POV Чифую
Харука настояла на электричке до Нагаоки. Вариант три часа трястись на мотоцикле не вызывал в ней доверия: и если сначала я посчитал, что так девушка пытается спасти свою задницу от долгого пути, то после мои подозрения развеялись пеплом.
— Господин Канэко отрубит тебе голову, если увидит нас на байке. Он всегда лупил своих нерадивых учеников, когда они с малолетства начинали гонять на мопедах. Это опасно.
— Да брось, ты же уже взрослая. И я смогу доказать свой професси-
— К тому же, их дочь погибла из-за мотоциклиста, Чиф. Много лет назад. Я не хочу тревожить едва ли зажившую рану людей, которые, кажется, видели во мне что-то от нее.
Решение мы приняли быстро. Я отдал полномочия Казуторе и остальным сотрудникам, купил билеты на ближайшие дни, и вот — спустя шесть часов общих переживаний — мы...
— Знакомься, Мацуно. Нагаока.
Хару гулко сглатывает и с глубоким вздохом отпускает мою ладонь, чтобы сорвать парик и затолкать его поглубже в рюкзак. Я помогаю пригладить ей волосы, на что девушка, как будто по дрянной привычке, чуть отмахивается, искоса поглядывая по сторонам.
— А я все гадал, снимешь ли ты его.
С появлением новостей о Синахаре ее былая паранойя не только возвращается, но и накатывает с каждым днем все большей волной. Однажды она точно превратится в цунами, к херам собачьим сметая нашу по бревнышку собранную плотину безмятежности.
Пусть безмятежность мы можем только пародировать. Как будто в попытках спрятать обглоданный труп мы накрыли его брезентом, высадив поверх искусственные цветы. Смотрите на наш розарий. Да мы счастливая семейка. И у наших скелетов в шкафу определено точно нет своих собственных скелетов.
— Мне настолько не идет русый? — она старается усмехаться, тянет меня за рукав глубже в исторические дворы окраины Нагаоки. На улочках безлюдно, и все же Игараси иногда оборачивается, нервно покусывая губы.
— Тебе даже синий шел замечательно. Просто... Было бы как-то неправильно с поклоном возвращаться в почти отчий дом, не оставив от Харуки Игараси чего-то настоящего, не находишь?
Я правда тоже пытаюсь немного отшутиться и снизить общий градус напряжения — мне и самому идея знакомиться с близкими ей людьми внушает немаленькое беспокойство. Вот только Игараси встает как вкопанная, вдруг испуганно хватая меня за воротник, и почти шепотом, жалостливо сообщает.
— Они даже имени моего не знают, Чифую.
— Вау. Ну... Я не удивлен?
Какое-то время мы переглядываемся, застыв у ворот местного храма. Если сама Ками услышит наши мысли, ниспошлет нам благодатный родительский пендель.
— О нет, ты удивлен. А это очень плохо. Вдруг они не примут меня? А если они вообще переехали или чего хуже... Нахер я вообще им сдалась...
— Потише! Давай без брани и пагубных мыслишек. Проклянешь заранее.
Нас, как потерянных детей, одолевают странного рода сомнения. И если совсем недавно мы обсуждали потенциальную встречу с теплотой и воодушевлением, а Харука так вообще благоговейно расписывала все, что знала и помнила о Канэко, сейчас тревога возвращается в тело с новой силой — и это после нескольких дней сборов (с мыслями) и шести часов в поезде.
— Давай так, — я снова нервно поправляю прическу Харуки и, обеими руками сжав ее бледные щеки, надиктовываю примерный план действий на ближайшие пять минут до их дома, если навигатор, учтиво спрятанный в кармане, меня не обманывает. Память у Игараси хорошая, но мне нужно было подспорье, чтобы заранее знать, когда до рандеву века останутся считаные мгновения. — Мы сейчас успокаиваемся. Берем себя в руки. Не переживаем. И идем дальше. Прямо к дому семейства Канэко.
— Может, свечку поставим, пока зде-
— Цыц. Меня тоже слегка колотит. Все-таки волнительно встречаться с твоими... Опекунами? Да, наверное, так. Но для начала нам надо проверить, дома ли они.
— А если нет?
— Подождем.
— А если долго ждать?
— Все равно подождем. В крайнем случае я сразу уточню у соседей, здесь ли живут старики.
— Ты прав, — по взлохмаченному виду Хару, ее ни капли не утешили мои попытки быть сдержанным. — Может, все-таки свечку?
Меня распирает нервный хохот.
— Ты ведь даже в Бога не веришь.
— Может, он верит в нас.
— Поверь, он точно бдит и верит. Пойдем? — по-джентельменски предлагаю ей свою руку, разворачиваясь в нужном направлении. Немного остыв, девушка обхватывает ее крепче обычного.
— Горит сарай — гори и хата...
Как и ожидалось, не прошло и пяти минут, когда Харука останавливается напротив полуприкрытой деревянной калитки, со вздохом мольбы устремляя затуманенный взгляд куда-то вверх.
И только сейчас до меня доходит.
А если я не понравлюсь семье Канэко, это полный провал, да?
POV Харука
Мы без стука проскальзываем во двор,
как воришки, с такой скромностью, словно зашли просить милостыню, но вместо этого смущенно пытаемся слиться с местным пейзажем. Я вспоминаю путь по черепице до самого входа в дом, но сперва оборачиваюсь к спортивному залу, суетливо переступая с ноги на ногу.
Здание выглядит немного обновленным: новые пластиковые окна под козырьком крыши, явно свежий прочный шифер, еще не потрепанный погодой, и даже низкий порожек — раньше он был куда выше, по ошибке строителя, и ученики часто обивали о него ноги, даже не успев зайти на татами. В остальном же здание напоминает почти точную копию пристанища, в котором мне повезло провести не один сезон несколько лет назад.
Увидев полную картину, я на йоту расслабляюсь. Будь на территории дома Канэко старые развалины, меня бы наверняка накрыло непередаваемой скорбью. Даже думать об этом нет сил. Но волнение не торопится покидать меня. Потому что из открытых нараспашку дверей доносятся шумные выдохи и звенящие удары о манекен.
— Там. Кто-то. Есть, — шепчу себе под нос, уверенная, — Мацуно услышит.
— Проверим?
Прыти в нем больше, чем во мне, как ни странно. Поправив рубашку, теперь уже он тянет меня за собой, желая как можно скорее уменьшить наш общий, а оттого вдвое усиленный, мандраж перед неизвестностью.
Вот только за ним накатит новый. Но я все равно позволяю себе быть ведомой и тащусь за Чифую начиненным гайками мешком. У самого входа в зал я задерживаю дыхание, наблюдая знакомый образ. До этого глубоко скрываемое потрясение от собственного решительного шага обрушивается на меня градом, бросая в холодный пот.
Все слишком реально. Картинка настолько живая и настоящая, какой ее и представить себе невозможно было минутой ранее.
Это он.
— Здравствуйте!
От резкого обращения Мацуно я вздрагиваю и костяшками заряжаю ему по ребрам. Бестолочь. Сдал нас с потрохами, хотя у нас еще была фора сбежать или хотя бы опомниться! Боковым зрением я ловлю неотвратимое — дядюшка замирает, не успев нанести новый удар.
— День... добрый.
Заметив нас в проходе, господин Канэко роняет нунчаки на пол. От звонкого удара я прикрываю правое ухо, не отводя взгляда от едва ли постаревшего лица мужчины. Его седина, бесспорно, стала ярче за несколько лет, а в уголках глаз прибавилась самая малость морщин, пусть они его только красят в такие-то годы, — тем не менее, он почти не изменился.
Возможно, все новое найденное в чертах лицах очевидно лишь по той причине, что последние тридцать месяцев я видела только номер счета, куда старалась регулярно отправлять деньги.
И от этого жгучая лава внутри меня стремительными струями прокладывает магматические дорожки вдоль сосудов вверх. Она утяжеляет голову так, что шея немеет. Свинцовый язык отказывает ворочаться. Я каменею вся. На время теряя зрение, промаргиваюсь и возвращаю его по крупицам с каждой секундой напряженного молчания, протянувшегося из спортзала через порог, к нам.
Канэко не удосуживается даже вытереть мокрые от пота волосы висящим на плече полотенцем.
Канэко уже летит к нам, не сводя с меня своих разгневанных мелких карих глаз. Я ненароком отпускаю плечо скованного Мацуно, готовая не то отбиваться, не то ластиться.
