Человеческое им не чуждо

      Олег Давидович ходит черной тенью за Разумовским. Ничто не выдает его присутствия: шагов его не слышно, любые другие движения также остаются незамеченными, только дыхание – тяжелое, свистящее – напоминает – за спиной кто-то есть. Разумовский пытается без надобности не оборачиваться – боится наткнуться на мертвый темный взгляд, смотрящий и холодящий все внутри. Пару раз ему мерещилось, что и Волков пришел по его душу, что тоже хочет убить: он-то может со своим послужным списком – просто свернет ему шею без особых усилий, рука не дрогнет и глаз не моргнет. Потом Разумовский словно приходил в себя и мельком осматривал Волкова: тот был излишне флегматичен, напряжен и отстранен от внешнего мира – ясно, что ни для чего другого, кроме выполнения своих прямых обязанностей, его не существует.       В его лице – заросшем темной бородой, украшенном парой складок на лбу и впалыми щеками – промелькивало что-то этакое, еще не знакомое и неоткрытое Разумовским, выражение лица, когда тот просил его сделать что-то не из прямых обязанностей: военная жизнь, видимо, приучила к строгим этическим рамкам в предполагаемых отношениях. Он хмурился, когда Сергей просил его что-то принести или помочь что-то сделать сотрудникам, сидящим в опенспейсе. Когда он – хмурость означала недовольство: так широкие брови бросали еще большую тень на глаза, делая их совсем черными – выходил из кабинета, Разумовский вздыхал и наконец-то расслаблялся: то ли не привык к обществу чужого, незнакомого человека, потенциально опасного, то ли это был потаенный страх, сковывающий его, не дающий свободно дышать.       Сотрудники же радовались Олегу Давидовичу: всегда заинтересованно глядели на него, стараясь не пялиться, когда он проходил мимо, иногда старались здороваться – получали в ответ кивок и хриплое «Здравствуйте» – и смотрели с уважением во взгляде. Понять их можно: покушение на офис стало шоком для всех, многие даже попросились на удаленную работу после этого – поэтому появление выглядящего грозно телохранителя делало жизнь более спокойной, пряча мешающую тревогу поглубже. Волков же мало на кого обращал внимание: физически находился рядом, но по блуждающему, слегка потерянному взгляду трудно было сказать, находится ли он мысленно тут, в осязаемом мире. В такие моменты Разумовскому казалось, что он не выглядит таким пугающим: то ли от разгладившихся морщин, исчезающих в темной бороде – из-за нее не видно его губ, и его речь выдают лишь шевелящиеся усы, – то ли от прикрытых глаз и медленно вздымающейся-опускающейся грудной клетки – Сергей уже привык к громкому дыханию, – то ли от странно умиротворяющего вида, когда Олег, повернувшись к нему спиной – Сергей не волнуется, зная, что Волков чутко слышит, – поднимает голову, рассматривая Венеру. Разумовский задумывался, смотря на нее, рассматривая детали и пытаясь разгадать новые смыслы, вложить свои, связав себя с высоким искусством; понимает Волкова, который – не хочется так думать, но стереотипное предположение так и напрашивается в уставшую голову Сергея – вряд ли когда-либо думал о картинах и статуях.       Олег Давидович разговаривал нечасто – зачастую это были ответы на вопросы Разумовского; он же общался действиями – приносил, что просили, или помогал, если требовалось, – а отношение к тем или иным вещам прослеживалось в редких проявлениях эмоций, проскальзывающих на лице – Сергей сам не заметил, как начал приглядываться. Разумовскому срочно требовалось воспользоваться своим компьютером: Олег Давидович как всегда молчаливо сопровождал его, идя рядом, не соприкасаясь с ним, – как-то раз, Сергей грешно признает, даже задумался, а умеет ли он разговаривать вообще. Потом вспоминал их первую встречу, где Волков сухо, коротко и по делу отвечал на вопросы, и успокаивался. Направляющаяся в их сторону компания приветливо поздоровалась – «привет, Сереж!». Разумовский склонил голову, улыбнувшись в ответ. Мельком перевел взгляд на Олега Давидовича, чьи брови приподнялись – вероятно, не ожидал знакомства с такой причудливой корпоративной этикой. Он так и объяснил ему: во «Вместе» так принято – даже в какой-то степени сближает коллектив. Олег Давидович кивнул: брови так и не опустились. Разумовский как-то нервно – то ли смущаясь, то ли подсознательно ожидая услышать отрицательный ответ – предложил при желание перейти на такую форму общения.       