневшей с годами татуировки, спуститься ниже, по тонким ключицам и худой груди, по впалому животу и холмам выпирающих ребер, Тора тонкий до ужаса, Баджи сдерживает себя, как может, и, кажется, скоро сойдет с ума. Ханемия пиздец, какой чувствительный, потому что его дыхание сбивается сразу же, стоит Баджи коснуться языком линии челюсти, провести по шершавой от щетины коже вверх, к уху. — Баджи, — зовет он тихо, вздрагивая от прикосновений и зарываясь пальцами тому в волосы. — Мы же не делаем чего-то неправильного? — Все правильно, — заверяет он, отрываясь от пульсирующей венки на шее, — от малейшего укуса тут же остается засос. — Это было правильно еще десять лет назад. Баджи буквально вылизывает его, спускаясь все ниже, проходится языком по дорожке редких волос, идущей от пупка к паху, и Казутора взвизгивает, сводя ноги, скорее инстинктивно, чем правда по желанию, потому что расслабляется он тут же, пропускает Кейске дальше. — Отсосать тебе? — хитро улыбается Баджи. — Ты хочешь, ведь так? Казутора краснеет. Это видно даже в полумраке, потому что его щеки алеют так ярко, что становится физически жарко. Он краснеет, смущенный, задыхается, словно собственные мысли душат его, закрывает лицо руками, но кивает. Баджи не может сдержать улыбку. Он мелкими движениями языка вылизывает низ живота Казуторы, мокро до жути, прикусывает нежную кожу, и Казутора извивается под ним, дышит загнанно, возбужденный и совсем потерявшийся. Боже, они ведь только начали, а на лице Ханемии уже столько эмоций, такой чувствительный, как бы не сдохнуть. Кейске целует его бедра, снова кусает, — кожа расцветает яркими пятнами. Хрупкий. У Казуторы, оказывается, чувствительные бедра, а Баджи, идиот, не замечал этого раньше, когда они только начали встречаться. До одури чувствительные: он срывается на стон, выдыхая, и вцепляется в свою руку зубами испуганно. — Убери, — говорит ему Кейске. — Я хочу тебя слышать. Казутора слушается, снова краснеет, господи, ну куда больше. Баджи дразнится. Он с трудом держит себя в руках: действует медленно, целует аккуратно, только бы не спугнуть, только бы Ханемия не переставал доверять, только бы не боялся. Тора доверяет. Послушно разводит бедра, когда Баджи давит на них ладонями, раскрывается. — Тебе удобно? — Нормально, — выдыхает Казутора. — Но ты страшно пялишься на мой член. Баджи хихикает. Он чувствует себя глупым до невозможности, ему хочется улыбаться и дарить ласку, поэтому он игнорирует собственное возбуждение, облизывает влажную головку, вышибая из груди Казуторы воздух. Тора стонет тихо, зажимаясь, но в его голосе столько удовольствия, что у Кейске кружится голова. Он открывает рот шире, позволяя чужому члену проникнуть в него. Головка давит на язык, заставляя слюну стекать по члену Казуторы, и это выглядит пиздец как грязно. Он сглатывает, заставляя Тору вздрогнуть. Чужой член скользит по горлу, когда он двигает головой, немного помогая себе ладонью: он может справиться и без этого, может брать глубже, но сейчас Баджи хочет полностью контролировать ситуацию, потому что Казутора контролирует себя из рук вон плохо. Его бедра дрожат мелкой дрожью и то и дело подлетают вверх, навстречу теплу рта Баджи, и у того начинают слезиться глаза. Такой отзывчивый. Так хочет получить свое удовольствие. Кейске держит бедра Ханемии рукой, помогая тому сдерживать себя. — Аккуратнее, Тора, — говорит он, отрываясь от своего занятия. — Я все сделаю сам. Тора сдавленно стонет в ответ, его бедра снова толкаются вверх, и Кейске кашляет, подавившись, но сам стонет от чужого вкуса на языке и тяжести члена в горле, блять, он так давно ждал этого и так сильно хотел хотя бы прикоснуться к Казуторе. Баджи стонет от перевозбуждения, — и просыпается. К нему прижимается чужое теплое тело, и он спросонья ведет по пояснице вниз, к ягодицам, думая о Казуторе в его сне, но вовремя