Человеческое им не чуждо

      Пыль и запах пороха щекочет нос: надо бы уже привыкнуть. Солнце жарит: на лбу проступают крупные капли пота, собираются в складке над губой, лицо с заросшей бородой начинает неприятно чесаться. Руки в саже: об себя обмазывать уже бесполезно – зеленая футболка напрочь испачкалась и прилипла к мокрому телу. Проломленная деревенская дорога от танковой гусеницы все еще вызывает противоестественные чувства: мы убиваем людей, мажем руки в человеческой крови в обмен на чувства и амбиции, хоть какую-то веру, и так по кругу – отдача автомата и вид чужой смерти дарит жизнь взамен. Олег слышал и такие размышления: только самого передергивало от этих слов. Он противился сути войны: над ним смеялись и называли салагой – «молод ты еще слишком, это твои первые задания, с опытом придет». Время шло: опыт приходил, товарищи сменялись – их грязные и противоестественные смерти оседали тяжелыми воспоминаниями в голове – почему они, а не я? – сменялись точки, оружие, сам он менялся. Вроде как вытянулся, подзагорел, глаза медленно теряли свой жизненный блеск, а руки, наоборот, приобретали мышечную массу, ладони – рубцы и мозоли. Не менялось все остальное: следы от гусениц, тяжесть курка, женские крики – либо молящие о пощаде, либо взвывающие от страха и желания защитить хотя бы детей – разруха, артобстрелы, накрывающие лавиной – от них нельзя спастись, лишь молиться кому-то там свыше, чтобы не задело, – незнакомые тяжелые голоса товарищей, подгоняющие к использованию выданной обоймы, привычная пыль и порох – Олегу кажется, что он пропах ими насквозь, что от них уже никогда нельзя будет отмыться. Это военное клеймо, поставленное еще на его первых военных действиях. Олег еще юнец, который только-только бросил свой дом – его уже ничего там не ждало: отец мертв, мать на грани, развал союза и предчувствие дефолта разбивало людей; Олег ничего не умел и ничего не ждал: дорога к убийствам по велению высшей руки была заказана. События двадцатилетней давности кажутся размытыми, уже ничего не помнится так ярко, будто прошлая, не пройденная им жизнь: только чувство неправильности и безысходности от иной, мирной жизни все еще спрятаны особым воспоминанием.       Виды разрушенной деревни на юге страны смешиваются с пустыней: в нос лезет песок, солнце все также жарит, а ботинки тонут. На секунду повисает тишина: Олег пытается физически почувствовать оружие в ладонях, но оно как будто стекает сквозь пальцы – опускает взгляд вниз, а оно все еще в руках; осматривается - все как будто мирно. Щелк! – взрыв гремит где-то справа: от здания не остается ни камня, Олег еле успевает увернуться; снова женские крики – если раньше он их понимал – то была родная речь, то теперь, на ближнем Востоке, приходится доверять своим чувствам и ощущениям. Он пытается идти вперед – его влечет что-то там, он не понимает, что; ощущение, будто он уже был тут – внутри просыпается тревога, словно он уже знает, чем все закончится. Он все равно идет, куда его ведут ноги. Мельком оборачивается – за ним группа солдат, но он не командир.       Сзади – многоголосые, неровные мужские крики. После – ощущение физической пустоты внутри; он валится на спину, на горячий, обжигающий песок: слишком много ощущений – точечные ожоги на коже рук и шеи, невыносимая боль в груди и на животе – хочется взвыть, отказаться от своего тела, лишь бы избавиться от нее. Глаза режет большим светящимся бесконечным: моргать становится тяжело, глаза неконтролируемо слезятся. Он умирает, лежа на песке в богом забытой пустыне, в чужой стороне – о стороне говорить как-то не к месту: страны под собой он никогда не чуял, эта часть сердца давно мертва. Начинает задыхаться: пытается ухватить ртом воздух рыбой на суше, но не может; пытается сделать вздох – отдается болью, пытается кашлянуть – еще больнее, темная кровь выплескивается изо рта, вымазывая его. В судороге шарит по песку, натыкается сухими пальцами на брошенный рядом с немощным телом автомат – поверхность все еще ощущается шершавой, все еще хранящей тепло его кровавых рук. Внутри все сжимается до какой-то маленькой точки, пытается представить в слабеющем воображении свои легкие, пульсирует мысль – воздуха нет, все приближается к концу. Отталкивает несильно пальцами автомат, начинает шарить по груди – кто-то из собравшихся вокруг товарищей, чьи лица расплывчаты, приподнял его рыжую футболку, – подушечками натыкается на пули: щупает с левой стороны – легкое, щупает ниже – живот, пуля неприятно двигается при вздымании, пальцы переходят на правый бок – там тоже; опускает взгляд на тело – в последний раз – пуля в мышцах руки, в ключице против свербит. Он сглатывает: судорожно размахивает ладонями, все также шаря по груди и животу – словно пытается загнать воздух в легкие таким способом, чтобы прожить еще лишние минуты. Внутренняя тяга пробудилась – он хочет жизни: еще никогда он не готов был так цепляться за нее, как в тот момент; прижимает ладони к груди, из глаз льются слезы – уже непонятно почему: то ли из-за слепящего шара, то из-за осознания своей смертности, – и ему хочется кричать и молить, признаваться в любви к жизни, признаваться в своей неправоте, длившейся двадцать лет, которую затыкал и в упор не замечал, пока мотался по земному шару с оружием наперевес. Ему хочется искупления, хочется очищения рук, хочется, чтобы эти пять пуль стали беспощадной иллюзией мозга, сошедшего с ума из-за жары, хочется еще одного шанса – имеет же он право на неподчинение?       Вокруг какие-то странные голоса – уже не человеческие, какая-то стерильная белизна вокруг, какой-то нарастающий шум – гудки автомобилей или чья-то ругань: Олег резко просыпается. Сжимает грудь как во сне: хаотично водит по затянувшимся шрамам на голой груди, обводя их контуры, неаккуратно ощупывая. Это всего лишь шрамы.       Не может набрать воздуха в грудь – кажется, словно он снова разучился дышать, словно он снова умирает. Сдвигает ладонь со шрамов на сердце – ан нет, оно все еще бьется. Медленно, с осторожностью вдыхает – пробует втянуть воздух, снова учится контролировать процесс, пытается его прочувствовать. Все как в первый раз – так и бывает после снов, в которых он раз за разом умирает, раз за разом признает свою неправоту, раз за разом просит об еще одном шансе. Ему дают: он снова начинает учиться дышать; с каждым вздохом паническая мысль о смерти в кровати, в полном одиночестве, отступает. Стоит прикрыть глаза, как снова белый стерильный свет без конца и края вместо черной непроглядности. Он успокаивается, но проще почему-то не становится.       