Олег Давидович сипло отвечает, не поворачиваясь к нему, а просто открывая дверь в кабинет – как бы пропускает вперед: — Нет, Сергей Викторович. — Вот так просто, без лишних объяснений. Требовать от него чего-либо Разумовский не собирался: опускает взгляд на руки Волкова и представляет, как они сжимаются на его шее – становится страшно, и его отпускает. Разумовский влетает в кабинет – Олег Давидович мягко захлопывает двери, стараясь не тревожить рабочую атмосферу, несмотря на галдеж в опенспейсе. Пока пытается найти нужный файл, не замечает, как Волков, одергивая высокий ворот водолазки, снимает черный пиджак – в офисе действительно жарко, хотя отопительные системы работают не на всю мощь из-за относительного тепла на улице. Разумовский мельком переводит взгляд с монитора на темную фигуру и, так и не коснувшись в очередной раз пальцами клавиатуры, упирается в мощную спину, плотно обтянутую ремешками кобуры – видимо, Сергей не смог полностью оценить серьезность вопроса о необходимости оружия на работе, который Олег Давидович задал в самом конце «собеседования». Сергей и так знал, что назначит телохранителем только его: «собеседование» так, номинальное мероприятие. Разумовский сглатывает, а Олег Давидович, видимо, не чувствует направленного на него упорного взгляда. Может, и к лучшему: Разумовскому, чьи голубые глаза округлились в удивлении – он не ожидал увидеть оружие вблизи, – не очень-то хочется показывать, что его хоть что-то может вывести из равновесия.       Слегка притершись к телохранителю – привыкнув, что за его действиями по его же добровольности следят, что за ним следуют попятам, что это безопасно и не в коем разе не заговор, – Разумовский решает попытать счастья в попытках разговорить Олега Давидовича – хотелось бы услышать что-то длиннее, чем «да», «нет» и «будет сделано, Сергей Викторович». Может, в действительности он не просто болванчик, выполняющий команды начальника и вечно молчащий из-за предполагаемой субординации? Хочется верить: вера в людей – это ответвление от ядра его жизненного кредо.       Оба находятся в кабинете: Разумовский – за рабочим столом, что-то клацает, попивая кофе, любезно, но все же с явной неохотой, принесенный Олегом Давидовичем, тот – на своем излюбленном месте, сидит на кушетке перед «Рождением Венеры». Для Сергея все еще загадка, чем она так приковала его внимание. Пока что это единственное, что их объединяет. Замечает, что он часто на что-то залипает в смартфоне – по движению пальца ясно, что что-то читает. Разумовский уже проверил – в целях безопасности, конечно, – есть ли он в соцсетях: оказалось, что нет. Внутренне усмехнулся: по редеющей седине в черных волосах было и так ясно – собственный каламбур Сергею не нравится, но тогда он хихикнул. Неожиданно голос Разумовского прорезает кристальную тишину: — Олег Давидович, а Вы пользуетесь «Вместе»? — Нет. — четко и ясно.       Разумовский приподнимает брови, как бы желая услышать причину: не то, что бы для него принципиально было важно использование его телохранителем его же руками и мозгом созданной соцсети; просто в мирке Сергея все, что он делает, сводится к его творению – это первостепенно.       