Ну и нахера ты с ним поздоровался, Чифую?! Свалили бы по-тихому, пока я не буду готова на тысячу процентов!
— Чертовка…
Вместо объятий, на которые я так рассчитывала и которых боялась, словно огня праведного, он хватко цепляется за мой воротник и приподнимает за шкирку, заставляя встать на носочки. Да уж, силушки в нем хоть отбавляй, почти не изменился за годы.
Я только пищу, не догоняя, как реагировать на нашу встречу. Встречу, которая никогда не должна была состояться, если верить моим прошлым
планам на жизнь.
— Да я тебя в суп к матушке отправлю!
— Не надо… — испуганно, загнанно, неотвратимо. Вместо смелой Харуки Игараси проснулась бесхребетная мямля, хотя, кажется, меня точно Морфей заковал в своем адище, раз рисует Канэко так близко.
— Сбежала! Не оставила и следа! Пропала на два года!
Не зная, куда деться, я снова цепляюсь за детали.
Господин как будто бы стал говорить громче и четче с нашего расставания. Вставил зубы? И правда. Целехонький нижний ряд виден за дрожащей губой и...
Он трясет меня, как тряпичную куклу, приводя в себя. Он поднимает голос на пару тонов с каждой гласной, и я уже чувствую, как болезненно вжимаю шею в плечи, прикусывая щеки изнутри — и вдруг падаю. Точнее, припадаю к его груди, грубо прижатая мягкими старческими руками.
— А после отправляла деньги? Это же ты была, негодница? Думала откупиться от нас? Да я тебя…
Объятия Канэко пахнут жареной картошкой и специями. Дорожки моих слез впитываются в его и без того мокрое кимоно, и, я готова поклясться, соль тает на трещинках моих губ долгожданной сердечной болью.
Это фата-моргана. Оптическая иллюзия. Сбой чувств, нарушение в матрице — это, блядь, непостижимая мука, проживать которую я готова до скончания веков, пока он так бережно ломает мне кости своей яростью и...
— Мы так боялись за тебя, милая...
Своей яростью и заботой, сквозящей отцовской любовью, пусть я ее не помню, забыла, проклинала и так боялась вновь ощутить, чтобы никогда не терять больше, сука, ни в жизни.
— Ни имени... — я сжимаю кулачки на плотной спортивной ткани, пока он говорит и говорит все более хриплым голосом, с надрывом и мученической благодарностью за что-то мне непостижимое.
— Ни телефона. Ничего ты нам не оставила. Мы твой день рождения праздновали в марте, потому что тогда ты появилась в спортзале…
Остановитесь же. Я ни слова, ни звука не понимаю, так мне смыслы эти поперек горла, под дых. Просто дайте еще немного вот так зависнуть на горячей шее, испытывая стыд и слабость с прогнившей тоской.
Они праздновали мой день рождения, пока я оплакивала каждый день жизни как наказание за свое убогое существование.
— Я... октябрьская.
— Чего ж ты раньше... не сказала? — ухо опаляет теплая влага, а Канэко сбивается и шмыгает носом. Только сейчас я понимаю, что плакала навзрыд не одна.
— Не было повода...
— Повод есть всегда! — он отстраняется, не отнимая рук от моей ветровки. Осматривает с ног до головы, не удосуживаясь стереть совсем не скупые мужские слезы, и снова сгребает в охапку, еще крепче, еще настойчивее, словно я испарюсь, не проверь он, действительно ли перед ним человек.
Груда мышц и магистрали сосудов, а не плотный сгусток призрачной энергией — так я себя чувствую в окружении не стертого воспоминаниями сада и злополучного спортзала, без которого не смогла бы стать той, кого Канэко начнет презирать, стоит мне открыть рот и поведать приключения прошедших лет.
Мужчина несколько раз хлопает меня по лопаткам. Может, проявляет какой-то жест гостеприимства, не понимаю, — но я взвизгиваю и шиплю, скованно отталкиваясь на шаг назад. Наш последний секс-марафон с Чифую был неприличнее обычного, и мышцы спины до сих пор иногда сводит от резких движений или подобных дружеских хлопков. Видимо, веревки нужно было завязать не так туго.
Пока я смущенно убираю из головы пламенем вспыхнувшие страстные картинки, Канэко озадаченно хмурится.
— Если ты до сих пор бьешься, будешь бегать у меня сто кругов.
Мне остается только усмехнуться. Два идиота совершенно разных поколений, мы утираем сырые лица, ведя непонятный зрительный бой. Как и не было минуты долгожданного воссоединения. Мы снова на позициях, почти в стойке — как в старые-добрые. И улыбаемся даже шире.
Я первая отвожу взгляд. Откашливаюсь и непринужденно толкаю булыжник носком кроссовка.
— А можно немного снисхождения к гостям? Как-нибудь, пожалуйста.
— Ты не гость. Ты часть семьи. Ещё и беглянка, прости господи!
Меня распирает нервный хохот. И облегчение.
— Жених? — тон господина меняется. Я ловлю его взгляд, направленный на Чифую, и сглатываю, пытаясь понять смысл настолько очевидного вопроса.
— Я? — застывший сбоку Чифую напоминает мне о своем существовании до смешного глупой физиономией. Он тычет указательным пальцем себе в грудь, то и дело вымаливая у меня изумрудными глазами то ли помощи, то ли одобрения.
Жених? Что?
— Он? — теперь уже я догоняю.
Нет, не догоняю.
Жених?!
— Да! — Мацуно отвечает с горделивостью. Так уверенно, как будто его секундное замешательство мне только что привиделось, и тут же жмет руку старшему с поклоном уважения. Все это выглядит до смешного нелепо.
— Нет! — пытаюсь противоречить. Я еще не пришла в себя для споров, но и он мне не жених, чтобы так опрометчиво «дакать».
А было бы славно?
— Но это пока!
— Мац-
— Я вас понял! — Канэко разнимает нас, почти накинувшихся друг на друга, проходя по аллее вперед, к дому. Я замахиваюсь на Чифую в воздух, одними губами вопрошая, что за херню он сейчас разыгрывает, но идти следом за господином не спешу. — Давайте все после. Пошли в дом!
Мацуно ухмыляется. Подмигивает и, по-свойски подхватив за талию, насильно тащит за дядюшкой. И делает правильно, как бы я ни прыскала и ни пощипывала его за обтянутую джинсами задницу, умоляя быть менее... Женихом?!
И все-таки со двора стоит скрыться как можно скорее. Сентиментальный флер пал. Эмоции достигли апогея и постепенно сходят на нет, потому я вновь чувствую кожей внимание каждого уличного жука, не до конца уверенная, могут ли они быть посланниками и шпионами Синахары.
Даже в этом дворе ты рядом со мной, подлец. Во мне, в каждом моем нервном волокне, натянутом тетивой до предельного треска.
Кажется, только благодаря поддержке Чифую — в буквальном смысле — я дохожу до порога дома, не решаясь, но так желая его переступить. И только подошвой касаюсь гэнкана, как в проеме гостиной возникает женская взволнованная фигура.
— Ками-сама… Детка…
Просветленный лик госпожи Канэко возрождает во мне веру в чудеса и Бога. Она едва стоит на одном костыле, а сама уже тянется ко мне обеими руками, и, не успев разуться, я подхватываю ее сама, будучи на голову выше.
— Мы о тебе каждый день вспоминали, — в отличие от дяди, ее глаза светлее. Мне всегда казалось, что в них поселилось рассветное солнце, настолько она источает тепло одним взмахом своих ресниц. И сейчас госпожа-солнце всхлипывает, тонкими пальчиками касаясь моих волос, ушей, скул, как слепец ощупывает статую.
— И я о вас — частенько… — очередные объятия кажутся мне еще приятнее. Оторваться от нее сложно. Благодаря Чифую я стала намного более тактильной и открытой, иначе описать не могу, почему так тепло в грудине.
Даже сердце бьется где-то в ладошках, кочую по телу импульсами как показатель сиюминутного воскрешения чего-то давно мною преданного и почти похороненного.
Тетушка берет себя в руки быстро. Мне стоит следовать ее примеру, но ресницы мокнут без предупреждения. Она подхватывает меня под локоть и, поздоровавшись с Мацуно позади, поспешно разворачивается в сторону кухни, ведя нас глубже внутрь.
— Пройдемте-пройдемте! Вы вовремя. Мы как раз собирались обедать, — и, быстро развернувшись к мужу, прикрикивает. — А ты помойся и переоденься!
