Keine Liebe ohne Leid

      Да, с самого начала Хайнрих стал замечать, что воспитанник всё больше и всё чаще занимает его мысли, как бы он ни старался их изгнать. Что же он к нему испытывает, ведь не любовь же это? Поначалу он отчаянно пытался убедить себя, что это лишь восхищение и стремление помочь талантливому юноше пробиться на непростом жизненном пути, это говорил холодный рассудок, только сердце упрямо твердило иное, а тело, сильное здоровое тело молодого мужчины в самом расцвете лет и сил горячо соглашалось с сердцем. Какие бы барьеры он не возводил вокруг себя, как бы ни убеждал себя выбросить из головы все неподобающие мысли о воспитаннике, стоило тому встретиться с ним глазами, как все эти барьеры падали, словно были сделаны из песка, они падали словно под ударами бурных волн.       Хайнрих осознал, что его сердце, тело и разум — все составляющие его сущности — словно объявили другу другу беспощадную войну и вступили в эту битву. Разум говорил — забудь, забудь, забудь его, и как можно скорее, потому что иначе это толкнёт тебя в пропасть и погубит, а сердце — откройся ему, расскажи, что тебя обуревает, ведь это... нет, Хайнрих старался даже в мыслях избегать говорить себе то, о чём даже не полагалось упоминать в приличном обществе. Ведь подобные чувства и тем более их проявления представляли угрозу для будущего рейха. Представляли угрозу для него самого — ведь, узнай кто-либо, он тотчас же потерял бы право оставаться в Алленштайне, потерял бы право на преподавательскую деятельность, лишился бы всех наград, даже если у кого-нибудь появилось бы просто подозрение, это бросило бы несмываемое пятно на его прежде практически непогрешимую репутацию.       Если мужчины будут изливать страсть друг на друга, и если это будет так же заразительно, как некоторые физические болезни, и если это порочное, как считалось, влечение начнёт распространяться подобно эпидемии, захватывая всё новые и новые области, если рухнут привычные устои и порядок, что же случится? Как это повлият на будущие поколения великого рейха? И количество, и качество будущих поколений тогда будут под вопросом, ведь кто подарит отечеству новых арийцев, идеальных, непогрешимых, цвет наций всего человечества? Не окажутся ли испорченными и эти будущие поколения?       Так думали многие, так думал и Хайнрих, который раньше полагал, что к мужчинам, охваченным запретными чувствами, нельзя проявлять никакого снисхождения и сострадания, что это нужно пресекать на корню и единственное, чего они достойны — лишь презрения и забвения, что самое подходящее для них место за колючей проволокой концлагерей — но лишь до той поры, пока в его жизни так внезапно не появился Фридрих и не лишил его моментально привычного покоя. Он осознал наконец, что сам попал в плен тех чувств, которые так отрицал. Неужели они действительно не поддаются никакой логике, здравому смыслу, обычаям и традициям? Неужели столь коварная любовь не выбирает, к кому прийти, и действительно никого не щадит?       К детям Хайнрих, впрочем, был абсолютно равнодушен и не стремился обзаводиться ими, их ему хватало и на работе. Детей в Рейхе и так, по его мнению, было вполне достаточно, стройные ряды многочисленных мальчиков и девочек торжественно поднимали руки на парадах гитлерюгенд, в Алленштайн каждый год поступали на обучение новые мальчики — будущий цвет великой немецкой нации. И ни один ребёнок, даже свой собственный, не стоил того, чтобы отказаться испытать те чувства, которые испытывает он. Хайнрих пытался было ради сохранения собственного спокойствия, а, главное, репутации забыть свои чувства и совсем изгнать их.       Он пытался забыться традиционным и самым «правильным» способом — встречал красавиц, которые могли бы составить хорошую партию и подарить отечеству новых арийцев... Каждая из этих девушек или молодых женщин была бы только рада быть с офицером, даже стать законной супругой и подарить ему этих самых новых арийцев... только Хайнрих начал всё острее и острее понимать, что это совсем не то, чего он хотел. Ни с одной из них мужчина не чувствовал того, что чувствовал рядом с НИМ. Когда более решительные девушки заговаривали о браке и о том, что обществу, фюреру и отечеству нужны новые арийцы, Хайнрих понимал, что это лишь раздражает его, а не впечатляет. Раньше он был уверен, что его влекло исключительно к женщинам, как и должно было быть... как же он ошибался! Ни одна из них не толкнула бы его в пропасть, из которой было уже не выбраться, но ни одна и не окрыляла так, как он, и не заставляла кровь так гореть... если они заводили раздражающие разговоры, он тотчас охладевал к ним.       