Олег Давидович сипящим голосом выдает: — Военная привычка – не пользоваться тем, что может стать потенциальным компроматом. — Разумовский хлопает ресницами в растерянности: это самая длинная фраза за все время их притирания друг к другу. Прошел уже целый месяц, улицы заметно порыжели, а вечера становились короче, отчего к концу дня просыпалась жуткая сонливость. Приходилось вливать в себя кофе, чтобы создать иллюзию работоспособности. — Но «Вместе» надежно защищена, это ее приоритет. — он лукаво улыбается, с особым интересом ожидая ответа Олега Давидовича – раз он оказывается способен выговорить больше четырех слов.       Вместо словесного ответа Олег оборачивается к нему, отрывая взгляд от Венеры и теперь в упор смотря на Сергея, все также держащего хитрую, почти заигрывающую улыбку на лице. Олег приподнимает уголки губ в странной полуулыбке – она не мягкая или одобряющая, она механическая: Волков улыбается – понятно по его движению бороды в области предполагаемых губ – так, как и нужно улыбаться. Это не совсем искренне, потому что глаза – пучина без конца и края – не изменяются, оставаясь такими же серьезными. Разумовский понимает: Олег Давидович с ним не согласен; ну и пусть – это его право. Все-таки он телохранитель, не тот, которого бы было важно переубедить.       Они находятся на расстоянии друг от друга, когда Олег Давидович сопровождает тело Разумовского на очередном светском рауте – нужно же посветить лицом. Телохранителем светить необязательно: Сергеем – наедине с самим собой – существование кого-либо, обеспечивающего его безопасность, воспринимается как необходимая, истинно правильная мера; когда они входят в банкетный зал, отдающий рыже-желтым мерцанием ламп и подсветок, с медленно проходящими-плывущими в длинных, касающихся пола, платьях дамами под руку с кавалерами – лица бизнесменов Разумовский старался накрепко не запоминать, – с незнакомыми лицами, глядящими с ненапускным высокомерием и презрением, Разумовский теряет свою уверенность – очень некстати. Мельком поворачивает голову влево – Олег Давидович сосредоточено разглядывает зал, – растерянно хлопает ресницами и шепчет ему: — Может, мы разойдемся? Вы будете неподалеку от меня, а я… — «буду один» ощущается на языке как-то странно: как будто он прогоняет Олега Давидовича, отказываясь от его безмолвной компании. Ничего этого он не имел в виду: стыдно самому себе признаться, что обеспокоенность своей жизнью воспринималась как безусловная слабость. — Принял, Сергей Викторович. — Он, как всегда, не задает лишних вопросов. Просто делает пару шагов от него, разыгрывая будто они незнакомы – отпускает Сергея в свободное плавание по светской театральности.       Театральные отыгрыши богачей и просто выдающихся людей, затесавшихся между, всегда неприятно липнут: от них бы отмыться, их бы соскрести, не стараться разыгрывать расположенность к ним, да вот только надо. По-другому тут никак. Приходится вписываться в общество: Разумовскому как-то такое никогда не нравилось, еще с детского дома так повелось, что все старания слиться, потерять свою настоящую окраску, притвориться бесцветным, чтобы понравится, выходили криво-косо. Самому было тошно: нельзя же так. Отчего бежал – думал, что когда станет по-настоящему, по-взрослому, независим от людей, то не придется больше притворяться – на то и напоролся. Благо, что никогда и ни с кем из них по-настоящему не сблизился: пара переброшенных слов, попойка в одном зале и какие-то призрачные проекты на будущее, родившиеся под влиянием хмеля, еще не делают никого друзьями или, еще хуже, бизнес-партнерами. «Вместе» Разумовскому уж точно никому не хотелось бы доверять.       