Олег хватает начатую пачку сигарет с прикроватного столика – он тут пристроен уже тысячу лет. Распахивает окно: сыпется штукатурка с потрескавшейся рамы, а после в лицо бьет холодный ноябрьский ветер – Олег ежится, по рукам бегут крупные мурашки. Вкладывая в рот сигарету, не поджигая ее, идет обратно к шкафу, вынимает какой-то огромный, пропахнувший пылью, свитер, после надевая. У окна поджигает сигарету и, поставив ногу на батарею, затягивается. Редкие листья на деревьях отдают уже знакомой яркой, пылающей огнем, рыжиной – раньше почему-то не обращал на них внимания. Во дворе пусто: зоркий глаз натыкается на оставленные пустые бутылки алкоголя, разбросанные рядом с потрескавшейся лавочкой и мусорками, какие-то шуршащие упаковки и поле потушенных бычков – вот и следы тех, кто его разбудил своими разборками. Мельком поворачивается на мерно тикающие часы, висящие напротив незаправленной кровати, – пять часов утра. Олег откашливается, тушит бычок о пепельницу, стоящую в углу и так неширокого подоконника, и бредет на кухню готовить завтрак на себя одного.       Квартира не такая большая: выходит из спальни и в четыре шага по темному коридору – постоянно забывает вкрутить лампочку и каждый раз старается не наткнуться пальцами на ножки массивного комода – оказывается на кухне-гостиной – они совмещены, и своеобразная граница между помещениями обозначена маленьким круглым столиком с двумя стульями, сидушки которых повязаны мягкими подушками, и старым, не растерявшим свой цвет, персидским ковром, растянувшимся на полу – он как будто вылез из другой эпохи. Мимоходом тыкает на включатель старенького проигрывателя: Олег отхватил его на уделке между контрактами – этакий шлейф из прошлого; проигрыватель проглотил диск Арии – для новоиспеченной маленькой коллекции Олег соорудил полочку и прибил на кухне. Это сакраментально: он слушал эти песни в перерывах от войны – в то время, когда ладони и оружие не были единым целым, когда выстрелы и крики только снились, когда от них можно было отвернуться, проснувшись и выкурив очередную сигарету. Он слушал их проникновенно, впитывая каждую строчку: эти баллады заставляли его чувствовать хоть что-то живое – тоску, но не по оружию, а по чему-то несбыточному, далекому, что не поддается описанию, тоску по любви, саму любовь – чувство Олегу было смутно знакомо. Баллады равнозначны свободной жизни, на пару мгновений отмываемой от засохшей, почти намертво прилипшей грязи.       Кипелов поет на фоне, Олег молча жарит яичницу – он больше не может подпевать как раньше, в груди отдает тяжестью и воздуха сразу не хватает. Накрывает сковородку крышкой и снова пытается разобраться в новом мобильном телефоне: купил со второй зарплаты – Разумовский щедро ему платил, хотя, как ему казалось, ничего специфического он не сделал за два месяца, только ходил тенью, выполнял мелкие поручения да разъезжал с ним по светским балам. Работа занимает значительную часть времени – оно и к лучшему: возвращаться домой к одиноким стенам не хотелось, сталкиваться с режущей тишиной и навеянными ей мыслями – тоже. Решил вложиться в работу: мобильник лучшее решение – он все-таки важнее, чем ремонт в квартире, которая выглядит также, как и в последний раз перед цепочками военных звеньев: мать перед смертью ничего не меняла, ему же в коротких перерывах менять ничего не хотелось – хоть какой-то отголосок неспокойного, но необходимо теплого прошлого. Звать ему сюда некого, делить пространство и впечатлять кого-либо – тоже. Остается откладывать деньги на лучшие времена.       Заходит почитать новости – все еще пытается влиться в день сегодняшний, и видит на первой строке: «Сергей Разумовский: современный гений-бунтарь // интервью для портала “Все еще”». Рвано вздыхает: обещал же себе не читать и не смотреть что-либо о своем боссе на просторах интернета. Лучше просто приглядываться, отмечать мелкие детали в поведении, худо-бедно разговаривать: а надо ли? У них рабочие отношения: Разумовский нанял его не для того, чтобы Олег стал ему другом – он просто должен отлично выполнять свою работу. Чтение статей и просмотр интервью – в голове Олега как-то сложно умещается идея о долгих видео-разговорах с известными личностями, раньше он сталкивался только с печатной прессой – ощущается как подглядывание из-за ширмы, как что-то тайное, словно он подсматривает то, что ему не предназначено видеть. Все равно кликает и его перебрасывает на видео-хостинг, оформленный уже в знакомых фиолетово-голубых тонах.       Видит незнакомую журналистку с красными волосами: она широко улыбается, явно наслаждаясь своим пребыванием перед камерой, чувствует уверенность – она такое яркое явление на фоне стекла и лучистого неба. Олегу кажется, что интервью снималось еще летом. Видимо, Разумовский довольствуется одной и той же манерой в общении со всеми – слегка надменной, с нотками театральности и игривости. Олегу кажется, что это должно раздражать: создается впечатление, как будто человек не относится к другому с серьезностью, но нет – в следующее мгновение он начинает слушать собеседника со всей внимательностью, отображаемой в глазах, слегка наклоняясь, чтобы слышать другого лучше, и легкое раздражение испаряется. Он, наоборот, приковывает к себе внимание своей пластичностью и легкостью в общении – для Разумовского, видимо, это не показатель пренебрежения, а просто выражение самого себя. Почему-то вспоминается вечер после его разговора с каким-то бизнесменом, когда Разумовский шипел от негодования и сверкал своими пьяными голубыми глазами: Олег старался вдуматься, не до конца понимая причину недовольства босса – больше волновало его неадекватное состояние и не слушающееся тело, которое ему – Олегу – нужно было в безопасности доставить до дома. Тогда от его привычной манеры не осталось и следа. Олег и не старается анализировать, просто подмечает факты: не его это забота думать с кем и как разговаривает Разумовский.       Сергей и Юлия проходятся по уже знакомым коридорам и обсуждают корпоративную этику обращений по именам: Олег постоянно слышал, как с боссом здороваются на «ты», как называют его по имени, подходя с вопросами, обсуждая проекты или просто завидя его где-то в столовой или рядом с кофемашиной; к Олегу всегда обращались по имени-отчеству, и он понимал почему – в зеркало перед выходом на работу он всегда смотрится, примерно представляет, какое впечатление он производит на местных программистов. Для него все еще тайна, почему Сергей решил ввести такое правило: возможно, его военная привычка – как, впрочем и все его привычки, принесенные из чужих земель – старомодна – обращаться к вышестоящему по званию с уважением, выраженном в полной форме имени; возможно, в современном, не до конца понятном Олегу мире уважение проявляется с помощью других вещей. Но он не знает, как по-другому, поэтому игнорирует эту неизвестную этику и продолжает обращаться к нему как к «Сергею Викторовичу».       