Так просто. Как будто бы ничего и не было. Как будто я не предательница, а они не чужие мне люди.
А ведь они не чужие мне люди, правда.
— Спасибо за гостеприимство... — мне хочется сказать еще что-то, но мысли так и не идут в голову. Я повинуюсь моменту. И сам момент позволяет мне быть рабыней его неги.
Затолканные в ванную, мы с Чифую старательно вымываем руки, переглядываясь настолько многозначительно, что и слов не нужно — они пока просто не лезут, да и язык не повинуется. Мацуно поддерживающе обнимает меня перед выходом из комнаты, обмакивая ладони вафельным полотенцем. Я иду следом.
Обескураженная. Уставшая. Но такая непривычно живая.
— Я помогу! — Чифую перехватывает у тетушки в коридоре противень с овощами. Хлопает глазками, как девочка на побегушках, зато так искренне, что и я устоять не могу, хватаясь за миски с овощами и морепродуктами. Под неловкий топот мы переносим все в гостиную из кухни туда-сюда — без инструкции, на подсознательном коллективном понимая, что так выглядит
семья.
— Мы совсем гостей не ждали. Сейчас еще дорежу пирог, и должно хватить на всех!
— Не переживайте, — влекомая порывом, я накрываю дрожащий кулачок тетушки, в котором она зажимает явно плохо заточенный нож,
совсем не как у Араи, в успокаивающем жесте. — Мы не хотим вас стеснять. Просто чаю хва-
— Обижаешь, дорогая! Никакого просто чаю! Наконец, кто-то снова оценит мою стряпню, кроме деда. Соседи вон больше не приходят, колени у них...
Ее щебетания над пирогом режут по сердцу раскаленным лезвием. Я сглатываю всхлип, застрявший в глотке.
Пора признаться — я невероятно скучала.
Госпожа оборачивается на нас, втроем загораживающих проем молчаливыми изваяниями, с тарелкой в руках. Тут как тут оказывается Мацуно, готовый отнести груду — праздничной, серьезно? — посуды в комнату.
— А вы, кстати…
— Прошу прощения, я не представился. Чифую. Чифую Мацуно, — он снова кланяется, и мне в тупую голову приходит вдруг, что стоит поклониться вместе с ним, пусть и запоздало.
— Жених?
Господь милостивый, и вы туда же!
— Да! — брюнет включает свою заезженную пластинку вновь, не переставая вгонять меня в краску.
— Нет же...
— Ох, отстань от них, — дядюшка откровенно посмеивается над нашими попытками разобраться в своих отношениях. — Пусть сами решат, между собой. Ну а ты? Так и не выдашь своего секретного имени, лиса?
Замерев ровно между комнатами, я ловлю на себе его взгляды укора. Тетушка же, наоборот, смотрит с надеждой, затаив дыхание.
— Харука, — на выдохе. И с новыми силами. — Харука Игараси.
— Ну наконец-то. Теперь и за обед пора.
Да. Наконец-то.
***
Как только тарелки пустеют, а в желудок не лезет и грамма больше, Канэко не выдерживает первый, прерывая монотонное, пусть и непринужденное, молчание.
— Почти все твои подачки я сохранил. Куда отправлять обратно было непонятно. Все надеялся, удастся лично.
— На кой черт вы их копили?
— А на кой черт они нам нужны?
Он молодится. Хорохорится. Играет бровями, с усладой наблюдая за моим секундным замешательством, уже чувствуя свою правоту. Я не даю ему и шанса откреститься от моих с трудом заработанных кровных.
— Да хоть спортзал отремонтировать? Он же на последнем издыхании был!
— Вот туда я часть и потратил. Его снести хотели, — хмуро обводит взглядом гостиную, чуть подбадривающе кивая тетушке. Видимо, для них это старая больная тема. Я надеюсь, закрытая. — За ненадобностью. Не вписывался по уровню пригодности в их какие-то современные стандарты. Пришлось мне…
— Так и правильно! — не зная, чем занять руки, я сминаю салфетку, наседая увереннее. — Давно пора!
— Но остальное ты заберёшь.
— Нет.
Как два барана мы нападаем друг друга с непревзойденной упертостью, сидя по разные части небольшого круглого стола. Эта битва века будет продолжаться вечность, если никто не вмешается — но вмешиваться и некому, потому что все вопросы касаются только нас и решить их нужно раз и навсегда именно сейчас.
— Заберёшь! Не знаю я, как ты их собирала, а главное — зачем нам, но…
— Из благодарности.
— Благодарностью, милочка, было бы не бросать нас поутру в четверг.
Ему удается сбить меня с толку. Ошпарить одной резко брошенной фразой, как кипятком. И если раньше я считала себя выше того, чтобы обращать внимание на подобные высказывания, взращенная Бонтеном и слышавшая в свою сторону куда более каверзную грязь и гниль ежечасно, — сейчас меня накрывает обида. На саму себя.
— Ну не так же грубо, болван! — бедная госпожа Канэко чуть ли не бросает в него вилку. Опускает на меня не осуждающий, в отличие от муженька, даже извиняющий взгляд и поджимает нижнюю губу.
Она согласна с ним, определенно. Разве что старается быть вежливой и радоваться моему внезапному появлению. Возможно, они ждали, что я однажды заявлюсь вот так вот — как манна небесная. Даже когда в это не верила я сама.
Потому что для веры во что-то большее, нужно верить себе и верить в себя. Опустим факт, насколько эта блажь была мне непозволительным бременем.
— Зато честно! — наконец, отрезает он. Грубо. Безапелляционно. Болезненно. — Пусть знает.
В воцарившейся в очередной раз тишине слышно стрекотание цикад за окном. Даже Чифую перестает жевать, беззвучно проглатывая застрявший в горле комок из овощей на пару и
семейных распрей.
Семейных.
— Как ты, дорогая?
Вопрос тетушки звучит внезапно. Учитывая общее эмоциональное поле, он вообще кажется не в тему, но мне приятна ее участливость, отчего я расплываюсь в ненатянутой, самой чувственной улыбке.
— Неплохо.
— Повзрослела так. И исхудала.
— Поверьте, это я ее ещё откармливаю, — подает голос Мацуно, подавляя смешок в салфетке. То, как он держится в кругу чужих людей, принимая их за близких,
потому что они близки мне, не дает повода серьезно на него злиться за выброшенные изредка подколы. Я даже на секунду представляю, как он выглядит в кругу своей семьи и насколько их общение отличается от нынешнего.
А еще — могла бы я так же спокойно присутствовать на их обеде, пожевывая утку в панировке.
— Так вот, чем ты все время занимался, принося мне свои кастрюли?
— Правильно делал! — тихо соглашается с Чифую дядя. — Горжусь.
Госпожа переводит тему мягко. Расспрашивает о работе. О жизни в целом. Друзьях. Я стараюсь быть честной на максимум, сообщая им общие факты, появившиеся в моей жизни недавно — благодаря Мацуно и его компании. Он тоже, к слову, не отмалчивается. Дополняет мои истории своими наблюдениями, описывая в ярких тонах, как гармонично я вписалась в Йокогаму.
Знали бы вы, чего мне это стоило. Знали бы, что эта капля розовых соплей и светлой жизни
одна в целом болоте притаившихся инкубов с их окрашенными в траурный черный рожами.
— Давай честно, — Канэко вклинивается внезапно между обсуждениями десертов и авторских рецептом. Мы уже почти договорились с тетей привезти один в кофейню Казуторе, как он ломает атмосферу одним своим угрожающим тоном. — Сколько раз ты участвовала в том… чему я противился?
Меня испытывают три пары глаз. Они все жаждут ответа с неприкрытым интересом. Они все знают. Все.
— Да, сколько раз? — неторопливо, между делом, подливает масла в огонь еще и Чифую. Он решил поджечь этот сухой хворост окончательно, чтобы и пепла ни осталось?
— А ты то куда?
Мне и совестно, и досадно. Я взяла его для поддержки и прикрытия моей задницы, а все, что Мацуно вытворяет — только обличает меня перед стариками. Может, в этом его замысел?
Обличить безликое существо, дав ему не только имя, но и историю?
— Просто мне тоже интересно.
— Ты был в курсе? — удивленный Канэко подвигается ближе, приятельски хлопая парня —
моего парня — по плечу. Они словно все надеются услышать захватывающую историю, пока я кропотливо стираю ее ластиком со страниц своего прошлого.