Хватает бокал на тонкой ножке с миниатюрного подноса мимо семенящего официанта – в нем что-то приятно мелко булькает, светится от приятного освещения, – отпивает и на языке приятно шипит, отдает сладким. Аккуратно двигается по залу, натыкается взглядом на смутно знакомые лица: как-то на периферии сознания появляется мысль, отдающая печалью – Юлию Пчёлкину тут он не встретит. Они бы могли подружиться, на самом деле. С ним здоровается женщина, смутно похожая на кого-то, кого он встречал ранее: она видит его заторможенность в лице и представляется еще раз, улыбаясь только уголками губ – Ольга Исаева. Рекламные баннеры с услугами, обещающими выгодные условия, которые обещал ее банк, развешаны по всему городу – Разумовскому почему-то не верится: когда ехали сюда с Олегом Давидовичем, то натыкался на них на каждом перекрестке. Разумовский берет себя в руки: отпивает из бокала, пальцем обводит его края, изображает интерес к ее вопросам – она интересуется финансовой частью его политики, а он не намерен многое раскрывать. Увиливает как может, обаятельно улыбаясь. Она замечает свою спутницу и, как-то небрежно касаясь его запястья, извиняется за прерванный разговор, отходит от него.       Он просто продолжает наворачивать круги по залу: главное – покрасоваться собой. Проходит мимо зеркала, мельком оглядывая себя: рыжие волосы, пребывающие в художественном беспорядке – с каре действительно сложновато справляться с его-то графиком работы, да, не рассчитал; фиолетовая блуза с широкими, свободными рукавами, с акцентным вырезанным треугольником на груди, плавно переходящая в брюки-клеш на высокой талии; на маленьком каблуке все равно ощущал себя непривычно – с удовольствием сменил бы его на родные, уже потертые кеды, в которых обычно разгуливает по офису. Мимолетный взгляд в зеркало взращивает еще большую уверенность. Алкоголь, равномерно вливаемый в пустой желудок на протяжении всего вечера, уже шипит не только на языке, но и в голове: Сергей чувствует, как у него развязывается язык, а походка, пусть уже и не твердая, становится расслабленной, как-то резко хочется попрактиковаться в походке от бедра. Вдали, в самом углу зала, замечает Бехтиева, развалившегося в кресле: обозначает его как свою цель. Пока пробирается сквозь зал, стараясь не разлить содержимое бокала и не толкать людей, успевает перездороваться еще с несколькими людьми – их лица потихоньку превращаются в смешанное нечто, – игриво похвалить чье-то отлично облегающее фигуру платье – надеется, что на следующее утро не вспомнит об этом: хвалить чье-то тело ему не нравилось, – даже умудрился бросить ненавязчивую шутку и громко посмеяться над ней: не различимый собеседник широко улыбнулся, сверкнув зубами. Сергей ловит себя на ассоциации со Стрелковым: вливает в себя содержимое, слегка запрокидывая голову и щекоча свою шею неровно обрезанными кончиками. — Ого, Сергей, Вы тут как тут! — Бехтиев продолжает разваливаться в кресле, положив скрещенные ноги на низкий столик. Он липко блестит: видимо, это разлитое шампанское от валяющейся на полу бутылки. Выглядит самодовольно – конечно, это же его вечер, дело рук его спонсорства подобных блестящих сборищ. Разумовский как-то шатко опускается на стоящее напротив Бехтиева кресло, облокачиваясь левой стороной тела на подлокотник, опираясь щекой на ладонь. — Какими судьбами? — Получил приглашение, решил развеяться – все просто. — Разумовский наклоняет голову, тянется подбородком к собеседнику. Кладет ногу на ногу, вытягивая правую вперед – полусапожки коротки, не скрывают кожи щиколоток с слегка переливающимися короткими волосами. — Похвально. — Бехтиев, будто чем-то недовольный, хмурится, вглядываясь в глубь зала. Вот она, трещина его исключительной вежливости: то ли под давлением от выпитого – а там не один бокал, Сергей как-то перестал считать на третьем, молодость простит, – то ли от какой-то особой вечерней раздражительности, Сергею становится резко необходимым высказаться обо всем накопившемся – новостной заголовок о не выживших в пожарах старого фонда маячит ярким воспоминанием перед глазами, — А Вы, собственно…       Разумовский перебивает его, легко махнув рукой, держащей бокал – жидкость качнулась как прибойная волна: — А я, собственно, здесь для того, чтобы поговорить о недавно случившемся. — на