Про детдомовское прошлое Разумовского Олег не знал: со стыдом вспоминает мысль, мол, соцсеть и была создана своими усилиями, но, возможно, с помощью богатых влиятельных родителей или покровителей – мысленно одергивает себя. Совсем отвык, что в мире есть люди, которые могут добиться всего без властной руки третьего лица. Людям доверять нужно, но пока Олегу как-то не удается. Но Разумовский каким-то странным, неведомым образом Олега к этому подталкивает: он создал влиятельную и, как Олег понял, самую популярную сеть страны сам своей гениальной головой. Опять мысленно возвращается к тому вечеру: теперь понимает его возмущенность «возможностями» богачей – он обозлен потому, что прорывал дорогу сам, из грязи в князи, поэтому не может упустить то, что доставалось с таким трудом, не может не использовать во благо – в его понятиях, конечно же. Олегу приходится прерваться: на кухне пахнет горелым; он, раздраженно вздыхая, выключает конфорку и приподнимает крышку – конечно, яичница сгорела до угольков. Никогда такого не было: он всегда чутко следит за приготовлением еды. Вздыхает и вытряхивает содержимое сковородки в мусорку, ставит ее в раковину, замачивая. Завтрак в пустую.       Щелкает по чайнику и ждет, пока вода вскипятится. Возвращается к интервью. Сергей и Юлия прогуливаются по какой-то набережной: пока в кадре мельком не промелькивает Лахта, то Олег и не догадывается, что рядом с башней босса есть нечто похожее на пляж. Раньше он этого места не видел: видимо, появилось не так давно. Про кредо он уже слышал и даже задумывался пару раз – а может, Разумовский прав? Да, прав, но его позиция чересчур благородна для мира, в котором они живут – индивидуалистическом, жадном до личных привилегий и охраны своей жизни, стремлений укрыться и спрятаться. Таков мир – остается это только признать; а Разумовский не хочет это признавать, увидев, нащупав в себе бунтарский дух; наоборот, выставляет себя на показ, пытается привлечь еще больше внимания, говорит открыто и громко. Пока Олег наливает кофе – его сегодняшний завтрак – в голову лезут странно тревожащие догадки: в сущности, за его выходки - высказывания, позицию, идеи – к нему могли постучаться службы. Остается лишь догадываться.       Дальнейший распорядок дня привычен: собирается на работу, едет в Лахту, здоровается с парой людей в коридоре, замечая на себе удивленные взгляды; все идет как обычно, но внутри чувствуется небывалое воодушевление – что-то щекочущее, заставляющее легко смеяться и смотреть вокруг как-то по-новому, как будто мир приобрел другие краски. В Петербурге, привычном своей вонью сточных вод, не дающих дышать полной грудью – насколько это возможно в положении Олега, – сегодня пахнет свежо.       В середине января едут на студию телеканала «Ласточка»: Разумовского пригласили дать интервью. В машине приходится включить обогреватель на полную: Олег косым взглядом замечает, как руки Разумовского, укутанные в кожаные фиолетовые перчатки, и плечи, укрытые в черное пальто – Олегу остается разве что надеяться, что его босс догадался в такой жгучий холод не надевать осенние вещи в угоду красоте, – мелко подрагивают даже в теплом салоне. Разумовский ничего не говорит на такой маленький жест, только сильнее укутывает шею фиолетовым шарфом. До студии осталось немного – она находится в центре: Разумовский, стоит им только въехать в черту старого Петербурга, неотрывно наблюдает за сменяющимися, похожими друг на друга, домами-зданиями; может быть, просто не хочет смущать Олега бесцельно бродящим по салону взглядом: с недавнего времени – Олег так и не смог себе этого объяснить – Сергей садится на соседнее переднее кресло: по началу Волков безэмоционально протестовал из целей безопасности, но причуды босса так и не смог побороть. — Олег Давидович, у меня есть предложение к Вам. — Разумовский, казавшийся сонным все время, что был в машине, произносит чрезвычайно бодро и резко оборачивается в его сторону. Олег не отрывает взгляда от дороги, только на светофоре, мерно отсчитывающем время, начиная с мигающей цифры сто двадцать, оборачивается к нему. Рыжие, слегка взлохмаченные волосы закрывают правую часть лица; Олег заостряет внимание на форме его носа, похожей на птичий клюв – он не встречал людей, которым бы она действительно шла. Разумовскому, видимо, все к лицу. — Да? — мигает цифра сто: по пешеходному переходу идет толпа людей, Олег прослеживает взглядом их движение – идут к станции метро. — Думаю, Вам стоит начать использовать автомобиль в личных целях. Так будет удобнее, потому что, во-первых, — Разумовский загибает фиолетовый палец, — Вам не нужно будет каждый раз приезжать на стоянку офиса и отчитываться перед охранным персоналом, а во-вторых, — загибает второй, — перестанете использовать общественный транспорт и сможете в комфорте заниматься своими внерабочими делами. — Разумовский выжидающе глядит на него, хлопая ресницами: Олегу кажется, что так он пытается быть более убедительным. Но какие у него могут быть внерабочие дела? После работы он старается вернуться снова к работе – боится остаться в одиночестве, в плену своих надоедающих, прилипчивых мыслей. Дома много напоминаний о его прошлой деятельности: одежда-клеймо, которую он не может выкинуть и наконец забыть, которую порой, совсем без задней мысли, может надеть и только спустя какое-то время, проходя мимо зеркала, мельком заметить на себе зеленую, практические выцветшую футболку, а после – потерянный взгляд своих глаз; какие-то цветастые расписанные, не удивится, если детскими ручками, фигурки-сувениры, распиханные по всем поверхностям – на полке и маленьком книжном шкафчике в гостиной, на столике в спальне, на прихожке в коридоре: они привезены из разных мест, но от всех них веет одним – смертью. Чувство вины начинает выть: он выжил, а они, молодые товарищи и сослуживцы, которым жить свою жизнь и жить, теряться и находиться, искать и верить – нет. Никаких внерабочих дел у него – увы. — Я подумаю. — счет цифр близится к концу, людей на переходе становится все меньше. Олег мельком смотрит на Разумовского – как воришка, стремящийся что-то украсть, но боящийся попасться. Тот кажется поникшим: голова опущена, из-за закрывающих выражение лица волос высовывается только кончик носа, а правая рука как-то медленно оглаживает пальцы левой, лежащей на коленке. Олег больше ничего не говорит. Его, человека, отвыкшего от ярких проявлений человеческих эмоций, Разумовский слепит: живой, порой неконтролируемой мимикой, маленькими жестами или интонациями; по началу этого всего казалось слишком много, Разумовский занимал слишком много места, он был вездесущим, но сейчас Олег спокойно принимает это: ему же проще увидеть и все сразу понять.       