осекается. Блять. Рядом с ним не Казутора, — рядом с ним Чифую, родной, теплый и мягкий Чифую, доверчиво вжимающийся в него во сне. Мацуно спит безмятежным сном. К горлу Баджи подкатывает тошнота. Его член все еще тянет от возбуждения, блять, как бы он хотел сейчас войти в чужое жаркое тело, но он не может так поступить. В этом есть что-то неправильное, — он не может касаться Чифую, думая о ком-то другом, это мерзко, он такой грязный и неправильный, господи, как он мог об этом подумать. Баджи откашливается, поднимается на локте, трет глаза свободной рукой, пытаясь проснуться. Что за пиздец подкинуло его сознание? Чифую улыбается во сне. Такой красивый, такой чудесный, как же хорошо, что он спит и не знает о сне Кейске и его мыслях. Баджи поднимается почти рывком: ему нужно покурить, просто жизненно необходимо, ему нужно унять возбуждение и успокоить мысли: он не хочет трогать себя, это веет какой-то гнильцой. У этих мыслей запах старой тряпки для посуды. *** Чифую открывает глаза. В комнате невозможно воняет табаком: вообще-то он терпим к запаху сигарет, он и сам покуривает за компанию, но сейчас этот запах резкий, удушающий, а по ногам скользит сквозняк. Баджи курит прямо в комнате, высовываясь в распахнутое окно: Чифую тут же начинает переживать, как бы тот не заболел, на улице холодно до ужаса, а Кейске в одном белье. — Баджи, — зовет он хриплым со сна голосом. — Ты чего вскочил? И схрена ли ты куришь в комнате, воняет же. — Чтобы Тору не будить. Прости, — Баджи пожимает плечами, ежится. С ним определенно что-то не так: Баджи понурый и задумчивый, какой-то сгорбившийся, будто бы вес целой планеты и всех людей разом приземлился ему на плечи. Чифую хмурится. — Пошли в кровать, — зовет Мацуно, приподнимая краешек одеяла. — Я хочу еще сигарету, — говорит Кейске. Что-то определенно не так. Баджи курит несколько подряд только когда ему плохо. Чифую подрывается с кровати, ему до невозможности хочется в одну секунду забрать всю боль, чем бы она ни была вызвана, что угодно, просто чтобы Баджи улыбнулся. Мацуно прижимается к нему со спины, и Кейске вздрагивает. Чифую целует его спину. — Рассказывай, — вздыхает он. — Что тебя тревожит? Баджи мнется, выдыхает судорожно и затягивается сигаретой. — Эй, — зовет его Мацуно. — Ты обещал не обманывать. — Я молчу, — резко говорит Баджи, дергая плечами. — Как я могу пиздеть, если я, блять, молчу? Я, может, срать хочу, а бумага кончилась, Чиф, ну серьезно, ты перегибаешь. — Можно было вежливо сказать, что не хочешь обсуждать, — Чифую нахмурился, немного обиженный, но от чужой спины не отлип, а наоборот, потерся о нее щекой, чтобы немного успокоить Кейске. Пару лет назад он, может, завелся бы в ответ, но сейчас он слишком четко понимал природу такого поведения мужа: тот вовсе не хотел его обидеть, просто Баджи вспыльчивый, у Баджи все эмоции даже фильтр не проходят: сразу наружу сбивающим с ног потоком. — Я не уверен, что хочу про это говорить, — кивнул Баджи, сбивая пепел в открытое окно. — Прости. Я не хотел тебя задеть. — Все нормально. Если что, я всегда готов тебя слушать, — говорит Чифую, касаясь чужой спины губами и вызывая у Баджи мурашки. — Хочешь меня обнять? Кейске кивает, разворачивается в кольце рук Чифую и прижимает его к себе. Зарывается в волосы носом. Он дышит тяжело, и Чифую аккуратно гладит его, пытаясь успокоить. — У тебя стояк, — хихикает он. — Всего пара поцелуев, и ты возбужден, серьезно? Тебе пятнадцать? — Это не… — Баджи отводит глаза, и Чифую ощутимо напрягается. — Не из-за поцелуев. — То, что ты злющий, связано с твоим стояком? — спрашивает Чифую в лоб, потому что иначе невозможно. Тревога сожрет его, и позаботиться о чужом спокойствии уже не получится. Баджи кивает и тянется за еще одной сигаретой дрожащими пальцами. Чифую пытался соблюдать неприкосновенность личных границ Баджи, его право на тайну, но сейчас