Кропотливо, но безответственно. Чтобы заполнить появившиеся пробелы новым счетом. Я обещала Чифую не участвовать в боях, но конкретно этот запретный плод слаще адамова яблока.
— Узнал во время последнего боя. Мы договорились, что больше такого не будет.
— Бла-бла-бла.
— Разве не так?
— Все так, — я совершаю ошибку, подтверждая его слова ироничным тоном, и снова пялюсь в пустую тарелку. Сейчас бы выйти с сигаретой за спортзал, как наглая школьница, прогуливающая уроки.
— Она победила? — чего-чего, а этого вопроса я от дяди не ожидала никак. Мы сталкиваемся взглядами. В его прищуре есть что-то от дьявола — что-то тщательно скрываемое за пеленой серьезности и осуждения.
Я еще помню, как он радовался победам своих мелких бойцов на соревнованиях. Может, и за меня порадуется, хоть за этим и последует тяжелая отцовская оплеуха, потому что сравнивать соревнования с подпольными боями, как минимум, непрофессионально и неэтично.
— Она была лучшей, — без капли надменности, со всей серьезностью заявляет зеленоглазый. Мне в моменте хочется его и расцеловать, и ткнуть мордой в салатницу, лишь бы он прекратил наваливать факты, между которыми я петляю зайцем.
— Я, между прочим, рядом.
— Так сколько? — Канэко не унимается.
— Не считала.
— Цукаса считала. Могу уточнить у нее прямо сейчас.
Просеки ты, что она предложила мне еще парочку боев в Токио, вряд ли бы отсылался к ней с такой радостью,
котенок.
— Не нужно. Двадцать пять. Двадцать. Пять.
— Последний был юбилейный, получается.
Готова поклясться, Чифую готовится поднять тост за это событие и мое здоровье заодно. Пропади все пропадом. Я подыгрываю.
— А ты даже не поздравил.
Хочется добавить:
«Ты мне даже не дал в тот вечер, как бы я ни терлась мокрыми лосинами о твои напряженные бедра».
— Было бы с чем... — матушка цокает и вздыхает. Но терпеливо доливает нам в кружки горячий цикорий.
— Сколько побед? — в дядю вселился азарт, я понять не могу?
— Восемнадцать.
— Что ж. Я восхищен.
А я польщена, хоть и чувствую в этом хитросплетении эмоций нечто запретное. На ум сразу же приходят его слова, которые я выгравировала под веками. Которые вместо сказок читала себе на ночь, а утром — вместо молитвы.
— «Только победив самого себя, мы обретаем силу сражаться с кем-то еще».
— Запомнила всё-таки...
— Запомнить-то запомнила. Проверить не могла долго.
— Проверила?
Одним твердым кивком я рассчитываю закончить разговор. Так оно и происходит, на милость всех святых, к которым я обращалась весь день.
— Хару... — вдруг начинает госпожа. Мое имя в ее устах приобретает новое звучание. Я не перестану поражаться еще долго, как много значат шесть букв, слитые в одно
«Х-а-р-у-к-а», которые я удаляла из алфавита. Даже новый ритм сердца отвечает на ее ласковое обращение бесконечной благодарностью за нашу встречу. — Я очень рада, что ты навестила нас, милая. Вы проездом?
Наморщенные пальчики Канэко сплетаются с моими с каким-то упованием. Могла бы она касанием заставить меня остаться, я бы уже давно заказала вещи посылкой из Йокогамы.
— Мы приехали намеренно. Я... — слова снова превращаются в кашу. Мне ими ничего не передать, но я чувствую, что должна сильно постараться, оттого поглаживаю ее костяшки с лаской и трепетом. Может, так она поймет и услышит невысказанное по мурашкам на коже. — Я совершила много ошибок в своей жизни и... Начинаю исправлять то, что мне под силу. Я очень по вам скучала. И беспокоилась о вас. И... — я вынуждаю себя замолчать, чтобы не разразиться крокодильими слезами. Кто бы знал, как их много во мне. — Ладно. Не мое это — изливать так много за один раз.
Страшно. Приезжать к ним спустя годы, понимая — возможно, это не возвращение вовсе, а прощание. Последняя весточка. Исповедь. Покаяние. С Кэтсу по-другому не бывает. Ты либо пан, либо пропал.
— И не выжимай. У нас вся жизнь впереди.
Я бы с радостью согласилась, если бы наверняка это знала. Но я хотя бы уже верю в минимальный, но шанс остаться в их жизни на долгие годы. Я бы этого хотела. Искренне. Хоть желание загадывай, хоть память себе стирай обо всем, чем так грезила годы.
СинахараСинахараСинахара.
— Останьтесь с нами, — по-хозяйски заключает господин, отвлекая меня, снова куда-то унесенную. Он указывает в сторону гостевой, и я вздрагиваю. Холодными, дождливыми ночами я согревалась там в прошлом, но какова эта комната в тепле совершенно не представляю. — На сколько можете. Хотя бы на несколько дней.
Меня начинает знобить. Я не могу себе позволить эту блажь. Это то же самое, что впустить черта в церковь и позволить ее осквернить одним его видом. Я жалкая.
— У Чифую рабо-
— Мы останемся, — Мацуно перебивает мои неуверенные отговорки. Его ведь не будут жрать стены укорами совести. — Мне есть кому поручить дела в Йокогаме. А Хару вообще работает удаленно. Всегда вон со своим «компуктером».
Дружеский смех за столом пробирается в мои легкие новых дыханием. Хохотать вместе с ними над дурацкой шуткой Чифую даже терапевтично. И когда сомнения отступают, возвращая мне контроль самой вершить свою судьбу, в конце концов, приходит истина:
стены оставят меня в покое, когда я отстану от себя и позволю им стать символом защиты и дома.
Ты в храме любви, Харука. Тебе здесь рады.
Тебе здесь самое место.
— Вот и славно.
***
— Забирай!
Когда Канэко повел меня в спортзал, я рассчитывала сразиться с ним в бою или хотя бы опробовать новый инвентарь. Но никак не миновать груши и нунчаки, шлепая босыми ногами до кабинета. Вместо пары ударов он бросает мне в ладони пачку денег. Кстати, она бьет так же глухо — только не по солнечному сплетению, а сразу в душу.
— Не возьму! — связанные резинкой купюры тут же оказываются на столе, и я скрещиваю руки на груди. Треснет, но не заставит меня взять их. Ни в карманы, ни в зубы.
— Забирай, кому сказал!
— Потрачу на наркотики и проституток.
Он мимолетно улыбается. Старается незаметно стереть ухмылку с лица, но не получается. В нем куда меньше навыков притворства, чем во мне, очевидно.
— Когда-то я это уже слышал. Не потратишь, — в этом он прав. Проститутки меня никогда не интересовали, а вот с наркотиками покончено. Чего стоил прошлый бэд-трип в квартире Мацуно. — Лучше вон — на свадьбу.
— Так сами тогда и подарите, когда она будет.
— Всё-таки будет? — подлец ловит меня на слове. Победоносно хмыкает, подначивая меня крепко стиснуть зубы, чтобы не наброситься на него с кулаками, но непривычная реакция столбом приковывает меня к месту.
Мне что ли неловко. Даже щеки горят яростнее обычного, их будто перцем посыпали.
— Не… Не знаю, — язык вяжет лучше августовской хурмы. Я еще не смирилась с новым званием Мацуно в глазах новоиспеченной семейки, а Канэко уже заставляет меня признаваться в чем-то настолько сокровенном.
— А Чифую вон уверен, что будет. Хорошенький он.
— Очень.
Шутки-шутками, но я краснею, как малолетняя задира, пойманная за чтением любовных манг. Их
у нас у меня дома пруд пруди — не буду показывать пальцем, кто принес столько добра вместе со своими сытными ужинами в мою обитель теней и злого рока.
— Не поделишься со мной? — я снова не сразу схватываю изменения в его интонациях. Теперь передо мной мягкий Канэко, податливо готовый развесить уши и выслушать что-то, на что у меня еще не хватает смелости.
— Чем именно?
— Чем захочешь. Я не буду давить и настаивать. Но, раз ты, наконец, приехала, значит, были причины?
Причины есть у всего, господин Канэко. Самые сильные и пугающие из них дышат в затылок.
Мы возвращаемся в спортзал, и я привычно небрежно заползаю на маты в углу. Раньше я лежала здесь звездочкой, уткнувшись в потолок, ночами напролет, обмозговывая, куда идти дальше и чего мне это будет стоить.