Олег стоит рядом с съемочным оборудованием: не двигается, чтобы не запутаться в бесконечных проводах и не снести камеры. Наблюдает за обстановкой вокруг: съемочная группа о чем-то перешептывается, глядя и изредка тыкая пальцами в монитор, персонал не торопясь блуждает где-то сзади – пару раз даже подходили к Олегу, спрашивая, нужно ли ему что-либо; Сергей восседал на высоком стуле, стоящим на прямоугольном подиуме – ноги скрещены, он осматривает свои руки, поглаживая их, видимо, стараясь убрать невидимые пылинки. Выглядит спокойным. Одет не так ярко, как на том вечере: белая рубашка с широким воротником, лежащим на плечах и груди, и короткими рукавами – Олег с каким-то непривычным удивлением отмечает его короткие рыжие волосы на руках, – и черные брюки-клеш. Вроде обычно, а вроде и нарядно – слово «нарядно» отдает на языке Олега какой-то стариной; Сергей, скорее, одевается презентабельно, иногда ярко, пытаясь выделить себя, выбиться из колеи: Олегу непривычно, но интересно наблюдать за таким. — Сергей, мы все прекрасно помним, что происходило полгода назад, в конце августа 2018 года: прошли стихийные митинги с требованиями допустить кандидатов до выборов. — ведущий, перекладывая ногу на ногу, перелистывает что-то в планшете – вероятно, переключается на следующий блок вопросов. — Мы прекрасно помним последствия, но все же остается темное пятно во всей этой истории с блокировкой нежелательного контента, то есть информации о самом митинге. Сами данные не исчезли из «Вместе», хотя в других, менее популярных, площадках они успешно удалились. Не могли бы Вы поподробнее рассказать об этом? Это был осознанный шаг вашей компании?       Разумовский сжимает и без того тонкие губы: Олег замечает – это какой-то непривычный мимический жест для него, невиданный ранее. Веет сомнением. Заправляет пальцем прядь за левое ухо. — Да, это было осознанное решение. Обоснование простое… — Разумовский посмеивается, хитро улыбаясь, — …единственный нежелательный контент в моем понимании – это тот, которые распространяет ненависть и призывы к убийствам и остальным насильственным действиям. Такой со стопроцентной точностью удаляется. Более того, я не отказываюсь от своей позиции о свободе слова. — В подтверждении своих слов уверенно кивает подбородком. Ведущий с завороженной внимательностью смотрит на него, задает следующий вопрос, на миг опустив взгляд в планшет: — Не последовало ли никаких санкций? И как «Вместе» работает сейчас? — Нет, не последовало. — Разумовский легко мотает головой влево-вправо. — «Вместе» работает в своем обычном режиме: мы все также разрабатываем новое масштабное обновление – представим его во второй декаде года.       Ведущий снова кивает и, жестикулируя и улыбаясь уголком губы, и так ползущей вверх, задает следующий вопрос. — Вопрос, который, конечно, волнует, я уверен, абсолютно всех пользователей вашей соцсети: что с ключами шифрования? — Они не переданы – думаю, этого достаточно. — поджимая губы, улыбается. Олег хмурится и теряет интерес к ходу интервью.       Разумовский странно отвечает на вопросы: Олег не первый раз находится где-то неподалеку во время его интервью или выступлений – Сергей всегда говорит открыто, ничего не скрывая и утаивая, чувствуется – он принимает свою позицию как долг. Он – лицо. В этом есть нечто по-естественному привлекательное: то, как он может позволить себе сидеть расслабленно, спокойно, с искоркой отвечать на вопросы, излучая живой дух: Олег отмечает – когда Разумовский говорит, голубые глаза будто бы горят огоньком. Есть люди, не подозревающие о своей исключительности; Сергей знает это и открыто пользуется. Олегу не нравится, что его босс вызывает у него странные мысли вместе с непривычным интересом. Когда Разумовский, рассмеявшись от очередной колкой шутки ведущего, смотрит прямо на Олега, не отводя взгляда, Волков уверенно кивает, мол «Вы говорите по делу, все под контролем»; Сергей улыбается ему уголками губ, а Олегу кажется, что освещение в студии выкрутили на максимум – Сергей блестит.       Разумовский стоит на выходе из здания, поправляя свой фиолетовый шарф и поглаживая застегнутое пальто; оглядывается вокруг, после достает телефон из кармана, реагируя на оповещение. Олег стоит неподалеку сзади, просто ждет, когда Сергей распорядится о дальнейших действиях. Вдруг картинно вздыхает, плавно опуская телефон в карман, и поворачивается к Олегу. — Забыл свои любимые перчатки на студии. — в подтверждение шевелит пальцами прямо перед лицом Волкова и собирается уже прошмыгнуть мимо него, чтобы забрать их самостоятельно, как Олег, вздыхая, обрывает его: — Нет, Вы ничего не забыли. — раскрывает тяжелый ворот утепленной дубленки и выуживает из внутреннего кармана фиолетовые перчатки – те самые, забытые. Разглаживает их и подает на каждой ладони по перчатке. Разумовский тушуется: в его глазах растерянность – впервые такая явная, – и непонимание своих дальнейших действий – вроде и тянет руки, чтобы забрать, а вроде и взгляд отвести не может от перчаток, странно кажущихся маленькими в истерзанных, покрытых шрамами ладонях Олега. В секунду растерянность сменяется благодарностью – глаза довольно округляются, а на губах расцветает теплая улыбка. — Спасибо, Олег Давидович. — Разумовский забирает перчатки, нагретые теплом дубленки и тела Олега, и руки быстро юркают внутрь. Олег не реагирует на такие мелочи, хотя вроде и приятно знать, что угодил.       Уже сев в машину и пристегнувшись – боковым зрением следит, чтобы Разумовский сделал также, Олег неожиданно сам задает мучавший его вопрос: — А Вы не боитесь… — Сергей с интересом наблюдает, как Олег тыкает пальцем по панели, включая подогрев и теплый обдув. Сам Волков как-то теряется – не может подобрать нужного слова к тому, что хочет спросить. Заменяет простым — …всего этого?       Сергей забавно хмурит брови – Олег только сейчас замечает, что они не совсем правильной формы, с каким-то верхним «хвостиком», – и задумчиво закатывает глаза. Олег уже хочет пояснить, что он имеет в виду, но Разумовский вдруг ахает и облокачивается локтем на подлокотник. — Я понял Вас. Нет, не боюсь. Я же не могу бояться сам себя, правда? — ставит подбородок на ладонь и наблюдает, как Олег выруливает с парковки, — да и вообще, у меня есть Вы, Олег Давидович – все в порядке.       Олег смотрит в боковое зеркало – нет ли автомобиля сзади, – газует и выезжает на дорогу. Хмурится: подозрительно сказано. Пульсирует уже знакомая мысль, будто Разумовского могли прессинговать: Олег старается не думать об этом – лучше сосредоточиться на дороге. Сергей сбоку обреченно вздыхает, отворачиваясь к окну и почти утыкаясь птичьим носом так, что образовывается облачко пара на стекле, рассматривает здания.       Олег порой совсем забывает, что рядом с ним кто-то есть: Разумовский слишком тихий – это идет вразрез представлениям о нем, на публике-то он громкий, старающийся показать себя. В салоне машины он просто отворачивает голову и сморит в окно: если бы не его сопение в обмотанный шарф, то Олег бы и забыл о его присутствии; когда находятся в кабинете – Разумовский сидит за рабочим столом, Олег на перетащенной ближе к панорамному окну кушетке, – то напоминание о ком-либо в просторной комнате – это клацанье по клавишам и звук соприкосновения чашки с кофе с поверхностью стола. Мельком косится на Сергея: рыжие брови сведены, сосредоточенный взгляд направлен в монитор – отсвет, почти единственное освещение в потемневшем из-за опустившегося вечера кабинете, окрашивает его бледную кожу в голубоватый цвет, губа закушена – в задумчивости. Он довольно спокойный и собранный. Олег наблюдает за переливающимся яркими цветами Петербургом: чувствуется умиротворение.       