игривость, взращенную алкоголем и преследовавшую его целый вечер, не остается и намека. Язык немного заплетается, но Разумовский прилагает чрезвычайные усилия, чтобы выговорить все желаемое четко: вот Олег Давидович, наверное, бы справился. — Вы же понимаете, да? Каково Вам было сжигать старый фонд? Каково было узнать о смерти людей, которые стали жертвами Ваших строительных амбиций? Скорее всего, у Вас и не было времени, чтобы полностью осознать – наверное, поехали на очередные переговоры, встретились со спонсорами и решили отпраздновать такое удачное начало строительства, и… — Заткнись. — Бехтиев шипит – его глаза за секунды приобрели нездоровый, злостный блеск, сузились, – а после приподнимается, опираясь на подлокотники ладонями; Разумовский не двигается и не меняет своего ехидного, победного – выражения лица: он, лукавя одним прикрытым глазом, с тенью полуулыбки лишь наклоняется ближе – тормоза как будто перерезали, — просто заткнись. Ты не имеешь права разговаривать со мной в таком тоне: ты всего лишь мальчишка, который строит из себя спасителя и мученика.       Разумовский чувствует, как растекается по креслу, но все еще пытается найти в себе остатки воли. — По крайней мере, уважаемый Альберт, я создаю, а не разрушаю: из-за богачей и их амбиций не останется и камня на камне. Погоня за деньгами не лучшее, чему можно посвятить жизнь. — сидит, загадочный как Мона Лиза, пытается контролировать себя, уже не совсем понимая, где он находится. Неприятное чувство потерянности и одиночества резко накатывают: хочется убежать; вспоминает, почему обычно отказывается от алкоголя на богомерзких собраниях. — Чтобы закончить ненужный разговор – мне-то он точно не нужен, тешить эго мне не так необходимо, как Вам, скажу честно: Вы осточертели со своей святостью. Сергей Разумовский жертвует деньги на свой детский дом и помогает им встать на ноги, Сергей Разумовский выступает за законность и ненасилие, Сергей Разумовский на защите свободы слова – он же святой! — Бехтиев раздраженно произносит и театрально разводит руками – получается неуклюже, со злостью и со слышимым в голосе презрением. Скидывает ноги с низкого столика, задевает начищенной туфлей, отражающей свет лампы над столом, бутылки, наклоняется, — вот только Вы почему-то забываете, что если Вас интересуют дела бедных и обездоленных – не я рос в детдоме и страдал от голодного детства, – то это еще не обозначает, что всех остальных интересует благополучие людей. Это ясно? Смотрите, как бы за Вами не пришли. — шипит и зло поднимает бровь. Сощуренными глазами и сомкнутыми до побеления губами показывает – разговор окончен, это точка.       Сергей понимает это: поднимается, наклоняясь – треугольный разрез виснет и открывает вид на светлое, веснушчатое тело – и с намеренным громким цоканьем ставя бокал на столик. Старается не шататься: надевать обувь пусть с маленьким, но каблуком – худшее решение за сегодня. Разговор с Бехтиевым, так, третье в списке. С трудом поднимается на верхний балкончик, где меньше людей. Начинает мутить: скорее бы уехать. Хорошо, что выстроил дистанцию между всеми этими людьми, что необходимость появляться на таких мероприятиях сведена к минимуму.       Кто-то перехватывает его за левый локоть и ведет дальше по балкончику: замутненным боковым зрением видит, что это Олег Давидович – можно было и догадаться по стальной хватке. Почему-то сейчас Сергей своего телохранителя не боится, наоборот, наконец-то чувствует себя в безопасности. Разумовский облокачивается на квадратный столб, приятно ощущая сквозь одежду его прохладу; стягивает размашистым движением очередной бокал с подноса, не прикладывается губами. Олег Давидович смотрит прямо в его лицо, ничего не говоря.       