— Соскучилась.
— Только сейчас?
— Я бы и не хотела покидать вас, если бы не…
Как бы выразиться, чтобы дегтя в вашей бочке меда не прибавилось, дядя?
— Если бы? — он наседает. Заподазривает что-то неуловимо терпкое в моем колебании и прощупывает почву со знанием если не ищейки, то точно педагога.
Канэко не раз выводил учеников на чистую воду прямо при мне. Когда они скрывали, что боятся соперника. Когда у них не хватало денег на следующий месяц обучения, и они не могли без стыда донести до него, почему хотят забросить спорт. Когда их палками родители выгоняли из дома за неудовлетворительные оценки. Он ко всем подбирал ключи, но мой замок ржавый.
Ржавый и ненадежный. Пару раз ударь его ломом — и он спадет со звоном, открывая путь туда, где недавно топтался Мацуно, выясняя обо мне всю правду.
— Я пыталась защитить вас.
— Получилось?
И правда — получилось?
— Все самое страшное позади.
Я поднимаю голову. Увидеть его реакцию. Понять, как далеко я готова зайти, раз уже начала отвечать на его вопросы без иронии и откровенного обмана. Дядя хмуро опирается о стену. Выкрашенную, кстати, в новый оттенок голубого, а я сразу-то и не заметила.
— Знаешь, до смерти нашей Мии я всегда был доволен своей жизнью. А после мне всегда чего-то не хватало.
Откровения Канэко не обнадеживают. Он впервые так прямо отзывается о дочке — я видела ее фото и инициалы на многочисленных фото по всему дому — и своих переживаниях. Он никогда не был закрытой книгой. Но между строк читался катастрофически сложно.
Я уже инстинктивно зажевываю язык, предполагая не взболтнуть лишнего, и только слушаю, пораженная степенью боли в его голосе.
— Когда мы к тебе прикипели, единственным моим желанием было — научиться читать твои мысли.
Они даже мне не всегда очевидны, дядюшка. Проверку на самообман я еще не изобрела, а его в последние годы во мне — как отравленной крови. Критично.
— Это полезный навык. И что стало бы тогда? Не дали бы мне сбежать?
— Я бы постарался хотя бы на малость предостеречь тебя от массы ошибок, которые совершают молодые люди, — он задумывается. Готовится, что я начну перебивать, но я терпелива как никогда. — Не останавливал бы, нет. Ни в коем случае. Но хотя бы подготовил тебя достойно. Кулаки не все решают.
— Иногда кулаки — единственное правильное решение.
Я пару раз бью ладошкой по мату под собой. С каждым все мощнее, как будто набиваю руку. Во мне много силы. Она решает. Я позволяю ему услышать мою позицию через хлопки, становящиеся все четче и громче.
— Я до сих пор мучусь из-за того, чему тогда научил тебя. У тебя даже во взгляде что-то перещелкнуло в один момент. Незадолго до ухода.
Мне остается только догадываться, о чем он говорит. Про навыки ли рукопашки или свои самые ключевые слова в мои восемнадцать. Как вчера было, помню их.
«На ринге легче, чем в жизни. Плохие мысли уходят сразу же, когда удается взять первенство. Победа над противником как будто бы обещает победу над собой. Но не все знают, что, только победив самого себя, мы обретаем силу сражаться с кем-то еще».
— Не парьтесь. Ваши наставления позволили мне, наконец, найти в себе силы оценить прошлое трезвым взглядом.
— И что тебе это дало?
— Я… — запинаюсь. Никогда не думала так глубоко. Просто следовала мыслям. Боялась и делала. Проверяла. Гипотезы тестировала, в конце-то концов. И сейчас у меня есть возможность копнут глубже,
убежденная, в надежде, что он подхватит меня, начни я падать в бездну.
— У меня все так же не было никакой уверенности в завтрашнем дне, но прибавилось силы. Выносливости. Выдержки.
Хочется излить ему многое. Показать дно своего чайника, исполосанного белыми осадками накипи. Попросить дать еще пару наставлений напоследок. Хочется лежать на этих матах вечность и вечность в потолке видеть звезды, выдуманные больным воображением.
Я бы считала их до тех пор, пока цифры ни кончились.
— Не так хочется воспитывать в детях подобные качества. Сама-то как думаешь? — он переключается с темы на тему. Выводит меня на еще более честный диалог, цепляясь за те ниточки, которые только и ждут, когда он дернет покрепче.
— Соглашусь. Однако я не уверена, что сама когда-нибудь смогу научить детей чему-то хорошему. В отличие от вас.
Воспользовавшись короткой паузой, я не затыкаюсь. Почти не моргаю, не дышу, не даю себе передышку — лишь бы вымолвить самое главное.
— Благодарю вас. За те полгода. И за сегодня. Я и забыла, что такое семья. Такая — настоящая, крепкая, тёплая. Вы показали.
В носу щиплет. Не предательски в кои-то веки. В самый раз. Уместно. Так, как и должно быть. Я уже открываю рот, намереваясь продолжить, как вдруг хватаюсь за голову, сбиваемая с мысли набатом голоса собственных мыслей.
Не рассказывай. Нельзя говорить. Не сейчас. Точно не сейчас. Не смей, Харука.
— Хару? — Канэко зовет. Канэко взбирается следом, усаживается возле моих ног, ошеломленный непредсказуемыми чувствами, которые я источаю, пытаясь побороть закостенелые предрассудки своей же недоверчивости. Его теплая рука на щиколотке связывает меня с миром, и речь течет сама, больше не подвластная сверхконтролю.
— Когда я забралась в ваш спортзал, я бежала.
Мужчина обмозговывает эту мысль потерянно.
— От родителей?
— От банды, господин Канэко.
Мои слова — яд. Они размазывают язвы на его лице — испугом и недовольством.
— Как же это так? Не с теми связалась?
— Забрали в двенадцать. Силой. Как отцовский долг.
— А как же…
Остановись, Хару, больше ни слова.
— С ними расправились.
Мы понимаем друг друга по интонациям. Я больше не отвожу взгляд, буквально в его руки вкладывая свиток о своей жизни, открытый на определенных строках. Мне хочется однажды дописать его полноценно, но сейчас я могу показать лишь обрывки
в разрывающем меня желании больше не оставаться не замеченной.
— Я никогда бы вам этого не рассказала. Но сейчас я хочу, чтобы вы наверняка оценили свой вклад. Вы давали мне то, чего я была насильно лишена.
— И зачем тогда было уходить? — горько заключает он, морщится и прокашливается, явно стараясь сохранить подобие невозмутимости.
Канэко тяжело дается правда. Как и мне. Тогда почему все жаждут ее услышать, твою мать, если так только хуже?
Но если в переполненную бочку воткнуть лезвие, течь уже не остановить без подручных средств. Мое подручное средство справляться с нахлынувшими эмоциями — Мацуно, и он так не кстати мирно раскладывает шмотки в гостевой комнате, дожидаясь меня с новостями о щепетильном разговоре.
Сегодня он дождется меня разбитой, если Канэко выгонит нас без единого слова. Потому что моя течь уже безостановочно заливает горечью этот старый спортивный зал.
— Я должна была удостовериться, что никто не причинит вам вреда. Меня искали. Казалось, моя паранойя совсем свела меня с ума, но недавно… Удалось подтвердить.
Заткнись, Игараси, просто закрой свой рот и остановись.
— Ты недоговариваешь.
А вы хотите продолжения? Правда?
— Черт меня подери, — Канэко простанывает ругательство совсем вымученно. — Только не говори… «Победив самого себя, мы обретаем силу сражаться с кем-то еще». Ты мстила?
Железный привкус на зубах — знак моего молчания. Я думаю, он меня ненавидит. Я думаю, мне осталось здесь полежать в полной тишине всего минуту, прежде чем нас с Мацуно вытолкают как особо опасную угрозу и последних лжецов за пределы Нагаоки. Я думаю... Я слишком много думаю и почти пропускаю его плачевное:
— Глупая маленькая девочка. Настолько же сильная, насколько и одинокая.
— Вы меня не ненавидите? — мне до скорби тяжело дается этот вопрос. До сих пор кажется, что на него может быть только один ответ.
Я тебя ненавижу.
Потому что во мне слишком много ненависти к
КэтсуКэтсуКэтсу, чтобы быть наполненной настолько еще чем-то.