К воспроизведению себе подобных способно каждое живое существо, а вот испытать истинно высокие искренние чувства может только существо, обладающее разумом, то есть человек. Хайнрих в очередной раз спрашивал себя, дар ли это свыше или же проклятие. В свободное время офицер мерил быстрыми шагами галерею замка или двор академии, или метался взад-вперёд по своей комнате, когда становилось совсем трудно сохранять собранность, сосредоточенность и внешнее спокойствие. Только бы другие ничего не заметили! Он то и дело касался рукой или смоченным в холодной воде платком горячего лица, но разве это могло унять сердце, остудить кровь и голову, которая у истинного арийца непременно должна быть холодной и ясной!       После блестящей победы Фридриха в его первом поединке стало ещё труднее. Офицер упоённо наблюдал за точными, выверенными движениями воспитанника, упиваясь его силой, уверенностью в себе — и красотой. Он не сомневался, что юноша, ставший его главной надеждой и запретной страстью, его единственной любовью, победит. Так и случилось, и после победы Хайнрих, охваченный радостью и гордостью за подопечного, улыбнулся ему в ответ на самую прекрасную на свете улыбку, крепко обнял его, охваченный порывом, который он не смог сдержать, задержал в объятиях на несколько лишних секунд и, наконец, неохотно выпустил его из рук — а хотел бы держать его в своих объятиях вечность. Той ночью Хайнрих тихо вошёл в комнату, где находился виновник его непокоя и средоточие его мыслей. Была уже ночь, все курсанты спали, тишина нарушалась только храпом одного из них. Офицер как можно более тише подошёл к нужной кровати, стараясь унять лихорадочное сердцебиение. Огонёк взятой с собой свечи бросал маленькие отсветы на стены комнаты и кровати, мужчина старался не светить в лицо никому из спящих курсантов, чтобы не обнаружить и не выдать своё присутствие.       Хайнрих поднял свечу повыше. Вот он, стоит только протянуть руку и можно коснуться столь притягательного лица, прекрасного в своей безмятежности. Юноша, очевидно, утомлённый этим важным и волнующим днём, крепко спал, уткнув лицо в сгиб руки, которую Хайнрих не решился отодвинуть и только смотрел, смотрел, смотрел на него одновременно с восхищением и отчаянием. Тело охватила дрожь, такая же, как когда он сжал его в объятиях. Как бы сладко было лечь рядом с ним, прижать его к себе и ощутить его тепло, почувствовать его руками, губами, всем горячим телом, почувствовать, как он трепещет в его руках и отвечает на его страсть. Хайнрих лишь позволил себе провести кончиком пальца по светлым ресницам, чтобы не спугнуть сон Фридриха и ничем не выдать себя.       А труднее всего сдержать себя стало на тренировках. Видеть его так близко, его глаза, его губы и мечтать, как бы он осыпал его ласками вместо обязательных ударов иногда было невыносимо. Однажды Хайнрих остановился посреди интенсивной тренировки, ощущая, как тело, разгорячённое близостью его мальчика и утомлённое борьбой с разумом, недвусмысленно и ожидаемо реагирует на эту близость. Мужчина резко отвернулся — если военная форма представляла хоть какую-то защиту, в ней он мог укрыться, словно в броне, то теперь, когда он был только в одной майке и тонких шортах, нельзя было не заметить, как тело предательски выдаёт его. Он почувствовал, как юношеская рука легла на плечо, усиливая и так разгорающийся в нём огонь.       — Не смей меня трогать! — выкрикнул он.       — Хайнрих, что с вами? — последовал участливый вопрос, юноша недоумевал, чем было вызвано такое недовольство наставника. — Вам плохо?       — Да, мне плохо, — был ответ. — Голова у меня кружится. Фридрих, я... извини, я был слишком резок с тобой. Просто не люблю, когда ко мне прикасаются вот так со спины.       — Извините. Тогда я принесу воды, а вы присядьте. Хайнрих не заставил себя просить дважды, он быстро сел и прижал колени к подбородку — нет, он не должен заметить, не должен.       — Нет-нет, спасибо, мне лучше принять прохладный душ.       — Хорошо, — юноша легонько коснулся предплечьем лба тренера.       — Хайнрих, да вы весь горите. Быть может, вам лучше показаться врачу? — он серьёзно заглянул ему в глаза, Хайнрих тотчас же отвёл взгляд.       Если бы он только знал, что делает с ним, что это не лихорадка, а страсть. А врач — что он может сделать. Любая медицина здесь, очевидно, бессильна.       — Нет, в медпункт мне не нужно, я уверен. Я же сказал, мне нужно в душ.       — Хорошо. Давайте я отведу вас. Обопритесь на меня.       — Нет! Оставь меня, пожалуйста. In meiner Brust schlägt ein zweites Herz, Ich hör es leise flüstern... Bin auf der Flucht vor dem Wahn in mir, Den ich nicht kontrollieren kann! Lass mich allein! Geh fort von mir, Ich bleibe hier! In meinem Raum Leg ich mich in Ketten, In meinem Raum Werde ich zu Stein. In meinem Raum Spür ich meine Grenzen, Schalte mich aus, Sperr die Dämonen ein!*       — Я... Мы сейчас определённо не можем продолжать тренировку. Иди.       — Хорошо. Уверены, что справитесь без моей помощи?       Конечно, нет.       — Конечно, да. Ты можешь идти.