Сбоку что-то хлопает: Олег резко вздрагивает, а затем вскакивает на ноги, задевая ботинком ножку кушетки. Хочется сорваться, убежать, скрыться от хлопка – но куда, откуда он? Закрывает глаза – легкий способ спрятаться от реальности – и пытается глубоко дышать, так, чтобы без болей, не издавая страшных хрипов. В бесконечной темноте вырисовывается не сошедшая серая пелена, поднимающаяся наверх и застилающая небо, следом – призрачные виды подорванных домов-халуп, от которых остались только деревянные обломки, финальный аккорд – не успевшие отбежать от взрыва сослуживцы, теперь они мертвецы. Старается дышать глубже, словно пытаясь дойти до теперь уже предельной возможной точки своих легких, словно это необходимо – почувствовать редеющий, царапающий нос изнутри воздух, легкий укол где-то в груди – все, хватит. Открывает глаза: везде черный дым – стремительно приближающаяся рыжая макушка Разумовского блекнет в черноте. Везде пыль и темнота – уже не от закрытых глаз.       Сергей грубо хватает его руку, обхватывая своими ледяными пальцами его, Олеговы, сжимая их, стараясь не навредить; стоит впритык, дышит ему в плечо, не поднимая головы. Олег, все еще не придя в себя после показавшегося, грубо сжимает тонкие пальцы, не контролируя силу – на секунду забывает, что не ему надо защищаться, а ему нужно защищать. Пелена рассеивается, и Олег, слегка поглаживая – молча извиняется так, – отпускает Сергееву ладонь. Тот немного отходит и, глядя испуганными глазами – Олегу становится совестно: таким Разумовского он еще не видел, – тихо спрашивает: — Олег Давидович, Вам не нужно к врачу? У нас отличные штатные специалисты. — Олега эта маленькая деталь в виде «у нас» трогает – видимо, не до конца пришел в себя; удивляет его этот Разумовский, способный испытывать сострадание к крещеному в крови человеку – руки красны, а на груди пять уродливых шрамов – осязаемые, тяжело ноющие в дождливую погоду, свидетельство бессмертности, напоминание о возвращении откуда-то из потустороннего мира. Умиляет его этот Разумовский, который свое раздает все, делит добровольно это свое с остальным миром, пусть и заключенным в серверные блоки – Олег сам себе удивляется, что смог выучить что-то на его языке. — Нет, мне не нужно. — Все также не смотрит на Сергея, но боковым зрением видит на его лице беспокойство. — Это не мешает работе, уж поверьте.       Разумовский растерянно поджимает губы, продолжая уговаривать его – Олег, правда, не понимает, зачем ему это надо: — А еще… Вы можете уйти пораньше сегодня, м? Вряд ли что-то произойдет, затишье довольно давно продолжается и…       О каком затишье идет речь – Олег не понимает, но его корежит от смазанного тревожного предчувствия. Олег мотает головой и, поджимая губы вслед, тихо отвечает: — Спасибо, но нет привычки отлынивать от работы. — неудобно даже самому себе признаваться, что просто не хочет оставаться один в квартире – там приступ может повториться снова. В одиночестве их сложнее переносить: никто извне не может их оборвать. Пусть присутствие Разумовского и не заметно, но Олег просто знает – этого достаточно.       Но так бывает не всегда: Олег везет Сергея на очередное мероприятие в детском доме – Разумовского зовут буквально каждый раз, и телефон того продолжает разрываться звонками на протяжении всей поездки, а ехать-то далековато. Через зеркало заднего вида подсматривает, как Сергей после каждого звонка зло смотрит куда-то вдаль, чуть ли не пыхтя от раздражения – по телефону ему, видимо, разговаривать не особо нравилось, – но, поднимая трубку в очередной раз, здоровался так, будто с удовольствием проговорит с очередным собеседником следующую тысячу лет. После пятого раза Олег позволяет себе ухмыльнуться: раздраженный Разумовский – это нечто еще неизведанное.       Он поглядывает на Олега через зеркало – так, сначала воровато, будто боится, что Олег на себе все почувствует – Олег чувствует, аж ежится легко; потом смотрит, как дитя малое, которое хочет выклянчить что-нибудь этакое. Олег еще не научился читать его желания, да – часто напоминает себе в последнее время – впрочем, он и не обязан. Охранять тело, все.       Когда очертания детдома начинают вырисовываться на горизонте, Разумовский, чуть поерзав на кресле, снова глядя на Олега исподтишка, спрашивает: — Олег Давидович, а Вы слышали о «Радуге» что-нибудь? — он цепляется за бока кресла ладонями и придвигается к нему ближе, как бы выглядывая из-за него – очерчивает взглядом профиль Олега. Тот не подает виду и продолжает концентрировать внимание на дороге. — Мельком. Единственное, что знаю, так это то, что в это место бешенные средства вливает некий Сергей Разумовский, который там вырос. На этом все. — безэмоционально отвечает. Над ухом раздается легкий смех – наверное, его рассмешило, что о его фигуре рассказывали самым будничным тоном. Олегу как-то не до смеха: ему кажется, что он уже не в том возрасте, чтобы интересоваться учебными заведениями и образованием в целом. К сорока годам люди обретают семью, детей, вьют гнезда на своей родной, обогретой территории. У него ничего этого нет: перечислять замучается, что у него есть, а после этого сядет смотреть в стену и тосковать о прожитых годах. Да и детей у него не будет: отец с посттравматическим синдромом звучит как диагноз – он больше не хочет портить чьи-то жизни. — Вы совершенно правы! — Разумовский игриво улыбается, все еще находясь под впечатлением от простой Олеговой фразы. — Но это уже давно не совсем детдом: это что-то вроде школы-пансионата – дети получают еще и дополнительное образование. Мы еще и попытались разнообразить внутреннюю инфраструктуру, чтобы детям не было так одиноко и каждый смог попробовать найти себя – уж лучше так, чем после детдома во всяких передрягах и неверных жизненных решениях. Думается мне, так будет лучше для всех. — Переходит на серьезный тон, — мне кажется, что такое вложение даст им надежду на что-то хорошее в будущем. Сейчас им кажется, что они никому не нужны, потому что их бросили, но это не так – пусть такая минимальная помощь попробует доказать им, что это не так.       