Но сейчас мне хочется заботы. Утешения.
И любви. Она ведь животворящая, а не умертвляющая, так оно?
— Ненавижу? За то, что ты старалась отвоевать свою жизнь? — дядя смаргивает слезы. А может, мне просто привиделось, я сама смаргиваю свои, уже различая перед глазами только размытые влагой пятна. — Я в ступоре, как в тебе нашлось столько... Отчаяния? Которого мы и не заметили.
Он молчит и гладит меня по ступне. Разминает пальцы ног по спортивной привычке. Мои мышцы разогреваются, а я молча благодарю его всхлипами. Канэко запускает во мне кровоток прямо как в тот вечер, поймав в спортзале забитой недоверчивой девчонкой.
— Чем все закончилось?
А закончилось ли? Вы неправильно задаете вопросы.
— Они теперь за решеткой. Почти все.
Почти. Почти. Почти. Почти.
— Как можно было головой своей восемнадцатилетней вообще пойти на такой шаг? — не прикрикивает, не пугает. Проговаривает по слогам сипло и обвинительно.
— Он не был отчаянным. Он был выходом из отчаяния.
Мое излюбленное оправдание вырывается быстрее, чем я успеваю подумать. Снова самообман? Снова я рассуждаю из позиции жертвы?
Но ты ведь и была жертвой, опомнись, Игараси. А теперь ты каратель. Защитник. Теперь ты на финишной прямой, и отступать незачем.
— И куда ты «вышла»?
Не могу ему ничего сказать и прикусываю язык. Четкого ответа на этот вопрос во мне самой все еще нет, однако я чувствую, как близка к нему.
Была еще ближе несколькими днями назад. До Синахары. Чертово «до» и сраное «после» снова соревнуются в моей черепушке, с ума сводя.
— Вот и я к этому же.
— Что бы сделали вы на моём месте?
И вновь тишина. Гнетущая. Хочется затянуться никотином, до дыр легкие прожигая пеплом и смогом, — хоть съесть эту чертову сигарету, но упиться этой тошнотой, возвращая себе привычное безразличие.
Привычно больше невозможно.
— Рассказал бы отцу, — наконец, выдает Канэко.
В его пристальном серьезном взоре я нахожу немыслимое. Он только что назвал себя моим отцом. Он только что дал мне право выплакаться ему в домашнюю футболку, как позволительно маленькой девочке, ищущей поддержки и сильного слова того, кому хочет
доверять.
— И что бы он ответил? — сглотнув, я сажусь, оказываясь к нему ближе. Принимаю из жилистых рук платок и гулко высмаркиваюсь, чтобы продолжить без страха и сожаления. — Что бы ответили
вы?
— Ничего. Запер бы тебя в комнате.
— Вы буквально пять минут назад сказали, что не посмели бы меня остановить. Решили переобуться в воздухе?
— Тогда я и представить не мог, насколько жестоко с тобой поступила сама Ками.
Некоторые дьяволы неподвластны даже самой Ками.
— Но да. Я бы запер тебя. Вместе с матушкой. А сам с ружьем через плечо прочесывал бы улицы в поисках мерзавцев, которым хватает совести вербовать молодёжь в свои сомнительные группировки.
Он все так же не совсем понимает, о чем я говорю — и это к лучшему. Пусть он и дальше будет по другую баррикаду понимания этого
мира.
— На таких и с ружьем не ходи — все без толку.
— Поэтому ты упорхнула от нас с пустыми руками?
Сама того не понимая, я обидела, расстроила, размазала его так глубоко, что комментарии о моем уходе стали лейтмотивом сегодняшнего дня.
А на что ты надеялась, Харука?
И все же Канэко нежно треплет меня по макушке большой ладонью. Я чувствую себя крошечной, но в кои-то веки это расслабляет. Не все потеряно, раз мы ведем этот диалог.
— Да уж, даже бенто на ужин не попросила.
— Я бы тебе столько острого соуса добавил, чтобы месяц из туалета не вылазила.
Сейчас я объективно понимаю, почему люди так много шутят на темы, откровенно не вписывающиеся в рамки смешного. Их так легче проживать. Когда-то меня это раздражало в Чифую и Ханемии, особенно.
— Страшно, когда в детях столько безрассудства и боли, — выдавливает он уже более рассудительно и плавно. Я поддакиваю скромными кивками, рассматривая ниточки, торчащие из рукавов его футболки. — Я могу лишь быть благодарен судьбе за то, что ты вернулась целой. Не зря мы за тебя молились каждое воскресенье.
— Ваши молитвы остаются со мной, господин. Продолжайте молиться.
А я продолжу быть осторожной и возьму от мира все, что поможет справиться с несокрушимым злом, против которого идти можно только с Богом. Если Чифую надумает идти на стычку вместе — а он надумает, — я сообщу ему, что у меня нашелся соратник получше.
— Почему вернулась и рассказываешь это именно сейчас, Харука? — Канэко выпрямляет спину, возвращая самой своей фигуре недоверчивую серьезность. — Меня гложет твоя честность, потому что за ней явно кроется что-то ещё.
Солги, Харука. Успокой его и упокой свою душу, черт тебя подери.
— Ты снова... пропадёшь?
Решила быть честной — оставайся ей до конца. Найди в себе силы. Ему
нужно знать, чтобы прекратить терзаться, если ты снова пропадёшь, но больше никогда — никогда, слышишь? — не вернёшься.
— Ненадолго. Остались незавершённые дела. Но это не опасно.
Это почти смертельно, Харука, ты в своём уме?
Заметно, как дядя опешил. Заметно, сколько шестеренок работают с безжалостной скоростью в его испуганном взгляде. Я все-таки допустила оплошность. Нужно срочно свернуть на более безопасную тропу, чтобы успокоить его и не дать самому вклиниться в эту темную истории, «закинув ружье через плечо».
— Чифую знает?
С каких пор Чифую — гарант безопасности? Вы знакомы меньше нескольких часов.
— Мы в одной
клетке лодке.
К сожалению.
— Одни? — он вскрикивает. Вспыхивает. Взмахивает руками, растерянный. — Да вы взбрен-
— С нами полиция! — я будто вербально наношу мазь на рубцы, убедительно обхватывая кисти тренера. — Друзья. Бывшие члены банды, недовольные происходящим. И ваши молитвы, да.
Шаг вправо. Шаг влево. Нужно избежать расстрела его нервной системы, а я отшучиваюсь. Опять.
— Так нельзя! Нужно решать
такие вопросы по-дру-
— Не беспокойтесь. Их решают столичные копы. Я просто... Даю показания. Это очень секретно. Даже вы знать не должны, — я благодарю себя за то, какому вкрадчивому вразумительному тону научилась за годы махинаций.
Сработало? Полосы вздувшихся вен на красном лице господина медленно пропадают.
Как ни крути, честной до конца быть нельзя. Ума не приложу, как Мацуно, Тейджи и та же Каору вообще оказались со мной по одну сторону, но Канэко явно распереживается и сделает массу ошибок, не сгладь я углы.
— Не понимаю, почему сама рассказываю это. Я не собиралась.
— Зато я понимаю, — он подостывает. Все еще с недоверием поглядывает на мои руки, но я тверда и, на первый взгляд, открыта. — Ты хочешь сильно наследить, чтобы вернуться сюда пришлось несмотря ни на что. У тебя больше не будет никакого варианта, кроме как решить свои дела и зажить по-человечески. Если ты пропадёшь, я тебе спуску не дам!
Это даже мило.
И все же Канэко невероятно прав. Иногда нужно оставить путь из следов, по которым заставишь себя вернуться назад хоть ползком. Потому что следы эти ведут в дом, однажды вдохнувший в меня больше жизни, чем я могла ощутить в своём отчаянии.
Вот он — выход.
Сделать финальный рывок и не оставить себе ни грамма поблажки на неуспех. Я наклоняюсь вперед, крепко обнимая дядюшку.
— Мы уедем послезавтра. Но я обещаю вернуться… Предположим, в день отцов?
Обещаю. Обещаешь, Харука? Научись сдерживать свои обещания, ладно?
— Третье воскресенье июня? Далековато. У матушки юбилей пятого июня. Мы будем ждать тебя с Мацуно. И радостными новостями.
— Есть, сэр.
И все же Синахара обязывает готовиться к худшему, поэтому купить и отправить юбилейный подарок мне придётся заранее.