Разумовский вздыхает сквозь зубы, стискивая пальцами ножку бокала; делает глоток и морщится – шампанское больше не раскрывается сладковатым вкусом на языке. Недовольно смотрит на Олега Давидовича и выпаливает, не успев поймать мысль: — Как же я их ненавижу! — Сергей хмурится, а в тоне проскальзывают детские интонации обиды. Голова Волкова лишь склоняется слегка вбок – выжидательная позиция, будто ждет продолжения, несомненно, тирады. — У них в руках столько ресурсов – это уму не постижимо, чтобы в одних человеческих руках скапливалось столько. Ну и зачем, если они пользуются ими не по назначению, буквально прожигая в угоду эгоизму? У них есть власть: они могли бы сделать что-то хорошее, попробовать изменить мир, но в итоге все ведет к разрушению, полной деморализации и анти-этичности. Ну почему? — Сергей сдерживает себя, чтобы не топнуть каблуком по плитке от досады, которая копится-копится-копится уже давно, сжигает все внутри от несправедливости. — Почему им досталось это обманами, подкупами и шантажом, и они не пытаются восполнить такую грязь и чернуху чем-то хорошим, не чувствуют ответственности за это и только продолжают строить мир для себя одних, будто никого другого нет? Я батрачил из-за желания вырваться из детского дома, не спиться и не сторчаться, попытаться изменить мир трущоб, потому что никто не достоин такой жизни. Я вроде как остался честным…ну я же имею право на неподчинение, да?       Олег Давидович молча кивает и смотрит уже каким-то другим взглядом – без привычной мертвечины, кроющейся в темноте без конца и края. Сбоку кто-то мельтешит: Волков мягко забирает бокал, не касаясь своими пальцами пальцев Разумовского, и ставит его на поднос мимо проходящей официантки. — Здраво, но чересчур идеалистично. — Олег Давидович тихо хрипит.       Разумовский недовольно хмыкает, с придыханием спрашивает: — А что, Олег Давидович, Вам тут нравится находиться?       Волков делает пару шагов вбок и облокачивается правой рукой на резные перила, тем самым заслоняя Сергея от неожиданно яркого света, бьющего по глазам – тот начал сонливо щуриться; Разумовский поворачивается телом к нему, прижимаясь левым виском к все еще ощущаемому холодным столбу, скрещивает руки на груди. Волков ни разу за неприятно растянувшийся вечер не опустил взгляда на треугольный вырез. — Я давно вернулся на гражданку, но все еще не успел привыкнуть к обычному миру – спальные районы, «Четверочки» на каждом углу, вагоны метро по утрам, которые заполнены до отказа, потому что большинство людей добираются до работы не на машинах с личными водителями. Но мир, в который попали Вы, мне не понятен, мне сложнее тут находиться – ну Вы знаете, Сергей Викторович, мир устриц, бесконечного шампанского или, например, нелегального казино, которое находится прямо за углом. Но мне к богатству привыкать и не нужно. — Сколько времени назад Вы вернулись? — Разумовский спрашивает тише, как будто это какой-то секрет. Олег Давидович спокойно отвечает: — Больше шести месяцев назад. — Но… — проносится мысль, что вопрос может быть слишком личным, но Сергей не успевает остановить себя, — простите, но почему Вы решили пойти именно по такому пути? — Если говорить Вашими словами, — убирает руку с перил и скрещивает обе на груди: пиджак плотно прилегает к телу, что на плечах виднеются ремешки кобуры. Разумовский заостряет внимание на редеющей седине в его отросших волосах: челка аккуратно прикрывала шрамы на правой стороне лица. — …чтобы не спиться, не сторчаться и попытаться исправить мир трущоб: только с помощью деморализации. Я не далеко ушел от тех, кого Вы ненавидите.       