Олег улыбается уголком губ, бросая несдержанно теплый взгляд на все еще выглядывающего из-за сиденья Сергея, который в упор, уже не стесняясь, рассматривает его лицо – было бы что рассматривать. Идеалист. У него в автомобиле идеалист, которого свет еще не видывал – точнее видывал, но уж точно не заслужил. Олег неожиданно – прямо в дороге, ведя машину по начинающему таять снегу, среди каких-то потрепанных жилых домов и серого, затянувшегося пеленой, неба – осознает свой распахнувшийся восторг по отношению к Разумовскому: это такое же состояние, когда случайно находится совершенно очаровательная вещь, не то что о существовании которой не подразумеваешь, так еще и об ее необходимости для счастливой жизни не думаешь, но оказывается наоборот. Все как будто встает на свои места. Олег не сталкивался с такими, как Разумовский раньше – негде было, да и такой он, видимо, один; большую часть времени его окружали уставшие мужчины с закоченевшими сердцами и мозгами всмятку – говорили с трудом, воспринимали окружающий мир – с еще большим, делали так, как сказано. Разумовский – другой: как минимум потому, что делает то, что кажется верным только ему.       Выходит из машины, негромко хлопая дверью; Разумовский не успевает выйти сам: Олег распахивает дверцу и галантно протягивает ему ладонь. В голубых глазах читается недоумение, оно и понятно – Олег никогда раньше так не делал. В руках держит перчатки – собирался надеть перед выходом на улицу несмотря на небольшое предвесеннее потепление. Слегка тряхнув головой, Сергей вытягивает ногу, вкладывая свою мягкую ладонь в Олегову – теплую и ожидаемо шершавую, – и легко выбираясь из салона. Олег также негромко захлопывает дверь. Когда в молчании идут к главному входу, Олег мельком замечает, как Разумовский все равно юркает в фиолетовые перчатки, после опуская пальцы в карманы пальто.       Сергей произносит речь, стоя перед набитым битком залом людей – мудрёная вышивка на длинных рукавах-фонариках его рубашки красиво переливается под верхним светом сцены: рассказывает про свое тяжелое детство – Олег отмечает, что он не так рассыпается в подробностях, как в интервью Пчёлкиной; рассказывает, как условия детдома душили его, что он каким-то чудом вырвался и понял, что не может бросить это место на произвол; расплывается в красивой улыбке, признаваясь заискивающе, театральным шепотом, что рад приезжать и видеть довольных детей – Олег же понимает, что пусть Сергей вновь и вновь использовал свою любимую манеру заигрывания с публикой, но сейчас он говорил искренне; для него все это действительно имело большое значение. В конце речи, пока зал сокрушают громкие аплодисменты, Разумовский смотрит на Олега – тот внимательно следит, зацепившись намертво взглядом за него; Олег кивает ему, как в тот раз во время интервью «Ласточке», мол «все идет по плану» – Разумовский уже с довольным выражением лица кланяется залу и спускается со сцены.       Его тут же окружают журналисты: Олег продолжает пристально следить за ними. Разумовский учтиво отвечает на каждый вопрос, подсмеиваясь и сияя улыбкой – располагает к себе дружелюбием. Последней из толпы журналистов к нему подходит та самая Пчелкина, которая брала интервью у Сергея больше шести месяцев назад, – даже Олегу было бы сложно не запомнить ее – протягивает ладонь Разумовскому для рукопожатия: Олег видит, как он слегка встряхивает руку дамы, а затем жестом показывает в сторону – отойти, поговорить лично. Олег перемещается вслед за ними, все еще старясь быть на таком же далеком расстоянии – они же условились с Сергеем, что Олег не будет находится слишком близко к нему на мероприятиях. Не спрашивал о природе причуды – если попросил, то значит, на то есть причина. Они что-то мило обсуждают, находясь близко телами друг к другу: Разумовский расслаблен, хотя жестикулирует все также кичливо, а Юлия активно кивает ему, одной рукой держась за ремешок сумки, а второй теребя ремешок брюк. В голове ворох посторонних, мешающих мыслей: как из бедного, брошенного ребенка Разумовский сумел превратиться в такого удивительного юношу? Олег мотает головой из стороны в сторону, пытаясь отвлечься – не нужно вообще о таком думать, никому легче от этого не станет. Не замечает за собой внимательных, не пропускающих ни одного жеста взглядов, предназначенных только Сергею – уже не уверен, как только рабочему объекту, тело которого он должен охранять – пока сам Разумовский, остановив Юлию жестом ладони, выудив телефон из кармана брюк и что-то быстро напечатав, не отправляет ему сообщение, кокетливо поглядывая, все также исподтишка наблюдая за его реакцией – желанной для него: «Олег Давидович, прекратите так смотреть: от меня же буквально ничего не останется». Прочитав, Олег поднимает взгляд: Разумовский продолжает невозмутимо слушать Юлию – только вот губы сохраняют открытую усмешку. Олегу вообще не смешно.       Когда собираются уходить – Разумовский со всеми поздоровался, переговорил, побродил с самым благопристойным видом, – Олег не просит, а просто с утверждением произносит: — Сергей Викторович, покажите, где была Ваша комната.       Сергей останавливается как вкопанный, смотрит на Олега широко распахнутыми глазами – Олегу кажется, что в них промелькивает что-то похожее на детское удивление: — Вам интересно? Правда? — Не могу отказаться от возможности услышать все от… — переходит на самый что ни на есть торжественный тон, — … самого Сергея Разумовского.       Он легко смеется как тогда, в машине; смахивает прядь, а затем пропускает шарф сквозь пальцы. — Олег Давидович, Вы мне явно льстите. — Олегу кажется – может, это что-то с освещением, – что Сергей покраснел – не густо, просто прирумянился. Жестом зовет за собой, — пойдемте, нам вглубь коридора.       В комнате явно провели капитальный ремонт: все выглядит совершенно не так, как это описывал Сергей. Стоят на пороге, жмутся друг к другу – комнаты не такие большие для двоих человек: указывает пальцем на правый угол – там стояла его кровать, такая скрипучая, что перевернешься с одного бока на другой – услышит весь этаж; штукатурка сыпалась прямо в кровать – спал с ней в обнимку; белье всегда воняло каким-то болотом, а в комнате всегда было темно, потому что лучи солнца сюда не доходили, а еще висели дурацкие грязные занавески – то ли цвет у них такой, то ли грязь так налипла, что стала одним целым с ними. Все разваливалось как будто: Разумовский проходит чуть вглубь комнаты, нехотя отрываясь своим плечом от плеча Олега, тот стоит на месте. Рассказывает, улыбаясь с теплой ностальгией, о странном соседе – тот любил поговорить сам с собой и прокомментировать все происходящее; происходящего в их комнате было мало, только вот маленький Сергей шебуршал тетрадками да листочками. Его вот и комментировали – драк было не избежать. Олег вспоминает свои первые годы в армии: это вторая половина девяностых, ничего хорошего и нельзя было ожидать. Все то же самое: все разваливалось – не только кровати, столы и тумбы, расклеивались ботинки, но и человеческие жизни, тесно сплетенные с войной, прикованные к ней, приученные к ласковым поглаживаниям винтовки. Пока Разумовский выслушивал бредни соседа по койке, Олег был на войне – разница между ними ужасает. Они как будто из разных вселенных.       