***
— Как думаешь, как прошло? — первый вопрос, с которым я заваливаюсь в выделенную нам с Мацуно комнату. Падаю поперек постели прямо на него, выбивая из Чифую хрип со смешком. Я вымотана, но не распята, это очевидный плюс.
— Тут и думать нечего, — горячая ладонь по привычке поглаживает мою спину. Касания Чифую настолько выверены в своем хаосе, что, набей я татуировку с траекторией его пальцев, он бы выводил узоры точно вдоль нее из раза в раз, не глядя. — Видно же, как они рады тебе. Нам!
— Я чуть не разродилась, когда ты выкрикнул это свое «здравствуйте»! — даже сквозь надетую маску злости я нахожу носом его челюсть и удобнее устраиваюсь на широкой груди, крепче обхватив родное тело ногами. — И я только что прошлась по лезвию ножа, чуть не испугав дядю нашими потенциальными... «планами», из-за которых мы вообще здесь оказались!
Мой рассказ оказывается долгим. Я то задыхаясь от эмоций, то замолкаю на добрые минуты для очередных размышлений. То ухахатываюсь в шею Чифую, то спешно смахиваю слезы, лишь бы не намочить подушку под нами. Я чувствую себя свободной в кольце его рук и под куполом дома Канэко. Это факт.
— Ты справилась. Большая умничка.
— А ты? Как ты?
— Ну, пока великая Харука Игараси решала свои вопросики в спортзале, мы разболтались с тетушкой. Такая она милашка, рассказывала про разницу между сортами кофе. Ты знала, что они много путешествовали по молодости?
Теперь уже Мацуно не заткнуть. Он накидывает мне больше фактов о семействе Канэко, чем я сама от них слышала в свое время. Проводит аналогии со своей родней, обещая когда-нибудь нас познакомить, и не унимается, расхваливая места Татэямы, которые нам обязательно стоит посетить со стариками. Трепетная улыбка не слезает с моего лица, когда я осознаю, наконец, вижу воочию, как наших тем для разговоров становится еще больше, потому что слушать его и самой делиться чем-то сокровенным и приятным — двойное удовольствие.
— Они мне нравятся, — подытоживает парень. — Такие хорошенькие.
— Матушка то же самое сказала о тебе.
— Вау. А что господин?
— Считает, мне с тобой повезло, например.
— В точку же! — Чифую перекладывает меня на спину рядом, устраиваясь поудобнее. Было бы хорошо сходить в душ, но пока меня распирают эмоции, а тело непозволительно ясно требует эха чужого сердцебиения, я могу только лежать рядом, испытывая настоящую усладу, пока она сама себя не исчерпает.
— Он пригласил нас на юбилей матушки пятого июня. И на день отцов.
— Заранее ставлю выходные в календарь, — от деловитого тона Мацуно я прыскаю.
И черт меня дергает испортить момент внезапным:
— Для начала нужно разобраться с Кэтсу.
Ебаный ты сукин сын, Кэтсу Синахара. Хватит портить мою жизнь, давая перерывы на счастье между целыми сраными периодами безысходности.
Видит Ками, я совсем — совсем! — не собиралась строить конспирационные теории прямо сейчас.
Чифую чувствует смену моего настроения: переворачивается на живот и, неотрывно следя за эмоциями на моем лице, многообещающе зарекается:
— И мы разберёмся.
— У меня впервые в голове такая лютая пустота. Ни одной идеи. Ни одного рычага давления и влияния.
— Неужели твой котелок решил передохнуть, — мурлыкает Мацуно, губами находит мой висок, успокоить хочет или успокоиться, но я одергиваю его очередным выхлопом.
— Скорее, передОхнуть.
— Тэдэо говорил, что в банде много недовольных бывших участников. Да и нынешних с лихвой. Мы можем собрать с них доказательства…
Чифую молодец. Накидывает варианты, предлагает помощь, твердое плечо, крепкую мужскую руку — но все идеи его недостаточные и тухлые. С таким набором штурмовать крепость с ядовитым рвом идут только смертники.
— Рискованно и бесполезно. Проще выманить его на нейтральную территорию. Оцепить участок. И засадить пулю в висок.
Мои же предложения — фанатически фантастичны.
— Это, по-твоему, не рискованно? — он перечит с ухмылкой. Не хочет портить момент, но продолжает разговор, чуя его значимость здесь и сейчас, пока меня не накрыло паникой и суматохой.
— Честно? Одна хуйня. С ним шутки плохи.
— С тобой ещё хуже.
— Новость о том, что под него копают, может прилететь Синахаре быстрее скорости звука. Нам крышка.
— Об этом я тоже подумал, — задумчиво Мацуно приподнимается на локтях, обводя нашу комнату взглядом по кругу, будто пытается на чем-то сконцентрироваться, правильно сформулировать мысль и подобрать нужные доводы. Но в пустой коморке нет ничего для мозгового штурма, кроме нас. — Нужно давить только на тех, кому есть что терять. Или тех, кто уже потерял из-за него вдоволь. Семейные, как Юи, например.
— И что после?
— Как обычно. Отправить в полицию.
Гениально, мальчик мой. Синахара против полиции — звучит как название сиквела для третьесортного боевика, который начаться не успеет, а дело будет закрыто.
— Бред. Все ниточки оборвутся, не успев сойтись в узелок вокруг его шеи.
— Воздействие на СМИ?
— Мало.
— Куда ещё больше…
Мацуно валится на постель обратно. Наши ноги сплетаются в невыраженной словами поддержке, пока в доме царит томительная тишина — смесь благодати и той самой безмятежности перед самой сокрушительной бурей.
— Чифую.
— М?
Развернувшись на бок — так лучше видно каждую деталь переживания на лбу Мацуно, — я разрешаю себе еще одну порцию честного, но такого отвратительного дерьма.
— Мне нужна очная ставка.
Он грустно улыбается, совсем не удивленный. Значит, так и не поверил мне, когда я обещала не совершать необдуманных поступков и не лезть на рожон. Похвально. Он быстро научился правилам выживания в моей реальности, которая недавно совсем разбила его мир и поглотила, как Ктулху.
— И сомнений не было. Но ты же понимаешь, насколько это хреновая затея?
— Нужно подкрепление, — я загибаю пальцы. Он наблюдает за ними с увлеченным интересом, граничащим с колючим беспокойством. — Нейтральная территория — хорошо. Эффект неожиданности — ещё лучше.
Где-то на середине пятой — а то и пятнадцатой — минуты я теряюсь во всем сказанном. Где-то повторяюсь, где-то называю совсем уж сказочные способы нападения и обороны, а иногда вообще замолкаю, стыдясь признаться Чифую, как много пыток теоретически знаю, обучаемая столько лет в Бонтене.
— А ещё спецотряд всея Японии и бронежилеты, ага, — шутка ли это, не важно. Мне нравится посыл Мацуно, пока веки медленно закрываются, а матрас под спиной ощущается самой мягкой — почти сахарной — ватой.
— Отличная идея...
— Хару? — подушка под головой становится мягче, лежит под шеей комфортнее прежнего. Или меня ворочает в пространстве чьими-то — пальцем показывать не будут — руками.
— М?
— Подумаем обо всем позже. Ты в кругу семьи. Здесь безопасно и уютно.
— У нас есть несколько дней, правда?
На секунду постель рядом отдает холодом. По ту сторону век темнеет. Я хватаюсь за Чифую, не нахожу его на месте, но он быстрее моего смятения проскальзывает под руку, снова оказываясь здесь.
— Правда. Чистейшая правда.
Как же клонит в сон. В мечту какую-нибудь, сладкую негу, чистую...
— Я не помылась...
— Плевать, котенок, — раздается прямо за ухом. Утешающе, убаюкивающее. — Ты все еще вкусно пахнешь.
— Как ты? — мне не хочется уходить сейчас, мне важно послушать его голос еще немного и через все перипетии услышать, что он все так же справляется рядом со мной, а не калечится. — После... Ямады...
— Отошел помаленьку. Сегодня было хорошо. Да и с открытием магазина все стало немного возвращаться на круги своя, и я меньше... тону.
Тонет. Чифую тонет — я допустить этого не могу и цепляюсь за него сквозь тьму и слабость. Ближе — крепче — чувственнее. Благодаря чуду я еще осознаю, с какой лихвой он отдает мне все это, укутывая нас в простыни вместо одеял, как в мантию невидимку.
— Нам нужен... спасательный круг.
— Мы надуваем его прямо сейчас, милая.