ему почему-то слишком тяжело это делать. Ему нужны подробности, иначе он сойдет с ума. — Дай мне сигарету и рассказывай, — тихо просит он, вообще не парясь о том, что комнату они будут проветривать несколько недель. Кейске молча вставляет сигарету ему между губ и протягивает зажженную зажигалку, прикуривает ему. Чифую затягивается слишком сильно и кашляет, — с непривычки, потому что он хоть и начал чаще курить в последнее время, он все еще хватался за сигареты крайне редко. — Мне, эм… приснилось кое-что. Кое-кто. Казутора, — говорит Баджи, неловко почесывая затылок. Чифую кивает. Это было ожидаемо, и он на удивление не чувствует обиды или злости. Ему, кажется, правда нормально. И, ладно, у этого есть причины. Он много думал о том, что они с Торой чуть не поцеловались, — и понял, что если бы не сомнения, правда ли Казутора что-то чувствует или в нем говорит желание получить внимание и любовь, он, ну, был бы не против? Мацуно привык относиться к своим чувствам рефлексивно: обычно ему хватало одного вечера, чтобы разобраться в том, что он чувствует, и не ебать больше мозги себе и кому-то еще. Ему хватило одного вечера и сейчас, чтобы решить, что ему симпатичен Казутора, и он не возражает, если Баджи решится на более активные действия. Казутора ему симпатичен, а еще с ним приятно взаимодействовать тактильно, поэтому он определенно не был бы против поцелуя, если бы это не навредило Ханемии. Он даже сообщал об этом Баджи, — проверить реакцию, обсудить все, и тот просто пожал плечами, сказав, что, если ему можно, то можно и Чифую тоже, — так почему же сейчас Кейске выглядит так, будто бы его в холодную воду столкнули? — Ну и? — Чифую удивленно поднимает бровь, пытаясь найти хоть малейший повод для сомнений Баджи. Потому что они уже обсудили все по этой ситуации, потому что они уже решили, что пока не будут трогать Казутору с чувствами Баджи, которому он правда нравился (не переставал нравиться, на самом деле), что они подождут, пока ему станет лучше, и поговорят с ним потом. — Ты не понял, — вздыхает Баджи. — Мне снилось, что я ему отсасываю. И я проснулся пиздец возбужденный из-за этого, и первым делом хотел пристать к тебе, это… мерзко. — Ладно, это было бы мерзко, — нервно хихикнул Чифую. — Но ты же этого не сделал? Кейске выкинул бычок в окно и устало прикрыл глаза. — Но я же знаю, что я думал об этом. — Тебе двадцать пять, а ты только научился рефлексировать. Баджи, все нормально. Спасибо, что рассказал, и я правда не злюсь на тебя. И не ревную. Все нормально. Пойдем спать? Баджи скулит, как раненый пес, и бодает лбом его висок. — Спасибо, — шепчет он. — Отпустишь в душ? — Если ты хочешь в душ, чтобы подрочить, то не отпущу, а скажу лечь на кровать. Хочу помочь тебе. А чтобы я не переживал, что ты думаешь не обо мне, — смотри на меня, не отводя глаз. Смотри на меня, и если ты отвернешься хоть на секунду, я прекращу. Баджи, кажется, умиленно хлюпает носом. Прижимается к нему всем телом. *** Дракен затрахался. Он, кажется, не спал где-то неделю: только урывками по часу или два, потому что Майки нельзя было оставить ни на секунду. Как младенца с повышенной тягой к засовыванию маленьких пальчиков в розетку. Манджиро почти не спал, потому что его суставы выкручивало болью, а тело тряслось в постоянном ознобе. Постоянно потный и жалкий, злой до невозможности, он пытался выйти из комнаты любыми способами, даже если для этого пришлось бы прибить Кена, но у него не получалось даже повторно расквасить поплывшее синими пятнами лицо. Глаза болят и думать больно. Дракен устал до невозможности. У него самого болит лицо, особенно сломанный нос, который он сам себе вправлял в ванной, обмотав руку мокрым холодным полотенцем. Майки сегодня в на удивление миролюбивом расположении духа: почти не орал и не пытался драться, не огрызался на попытки накормить его (они, конечно, были