Бредут к выходу, не плечом к плечу: Разумовский спрашивает о том, как проходило детство Олега. Тот смутно помнит: это были восьмидесятые-девяностые. Жили неплохо: батя был военным, мама – воспитательницей в детском саду – короткий и сухой ответ Олега. Разумовский мотает головой и засматривается на фотографии, развешенные на стенах – воспитанники с медальками на груди, воспитанники за партами, воспитанники играют на футбольном поле. — Я не об этом. Было ли ощущение тотального одиночества? — Разве одиночество не тотально само по себе? — Разумовский кивает, соглашаясь. Олег коротко задумывается, а потом четко выдает, — думаю, нет. Не понимал, что это за одиночество такое: у меня все было, чтобы не чувствовать себя так. А вот когда оказался на войне… — Разумовский оглянулся, тревожно глянув, — …то да, понял, что одинок. Отец уже к тому моменту помер, а мать… а мать заранее хоронила меня – думала, что не вернусь.       Сергей, уже натягивающий перчатки – завидел вдалеке входную дверь, останавливается, забавно держит повисшую перчатку в руке. Опускает руки, смотрит испуганно – Олег хмурится, он разве что-то не так сказал? — Извини…те. Я не подумал как-то…       Олег отмахивается, пытается убедить его, что все нормально, чрезвычайно сосредоточенным взглядом: все в прошлом, очередной пережитый этап. Это – всего лишь начало всего.       В середине марта происходит что-то странное. Олег, все-таки решивший принять предложение Разумовского и теперь пользовавшийся автомобилем для личных нужд – если бы они еще появились, – завозит Сергея домой. Олег привык к тому, что он, стоит автомобилю аккуратно въехать во двор и притормозить у дверей парадной, выскакивает из салона, прощаясь на ходу – как будто действительно торопится куда-то еще. Сегодня сидит расслабленно; Олег поглядывает на него – на лице написано, что собирается с мыслями. Как ни в чем не бывало – словно и не было тягучей паузы перед ожидаемым взрывом, отсчет до которого зудит под кожей, – поворачивается всем корпусом к Олегу, ставит локоть на излюбленный подлокотник, умещая подбородок на ладони, как бы вытягиваясь вперед к Олегу, и вкрадчиво – интимнее в этом чертовом закрытом салоне, укрытом в чертовом молчащем дворе-колодце, уже не получится – спрашивает: — Вы не хотели бы поужинать… со мной? — Нет. — Олег выпаливает сходу, даже не подумав толком – думать некогда. Резко добавляет, — спасибо.       Разумовский не торопится – сидит все также, любуется из-под прикрытых глаз профилем Олега – тот сам не знает, что там можно рассматривать таким мягким, снисходительным взглядом. Хмыкает – в тишине кажется полноценным ответом на Олегов отказ – «грустно, ну и больно надо было». Желает доброй ночи и наконец-то выскакивает из салона, мягко хлопнув дверью. Олег, замечая, что тот скрылся за парадной дверью, с измученным стоном прикладывается лбом к кожаной обивке, все еще крепко держась за руль. Все не вовремя: надеется, что Разумовский понял, что оборвал это приглашение не потому, что это могло показаться ему – возрастному мужчине, бывшему военному – оскорбительным. То копошение внутри, зашевелившееся в нем, кажется, имеет название – «смущение». Как будто это приглашение имело особый подтекст – проявление симпатии, намек на что-то большее; эмоции Разумовского иногда не были до конца понятны. Олег признает – да-да, окончательно самому себе, хотя не очень-то и хочется, – что и не против. Но он сдает назад. Смотрит на Разумовского, и крутится это идиотское сравнение: Олег чистит автомат и готовит на всю роту, потому что его очередь подошла, а Сергей, возможно, проводит время с родителями – он не знает, в каком возрасте он попал в детдом, – или делит пространство комнаты с тем самым странным ребенком. Это пропасть: они из разных миров – Олег одергивает себя за излишнюю забывчивость. Он потрепанный жизнью, уже возрастной, с истерзанным телом, прошедший не одну войну и страдающий от расстройства, забывающий иногда как дышать – он попросту может умереть. Рисуются забавные заголовки: «Мертвый человек найден в постели известного филантропа и создателя соцсети «Вместе» Сергея Разумовского» – никто не постесняется позлорадствовать открывшейся правде, что человек этот был его телохранителем. Они еще и спали. Как дошло до постели – неизвестно, но мысль приятно будоражила, словно он неведомым путем стал нормальным, имеющим право на счастье, человеком. Даже с таким особенным – а в глазах Олега он таковым и был – как Разумовский.       Он уже отъехал от квартиры Сергея – ему до своей в обычном спальном районе ехать прилично; мобильный в подстаканнике начинает истерично вибрировать: «Вызывает Сергей Разумовский». Олег вторые шансы улавливал быстро, пользовался ими молча и искусно; вторые шансы – фортуна. Думает, что если Разумовский станет настаивать на ужине, то и, черт с ними, развернется обратно. Нажимает «Принять» и ледяным голосом спрашивает: — Что случилось? — Сергей не отвечает: судорожно дышит в трубку, слышно, как он пытается что-то сказать, но у него не получается. Олег не ждет, пока тот сообразит, и круто разворачивает машину – благо недалеко уехал. Вот оно какое – приглашение. — Сергей Викторович? — пробует еще раз, пока пролетает на красный свет – штрафов будет целая пачка.       Слышится хрип, он продолжает судорожно вздыхать, на фоне – какое-то копошение: Олег не может определить, что происходит. Внутри все холодеет от непонимания – главное успеть.       Олегу кажется, будто Разумовский начинает задыхаться – звук неприятно знакомый: — Олег-Олег-Олег, — скороговоркой лепечет Сергей прямо в динамик – Олега словно обдает чем-то приятно теплым; шепчет, — вернись, пожалуйста. — Уже. — Олег твердо произносит – его волнение не должно передаться Сергею, — что произошло?       Снова говорит шепотом: — Окна – те, которые выходят в колодец – закидали булыжниками. За дверью шаги какие-то: будто пасет кто-то. Ты скоро? — Буду через пять минут. Не высовывайтесь.       Уже не так аккуратно, как минут двадцать назад въезжает во двор, тут же выскакивая из автомобиля и блокируя его на ходу; старается как можно более бесшумно – насколько это возможно с его тяжелыми ботинками – взбежать на шестой этаж, кажется, по винтовой лестнице бежится легче. Заворачивает на последний лестничный пролет и на минуту останавливается: у двери копошится мужчина – Олег сразу отмечает, что на домушника тот не похож. Бесшумно подкрадывается к нему – благо тот слишком занят дверным замком – и, резко обхватывая того за горло, мощным рывком прикладывает к двери – из носа моментально начинает течь кровь – и опрокидывает его на пол: мужчина с поплывшим взглядом лежит на лестничной площадке, пытаясь стучать кулаками и барахтаться ногами, но Олег крепко прижимает его за горло, не пытаясь того задушить. Грозно рассматривает лицо – в глазах страх пойманного за преступным делом, либо страх от уставшего, обросшего лица Олега с угрожающем выражением и ощущения сжимающейся руки. Олег наклоняется к нему, приподнимая мужчину за горло бадлона ближе к себе, грубо встряхивает, уже никак не сдерживая себя. — Кто прислал сюда? — почти рычит. Тот улыбается кровяной жижей на губах, сплевывает красную слюну к ботинку Олега. Встряхивает еще раз – уже грубее: — Спрашиваю последний раз по-хорошему: кто прислал? — мужчина смотрит в Олеговы глаза-бездну, продолжая улыбаться: кровь затекла между зубами. — Хорошо, правило трех, так правило трех.       