Черти летят, тебя съедят!

      Отсутствия тех кошмарных стихов в финале никто не заметил. Лидия была права: после полутора часов беготни всех интересовал ужин. Как, впрочем, и Антона, но прежде ему предстояла возня с костюмом.       Арсений ждал его сразу за сценой — кажется, тоже крайне забегавшийся и голодный. Они практически не разговаривали по дороге к студии, и Антон подумал, что едва ли не впервые так долго видит того без фирменной легкой улыбки. Причем это не было плохим настроением, скорее он был умиротворен и расслаблен настолько, что забил на свою маску понимающего и строгого доктора, не лишенного чувства юмора ровно до той степени, чтобы оставаться ненавязчивым и приятным. А что там под ней…       Что бы там ни было, Антону это нравилось даже больше. Одно только молчание бок о бок дорогого стоило.       И на этот раз он ничего не додумывал, или, по крайней мере, не слишком много. Потому что Арсений сам по себе, без его дурацких фантазий был интересен. Черт, настолько, что Антон не понимал, как они вообще могли в чем-то сойтись, что общего у них могло быть. Почему они сейчас идут по опустевшей аллее в вечерней синеве, дышат запахом далекого моря и близкого леса и молчат, как друзья, которым не надо притворяться оптимистичными, компетентными, собранными. Два задолбавшихся человека, которые не могут поверить, что наконец оказались в тишине, и стремятся разделить это ощущение хорошо сделанной работы и огромное облегчение от того, что она подошла к концу.       И уютное их молчание не могли испортить даже неспособность отвести взгляд, тяга к прикосновениям и их боязнь, и бабочки эти, не такие буйные, как в юности, да, но само их наличие… Клиника, поначалу доставлявшая немало неудобств.       Со временем Антон привык к Арсению достаточно, чтобы не только выглядеть адекватным рядом с ним, но и чувствовать себя таковым. Соответствующая частичка его загадочной — читай: ебанутой — души все еще сходила с ума, захлебывалась паникой и восторгом, стоило в поле зрения появиться хоть чему-то, отдаленно напоминающему белый медицинский халат, но в остальном он просто наслаждался общением и тосковал о большем максимум полчаса в день — все время, что находился без дела и не спал.       Он понимал, что скоро это все равно пройдет. А пока этот момент не настал — у него есть замечательный шанс почувствовать себя живым рядом с объективно потрясающим человеком.       Босую ступню вдруг пронзила острая боль, и Антон покачнулся, стараясь устоять на одной ноге.       — Твою мать, — сквозь зубы прошипел он, не зло, смиренно.       — Что? — обернулся Арсений с таким видом, словно его разбудили. — Что это?       — Стекло, кажется. — Антон присел на корточки, неловко подобрав полы костюма, и поднял с земли осколок. — Откуда, блин? — Он встал, осмотрелся и, не заметив больше ничего блестящего, похромал к урне.       — Антон, — изменившимся голосом окликнул его Арсений. — Остановись.       — А? — Тот обернулся, проследил за его взглядом и закатил глаза. — Черт.       В начинающихся сумерках на асфальте темнели несколько небольших пятен.       — Давай сюда. — Мгновенно оказавшийся рядом, Арсений достал откуда-то очередную бумажную салфетку и обернул ею злосчастный осколок. — Садись. — Он указал прямо на бордюр, и, пока ходил до урны, Антон устроился на обочине с вытянутой ногой, закатив дурацкие шаровары.       — Если что, мне не больно, — заверил Антон, которому стало не по себе от тона Попова и его скупых движений. Таким он не видел его никогда. Даже в тот раз, когда у малышки из девятого отряда обнаружилась острая аллергия, Арсений был выбит из колеи и расстроен, но держал ситуацию под контролем и позволял себе выражать ровно столько неудовольствия, чтобы это было ворчанием, а не паникой. Сейчас же он был ненормально растерян, но это было бы полбеды. Кажется, ему было страшно. Идиотское предположение по отношению к доктору, но по-другому сформулировать свои наблюдения Антон не мог.       — Это хорошо. — Опускаясь на корточки перед ним, Арсений быстро улыбнулся и снова сосредоточился.       Он бережно коснулся его ступни и развернул к свету, потом поморщился, привстал, вытащил из кармана телефон и включил фонарик. Антон, и в обычное время чрезмерно чувствительный к прикосновениям, прикрыл глаза и прикусил щеку изнутри, чтобы не дернуться.       — Что такое? — Видимо, Арсений что-то заметил, потому что остановился и поднял глаза.       — Щекотно.       Его взгляд, казалось, немного оттаял.       — Крупный сосуд, видимо, задел, — проговорил он сухо, доставая из бокового кармана штанов бинт и перекись во флаконе с пульверизатором, а Антон все не мог расслышать дрожь в его голосе. — Сейчас промою и наложу повязку, кровь должна остановиться. А после ужина приходи в медпункт.       — Как скажешь. — Антон сжал зубы и стойко вытерпел все манипуляции со своей ступней.       — Повезло, что не пятка, — негромко рассуждал Арсений, будто бы успокаивая себя, и зубами открыл упаковку бинта, погружая своего пациента в совершенно неприличные ассоциации. — Заживала бы целую вечность. А тут кожа тоньше. У меня где-то есть хирургическая пленка, даже мыться сможешь.       — Ты что, весь свой чемодан по карманам распихал? — спросил Антон, чтобы отвлечься от быстрых движений, которыми тот накладывал повязку на его ступню.       — Только самое необходимое, — пожал плечами мужчина. — Мало ли что. Видишь, пригодилось.       — Я бы и так дошел, — отмахнулся Антон, но Арсений поднял на него серьезный взгляд, в котором почти ничего не осталось от доброго доктора.       — Оставляя дорожку из кровавых следов? — через силу пошутил он, и его, блин, заметно пробрала короткая дрожь.       Да что происходит-то?       — А вообще, Антон, это дурость. Сложно было разуться на месте, а не топать босиком через весь лагерь?       Вопрос явно был риторическим, и тот не стал отвечать, недоуменно наблюдая за склонившимся над ним Арсением.       — Прости, — закончив перевязку, нарушил молчание тот, не глядя в глаза Антону и не торопясь вставать с бордюра.       И почему-то мысль о том, что его просто могут не держать ноги, не показалась бредовой. Так что Антон сделал единственное, что казалось правильным, — подвинулся ближе, чуть согнув травмированную ногу; поколебавшись, положил руку на чужое предплечье и чуть сжал, отвлекая. Он такое уже видел.       — Я был гиперпельмешком, — сообщил он.       Потребовалась, пожалуй, минута, пока это утверждение достигло сознания Арсения. Многовато.       — Для десятого отряда, — объяснил Антон, избавляя того от необходимости задавать вопросы. — Сначала у нас был турнир на выбывание. Кто первый упадет из планки — тот сосиска. Но мы его в итоге переименовали в Салсуса, а то обиделся. Всех сделала Полина — она Босс. Потом мы дрались в поролоне, не за звание, просто так. А потом все остальные тоже захотели себе кодовые имена. Вот так все было, — закончил он, покосился на Арсения, который сидел, глядя в одну точку, и размеренно дышал. — Так что, когда ты придешь в себя, я жду матерные частушки. Конечно, это жульничество с моей стороны, но что уж теперь. Если совсем стесняешься — стихи тоже пойдут. Из Хименеса я, кстати, целую одну строчку знаю. Вот эту, которая «ты меня не догонишь, друг…». Она в какой-то книжке была, я в больнице читал.       — Как безумный, в слезах примчишься, а меня ни здесь, ни вокруг, — бесцветно закончил Арсений, чуть поменяв положение. — Ужасающие хребты позади себя я воздвигну, чтоб меня не настигнул ты.       — У него все такое же мрачное? — поморщился Антон, не позволяя себе раствориться в этом голосе: не время. — Но, кстати, в той книжке все закончилось неплохо. Автор просто нагнал драмы перед счастливой развязкой.       Арсений тихо, чуть истерически рассмеялся, уткнувшись лбом в колено Антона, удачно расположившееся как раз рядом.       — Ты потрясающий, — сообщил он колену, поднял голову и улыбнулся уже вполне по-человечески.       — Я всего лишь знаю, что такое панические атаки, — спокойно возразил Антон, в этот момент понимая его чувства так ясно и отчетливо, что готов был ручаться за дальнейшие реакции — досаду, смущение, злость на себя, отрицание, попытку отдалиться от того, кто застал момент слабости.       Последнего Антон не хотел, твердо решив, что этот кошмарный человек от него никуда не денется, а потому интуитивно действовал на опережение, называя вещи своими именами.       — Такое случается, — пожал плечами Антон, чуть ослабляя хватку на чужой руке. — Насколько я знаю, независимо от личностных качеств и достижений. Если когда-нибудь захочешь поговорить об этом — скажи. Нет — тогда забудем.       — Хорошо, — после паузы сказал Арсений.       Кажется, это не было дежурным ответом. Впрочем, главное, что он осторожно освободился от конечностей Антона и медленно поднялся на ноги.       — Я схожу за твоей обувью, — не терпящим возражений тоном сообщил он. — Мало ли, что здесь еще валяется.       Антон безропотно снял с цепочки на шее ключ и передал мужчине, продолжая сидеть на бордюре. Ему бы сейчас тоже не помешал спокойный, уверенный в себе и доброжелательный собеседник, но пришлось справляться с эмоциями самостоятельно.       Панические атаки случались с его троюродной сестрой, которая целый год прожила в их с матерью квартире. Намного более зрелищные, надо признать, и гораздо более продолжительные. Именно тогда Антон научился дурацким монологам на отвлеченные темы, которые мог продолжать по полчаса без остановки. А еще научился вести себя сдержанно, когда внутренности сдавливает от сочувствия. Потому что на жалость и утешения с его стороны девочка неизменно реагировала новым витком беспричинного страха, всхлипывая и задыхаясь. Потом, конечно, злилась на себя, говорила, что маме, которая тогда лечилась в Воронеже, сейчас в сто раз тяжелее… Теперь он понимал, что Маришка, наверное, ошибалась. Оказаться четырнадцатилетней девчонкой в чужом городе, чужой школе, в доме малознакомых родственников и прожить год с мыслью о том, что ты можешь остаться совсем одна в этом мире, видеть мать в ее тогдашнем состоянии… Антон бы предпочел никогда не поставить своих близких в такое положение.       Интересно, где она сейчас?       Ее мама, после года усилий победившая болезнь, кардинально изменила образ жизни, и ни в одной стране они не задерживались подолгу. Кажется, Маришка даже первую сессию сдавала удаленно. Не знай он, сколько они пережили, наверное, даже позавидовал бы наполненной путешествиями жизни, а так просто надеялся, что мелкая справилась со своими проблемами. Впрочем, даже если нет, у нее есть мать, которая будет, сколько понадобится, держать ее за руку и нести всякую будничную чушь. Но лучше, конечно, не надо.       Арсений вернулся довольно быстро, в халате, без фотоаппарата и с кроссовками Антона в руках. Выглядел он вполне бодрым, только ежился, будто от холода.       — Давай, — поторопил он с улыбкой, — хотелось бы все-таки добраться сегодня до столовой. Только осторожнее, не стяни повязку.       В сгустившихся сумерках Антон натянул носки, кажется, даже не наизнанку, впервые с покупки расшнуровал правую кроссовку, левую надел как обычно и поднялся на ноги. Место пореза пульсировало, бинт плотно обхватывал голеностоп и даже немного давил, но в целом чувствовал он себя вполне прилично. Стоило ли суету разводить…       — Я схожу к себе, пока ты переодеваешься. — Арсений придирчиво осмотрел его и, сочтя зрелище удовлетворительным, двинулся по аллее. — Только что звонил вожатый, ведет кого-то с температурой. Держи ключ. Скорее всего, увидимся в столовой, но даже если нет — приходи в медпункт, как разберешься с делами. Обязательно.       — Обязательно, — эхом откликнулся Антон, хромая вдоль психоделических гномиков. — Спасибо.       — Да уж, первая помощь на высшем уровне, — с горечью хмыкнул Арсений, но Антон ухватил его за рукав халата как раз на развилке между студией и медпунктом.       Что собирался сказать, естественно, не придумал, поэтому просто покачал головой, имея в виду примерно «не смей так с собой, иначе…». «Иначе» в его голове варьировалось от «надеру задницу» до «буду нудить до утра, и даже Хименес тебя не спасет». Неизвестно, что из этого понял Арсений, но он вдруг улыбнулся, поднимая ладони в знак поражения, и сказал:       — Договорились. Кто бы мог подумать, что ты такой. Выпей сладкий чай, тебе нужна глюкоза.       Антон кивнул и для разнообразия ушел первым — хромая, раздражаясь обилию ткани, в которую был облачен, и недоумевая: «такой» — это какой? Для себя он теперь, когда пережитое напряжение несколько отпустило, определял себя как не в меру чувствительного душнилу, который лезет не в свое дело. Но что еще он должен был делать?