безуспешными, но обошлось хотя бы без переворачивания тарелок) и в целом особо не выходил из кровати, лишь изредка высовывался из-под одеяла, потный и растрепанный, и просил воды. — Я немного посплю, ладно? — спрашивает Рюугуджи, тоже ложась на кровать. За окном встает солнце, но он настолько устал, что ему это не мешает. — Спи, — угрюмо бурчит Майки из-под одеяла. — Как будто я могу тебе запретить. — Если я тебе нужен прямо сейчас, я лягу позже, — вздыхает Кен. — Ты же знаешь. — Блять, спи. Дракен устраивается под одеялом, ложится на спину, чтобы не травмировать и без того разъебанное лицо, — и мгновенно выключается. Только вот спать ему определенно было нельзя. Нельзя оставлять Майки без присмотра, нельзя оставлять его одного, нельзя верить ему, что все будет в порядке, потому что нихуя не будет в порядке. Ему, кажется, нельзя даже закрывать глаза, потому что, открыв их, он словно перемещается на неделю назад: видит недвижимое бледное тело в белых простынях, по щеке Манджиро течет ниточка вязкой слюны, а все лицо прорезает улыбка. Ему Майки за эту неделю ни разу не улыбнулся. — Либо мы уезжаем… далеко отсюда, и ты говоришь Санзу, чтобы он не смел к тебе приближаться, либо… либо уйду я, — шипит Дракен, чувствуя, как его внутренности закипают. Майки его, конечно же, не слышит. И это до жути больно. *** Когда Санзу приходит сообщение от Майки, чтобы он зашел, внутри все холодеет от липкого нехорошего предчувствия. Неужели опять? Ему сейчас снова придется принести ему наркотиков и помолиться всем известным богам, чтобы этот раз не был последним? Он пытается дышать, но у него не выходит. Риндо ловит его судорожные движения краем глаза, приподнимает очки на лоб, собирая ими волосы, и тянет руку раскрытой ладонью вверх, — и Санзу безропотно отдает ему телефон. — Идиот, я тебя за руку хотел подержать, — хихикает Риндо. — Он опять? Акаши кивает и прячет глаза. Знает: он пойдет, что бы не случилось, и потом снова попытается сожрать себя изнутри, так было всегда, и так будет дальше. Хайтани валится на кровать и тянет его за собой. Они не выходили из комнаты Риндо почти двое суток, с тех самых пор, как Санзу пришел к нему на трясущихся ногах, — заказывали еду с первого этажа, много спали (спал, в основном, Санзу, но Риндо оставался в кровати с ним, разрешая лежать на своей груди) и иногда занимались сексом, хотя это даже сложно назвать так: Риндо, почувствовав свою власть, заставлял Санзу кончать на своих пальцах и языке раз за разом, пока тот не переставал соображать совсем. Харучиё было стыдно, потому что это из-за него Хайтани выпал из жизни, из-за него он занимается не своими делами, а тем, чтобы заглушить голос совести Санзу. Риндо заставляет его посмотреть себе в глаза, придерживает тонкими пальцами за подбородок, чтобы не было возможности отвести взгляд. — Ты сейчас пойдешь к нему, — говорит Риндо. — И потом — сразу ко мне. Расскажешь все, что он попросит, мне, и мы вместе решим, что с этим делать. Надо будет — я вырублю тебя нахуй, чтобы ты не смог ничего сделать. И не говори ничего Рану. Я сам ему скажу. — Спасибо, — одними губами говорит Санзу. Ему важно было это услышать. Теперь ему не так страшно. Он не умеет ничего, кроме как подчиняться, ему сложно понять, чего хочет он сам, поэтому его душу греет мысль, что кто-то решает за него, — но в его пользу. Теперь ему совсем не страшно, и он думает, что он готов. Риндо одобрительно гладит его по щеке и придвигается, чтобы поцеловать каждый шрам в отдельности. Обычно они не целуются, но два дня назад что-то очень сильно поменялось, и Санзу был не в силах понять, что именно: просто смиренно позволил чужим губам накрыть его, а потом, — принял чужой влажный и теплый язык в свой рот. Это не казалось неправильным. Санзу не знал, что думает на этот счет Хайтани, но предпочитал не задавать вопросов, — он не хотел делать себе больно.