Олег подхватывает мужчину за грудки и свешивает того с перил – благо широкий круглый проем винтовой лестницы позволяет; давит на горло – тот давится от неожиданности и начинает хрипеть – знакомая картина. — Последний раз: кто? — Олег чувствует, как злость и адреналин накатывают, — не воображай себе, что мне сложно скинуть тебя в проем. — со страхом понимает, что это правда: если понадобится скинуть, если надо, то он сделает это без сожаления.       Мужчина вцепился в Олеговы запястья, а глаза расширились. — Что, тяга к жизни появилась? — Олег откровенно злорадствует и злобно ухмыляется: а кому, как не ему? Он-то прекрасно помнит, каждый день снится как напоминание свыше, как он мысленно умолял жизнь дать ему еще один шанс, как ему хотелось жить, он готов был молиться кому угодно лишь бы сохранить жизнь. Он прекрасно помнит, поэтому охотно пользуется тайным знанием.       Мужчина хрипит еле слышно, но Олег не склоняется ближе: — Бе…бе…бех… — Бехтиев? — в ответ шипящее «д-д-д-а-а-а». Что-то знакомое: он слышал эту фамилию тогда, на светском вечере, когда Разумовский шипел от злости на богачей, видел, как Сергей повздорил с кем-то как раз перед тем, как Олег пошел его вылавливать. Видел лицо этого человека на портале Юлии Пчёлкиной – да, пришлось ознакомиться – и он был подозрительно похож на того, с кем спорил Разумовский. Не мог же он подослать к Разумовскому людей, которые закидали его окна и пытались проникнуть в квартиру – страшно думать, что было бы, если бы Олег не успел – за пьяный бред Сергея? Что-то не так: мысль, давно бродившая по мысленным закоулкам, не дает покоя – что-то случилось до того, как Волкова наняли телохранителем, то, отчего Разумовский пытался спрятаться, прикрывшись кем-то другим. Он чего-то не знает. Олег отталкивает мужчину, и тот сразу бежит вниз по лестнице – через минуту слышится хлопок парадной двери.       Звонит Разумовскому, тот сразу берет трубку: Олег коротко говорит, что он стоит за дверью. Слышится топот, дверь распахивается: Олег видит рыжий вихрь и измученный, испуганный взгляд – голубые глаза широко распахнуты. Он в чем-то домашнем: какая-то толстовка с капюшоном, широкие штаны и босые ноги. Непривычно как-то: Разумовский всегда щеголяет, а тут Олег удостаивается чести видеть домашнего Сергея – с гордостью принимает такую возможность.       Сергей впускает его в квартиру, закрывая дверь на внутреннюю защелку; сам остается в узком коридоре, пока Олег аккуратными шагами идет в гостиную – туда ведет дорожка мелких капель крови и множество осколков разных форм и размеров; мысленно цокает – Сергей наверняка напоролся на острое. От окна осталось только одно название – рама да и те маленькие стеклянные треугольнички, острыми клыками обрамляющие ее. Выбитые оконные осколки смешивались с разбитым стеклом маленького кофейного столика, стоящего посреди комнаты, и, видимо, остатками всего, что на нем было – какие-то круглые частички и ушко – это была кружка, – и цветное расписанное нечто - наверное, ваза какая-нибудь; в плазме – дыра. Видит пару добротных таких булыжников. Тяжело вздыхает, окидывает взглядом гостиную еще раз, выходит в коридор: Разумовский, сдерживающий подкатывающую истерику – он сидит на полу, прижавшись к стене, как загнанное в угол животное, – Олегу напоминает только испуганную лисичку; Голубые глаза все еще широко распахнуты, одной рукой он обнимает согнутые колени – Олег видит красный расплывшийся след на ступне, – а второй – дергает шнурочки на толстовке. Сергей как будто и не замечает Олега, но тот ему отдает приказ: — Оставайтесь в таком положении.       Заходит на кухню: по сравнению с раздраем в гостиной тут слишком чисто. Заглядывает в каждый угол, лезет под мойку и наконец находит искомый веник с совком. Направляется обратно в гостиную, проходит мимо стойки с включенным компьютером на ней, не сдерживается и заглядывает в открытую вкладку: «ПТСР после военных действий». Несдержанно громко вздыхает: конечно, Сергей догадался, не глупый же. Олег только и надеется, что он не заведет разговор об этом – ему не нужна помощь, сам справляется.       Точными движениями сметает все стекла и мусор в совок, идет обратно на кухню, чтобы все выкинуть и забыть, как страшный сон. Вытряхивает содержимое совка, стараясь не просыпать стекла, как из-за угла, где-то в коридоре, тянется жалобное «Олег Давидович…» - его аж встряхивает: это так похоже на жалобно зовущих своих родителей детей в горячих точках; они до сих пор приходят к нему во снах и грозят ему своими черными блестящими глазами в немом укоре – этого достаточно, чтобы Олег проснулся со скребущим изнутри чувством. Но это Разумовский – с вечной игривостью, в последнее время в присутствии Олега переходящей в ловкую кокетливость, все еще тот бросающий вызов всем и вся Разумовский, которого чуть ли не до смерти напугало покушение на его квартиру. Олег знает: это была попытка запугать, на что-то намекнуть. Сергея нельзя оставлять одного. Олег убирает все на место, выходит в коридор. Сергей все также сидит, обнимая свои колени; поднимает взгляд на безопасно возвышающегося над ним Олега. Тот никак не комментирует, просто приказывает: — Собирайтесь, Вы едете со мной. В мою квартиру.       Разумовский быстро нахохливается: — Нет! Отвезите меня в офис: там навороченная система и… — осекается и как-то заметно грустнеет. Олег сильнее хмурится: от него скрывают что-то важное. Олег тоже не дурак, сложил дважды два и понял, что причина его найма, названная Разумовским во время их собеседования, была так, номинальной: деятель-то он общественный, Олег не спорит, но причины-то личные, частные. — Забудьте про офис, Вы едете со мной, и это не обсуждается. — четко повторяет, и Разумовскому остается только кивнуть в послушании.       Сергей вскакивает и бредет в сторону комнаты: там что-то шуршит, хлопает дверцами, видимо, шкафа, затем уже дверь – кажется, в спальне есть еще какая-то комната, – жужжит молния, и он выходит с какой-то тяжелой сумкой на плече в той же одежде. Трется в прихожей, сначала надевая ботинки, а потом из-под висящего элегантного пальто, в котором он щеголяет последние два месяца точно, достает обычную, на вид удобную, куртку. Олег наблюдает за ним и перед выходом из квартиры предупреждает, закидывая его сумку себе на плечо: — Когда мы приедем, Вам придется рассказать об истинной причине моего найма.