Разумовский икает; Олег Давидович отворачивает голову, обводя взглядом зал снизу, Сергей замечает, как поднялся его левый угол губы – борода дернулась. Тот пьяно мотает гордо вздернутой головой – волосы, горящие огнем из-за освещения, сильнее контрастируя с цветом блузы, снова щекочут шею, отчего Сергей тихо, глупо хихикает. — Тут есть безусловная разница, — Волков, слегка щурясь – вокруг глаз собираются более заметные, чем обычно, сеточки морщин, – поворачивает голову к нему. Выражение лица как всегда отсутствует. — Вы хотели мира, но насильственным путем: Вы избрали ужасный метод для благой цели. Те, кого я ненавижу, хотят мира только для себя, используя такой же насильственный путь. Это разные вещи. — Разумовский клонит голову – волосы закрывают часть лица – и хлопает ресницами в ожидании ответа.       Олег Давидович осматривает его лицо, внимательно вглядываясь, окидывая взглядом все его черточки: ничего не говорит. — Сергей Викторович, Вы немного не в себе, не принимайте как грубость. Думаю, стоит отправиться домой. — Разумовский как-то по-детски расстроенно кивает: сжимает губы, опущенные уголками вниз, и длинными пальцами пытается заправить прядь за ухо. Они молча доходят до гардеробной: Волков забирает осеннее пальто Разумовского, после помогая накинуть на плечи все еще старающемуся держать себя в руках Сергею; ведет его к машине, придерживая дверь и помогая заползти на заднее сиденье, со стороны водительского кресла. Во время поездки Волков ничего не говорит: видимо, сказанное на балкончике – это его недельный запас слов; размазанные мысли прерывает судорожный вздох Олега Давидовича. Сергей лишь хмурится, списывая все на кашель. Он украдкой смотрит на телохранителя: как тот сосредоточенно выглядывает из-под хмурых, пушистых бровей и следит за освещенной дорогой в центре Петербурга – благо от зала до квартиры Разумовского ехать недалеко; как тот ладонями, усыпанными шрамами – глубокими, затянувшимися, белесыми – крепко обхватывает руль, полностью погруженный в процесс вождения; как при свете мимо проносящихся фонарей на его лице виднеются новые и новые морщинки и рубцы, как западают тени под глазами – Разумовский наблюдает за ним, подсматривая в боковое зеркало. Олег Давидович будто бы и не замечает.       Разумовскому становится душно: не хочется дергать Волкова, но жалостливым тоном просит дать ему воды. Олег Давидович нехотя отрывается от дороги на пару секунд – щелкает по бардачку и недолго шарит рукой в тактильных поисках бутылки. Разумовский – нетрезвым, но все еще зорким взглядом – цепляется за стопочку CD-дисков; прежде чем, бардачок захлопывается, а Волков, продолжая следить за дорогой, заворачивает руку за кресло и подает бутылку, в воспоминаниях всплывают только что увиденные, неожиданно знакомые обложки под фонарным отсветом – это же «Ария», смутно знакомая со времен детдома; видел эту жуткую картинку с неким костляво-мясным существом, цепляющимся за отвесную стену на фоне средневекового замка – странная ностальгия, разбуженная в пьяном мозгу. Он пьет воду жадными глотками.       Волков доводит его до квартиры, расположенной на самом верху, на шестом этаже, помогая Сергею не навернуться с широкой и винтовой лестницы – старый фонд всегда радует красотой дореволюционного толка, – и дойти до квартиры здоровым и невредимым. Разумовский метко вставляет резной ключ в проем и без труда открывает дверь: из щелки между парадной и внутренним пространством льется свет – забыл выключить после всех подготовительных сборов. Волков, придерживая входную дверь, внимательно следит, как Разумовский, аккуратно переступая порожек, входит в квартиру; коротко прощается – «Доброй ночи, Сергей Викторович» – и, захлопывая дверь, скрывается за ней.       Разумовский, стоя в коридоре, давая привыкнуть глазам не к такому яркому, как в зале, но все же режущему после темноты петербургских улиц свету, чувствует расплывающееся, ощущаемое иррациональным, чувство спокойствия от присутствия Олега Давидовича рядом с ним. Побаивается, потому что все еще с ужасом вспоминает его послужной список, но ведь и человеческое ему не чуждо: в пьяном сознании тяга к музыке и коллекционирование CD-дисков оказывается чем-то до простоты приземленным и не таким непонятным, страшащим, как война и оружие в руках.