И я проваливаюсь в смиренное ничто, чтобы наутро понять — Мацуно, как всегда, достал из кармана нужные слова.
В спасательном круге хижины Канэко мы разрезаем волны обреченности все три дня, совсем забыв о том, сколько сил нужно, чтобы пережить настоящий шторм.
Мы аккумулируем их вместе. Сейчас. Чтобы потом выбраться на берег новой жизни и больше никогда не становиться волнорезами.
***
Японию заливает. Окно электрички до Татэямы полосуют струи дождя, хотя до самого Цую еще целый месяц.
— Целый месяц...
— Ты что-то сказала? — теплое дыхание Мацуно приятно щекочет ухо. Он приподнял наушник, пытаясь услышать, что я там бормочу себе под нос, и сонно позевывает в тыльную сторону ладони. Так умиротворенно, что завидно.
— Ничего. Сама с собой. Спи. Нам еще два часа езды.
Я убеждаю парня натянутой полуулыбкой, мол, все нормально, и сама возвращаю его наушник на место, вновь уткнувшись щекой в окошко.
Целый месяц — предвещающий конец моих кошмаров. Месяц — который должен быть спланирован наверняка до каждой детали, до мельчайшего вздоха, до единого полушага. Раз мы решили разобраться с самим Синахарой, не должно быть ни единого колебания в наших действиях. Не должно быть и капли сомнения, что хотя бы какой-то из сотни планов наступления (ни один из которых до сих пор толком не готов) потерпит поражение.
Но эта сотня должна быть в каждом рукаве и еще за шиворотом.
Позволив себе передышку на эти несколько дней у Канэко, я собиралась остановить пережевывание бесконечных мыслей о Кэтсу и нашей грядущей встрече.
Но эти мысли словно пережевывают меня саму, вновь и вновь просачиваясь в самую сердцевину мозга.
Важно расслабиться. Безопасность иллюзорна, но, сидя в поезде до Татэямы, я ощущаю ее близость как никогда чутко. Возможно, потому что сидящий под боком Чифую, крепко сжимающий мое запястье сквозь поглощающую его дрему, и есть ее предвестник.
В который раз я обвожу полную посадку вагона быстрым, но внимательным взглядом из-под козырька бейсболки. В который раз останавливаю свою паранойю и считаю быстро пролетающие деревья по ту сторону рельсов. Самообладание еще никому не вредило, но попытки его достичь мучительны. Я рассасываю уже третью конфету от укачивания, не принимая тот факт, что тошнота подкатывает к глотке не из-за поездки вдоль гор.
Точнее, как раз-таки из-за нее. И я даже представить не могу, будет ли мне столь же неспокойно по прибытии. Ожидание куда страшнее, пусть я и знаю, что нас ждет — лишь реставрированный пансионат, памятник скорби, глубокие темные леса и бесконечные рисовые поля, когда-то укрывшие Тейджи от чужих злых помыслов.
И еще — необъятная тоска, слезы вины, которые мне никогда не удавалось сдержать, и...
— Котенок? — от сиплого голоса Мацуно я невольно вздрагиваю. Шершавой ладонью он, едва касаясь, ведет меня к себе за подбородок. — Все будет хорошо. Ты большая молодец.
— Все ты снова знаешь, — я шмыгаю носом. Подступающие слезы неведомой силой Чифую останавливаются, стоит ему пару раз чмокнуть меня в уголок губ, сбивая бейсболку набок. Он тут же ее поправляет, предостерегая мое недовольство. Мелкие искорки в изумрудных на солнце глазах ободряют. — Я давно там не была.
— Я вот там не был ни разу. Познакомишь меня с местностью.
И я знакомлю, правда, сквозь крепко стиснутые зубы и сбитое дыхание. Мы добираемся к приюту окольной дорогой, по которой Джа-Джа скрывался в день поджога. Возлагаем у памятника цветы молча. Я — белые хризантемы. Самые похоронные. Они о правде и о грусти. Он — бледно-желтые нарциссы. В знак уважения молодым душам.
По привычке мне не хочется задерживаться здесь дольше, чем на пару минут, но этот день особенный.
— Можешь пока отнести игрушки? — Мацуно задумывается на доли секунды и, сложив дважды два, покорно кивает. — Мне нужно несколько минут наедине.
— Я рядом, — отпечатывается легким поцелуем на лбу. Он придает мне сил. — Буду в парадной.
Поправив платок, в который я укуталась по прибытии, поверх парика, я склоняю колени возле нагретого полуденным солнцем гранита. Ощупываю его каждый раз, как будто вместо камня найду самоцветы или оставленные знаки с того света, но их никогда — никогда — не бывает.
— Я снова прошу у вас прощения. Правда, сегодня я позволю себе попросить еще кое-что...
Мы обсуждали это с Мацуно несколько дней. Все думали, как помочь мне привести себя в норму и, наконец, разорвать цепи горечи, отравляющие изнутри все оставшееся и вновь появившееся живое.
«Заключи договор с собой. Пообещай сама себе их отпустить. В этом деле никто не поможет, Хару, кроме тебя самой».
Я попробую. Попробую ради себя. Ради Мацуно. Ради Канэко. Ради
новых знакомых друзей. Ради общего дела. Ради мира над головой и чистого сознания.
— Я вас отпускаю, — звучит так отреченно, что я поверить не могу, мой ли это голос. — Отпустите и вы меня. Умоляю.
Горько. На кончике языка горько, и глотку печет, но я стараюсь — стараюсь! — держаться из последних сил.
Я зову на помощь, свисая с самого края бесконечного обрыва, потому что только тогда меня услышат и придут на подмогу.
Надо всего лишь перешагнуть через себя и попросить. Вымолить счастье, вымолвить за себя последнее слово, упокоить
свои стенания, чтобы не обрекать на них остальных.
— Это тяжелое бремя я взваливаю на себя почти десять лет. И скоро положу ему конец. Вы будете отомщены. Вы будете спокойны и свободны. Я буду всегда вас помнить. С любовью и светлой грустью...
Всегда буду. Никогда не забуду. Но буду жить, хорошо? Жить, а не перебиваться
с места на место в поисках своего места.
— Мы можем поклясться на мизинчиках...
Они любили так делать. Клясться на мизинчиках о чем-то своем, детском, игривом, незначительном, но таком важном — а сейчас я клянусь их помнить без саморазлагания и угнетенности.
Я закрываю горящие солью глаза, глотаю онемевшим языком мольбу, и мне чудится, что-то касается моего вытянутого вперед мизинца. Пусть это даже ветер, в котором я распознаю их заразительный смех, никогда не покидающий голову, мне хватает.
— Спасибо...
Отойдя подальше, я достаю электронную сигарету. Купила в тайне от Мацуно, рассчитывая, запах будет незаметен — и как бы меньше там ни было никотина, даже этого мне хватает, чтобы беззвучные рыдания обрели хотя бы один шанс закончиться в ближайшие минуты и не убить меня обезвоживанием.
Изнутри разрывает, бомбит и гниет. Изнутри нет и намека на легкость. Мне невыносимо тяжело. Но только-только согнувшись в три погибели за листвой старого дуба и справляясь с мурашками в глазах, я улавливаю шаги позади — так невовремя — и испуганно оборачиваюсь, пытаясь разобрать образ.
— Все в порядке, — мягко произносит женщина, оставаясь стоять невдалеке. — На территории курить нельзя, но не переживайте, я никому не скажу.
Она сама достает портсигар под мой настойчивый растерянный взгляд и затягивается. Я бы попросила угостить, но в легкие даже воздух заходит с затруднением.
Несколько минут я стираю платком признаки истерики и разворачиваюсь к ней лицом, желая уйти, если бы не...
Ее профиль. Женщина красива. Почти безупречна. Тонкими пальцами зажимает сигарету и дым выдыхает так искусно, что насмотреться не можешь, но чувство бесконечного дежавю закрадывается в подкорки мозга системной ошибкой.
Передо мной, точно призрак, стоит сама Сацуко-сама, погребенная вместе со всеми столько лет назад. Точнейшая копия. До каждой детальки. Ореховые глаза, левая ямочка, манерность с легкостью и...
— Не видела вас здесь раньше, — девушка явно обращается ко мне, устремленная глазами куда-то вдаль.
Мне хочется спросить, реальна ли она, хочется дотронуться до нее и не пройти насквозь, убеждая себя в состоятельности ума, но я только опасливо делаю шаг вперед, рассматривая ее, как сумасшедшая.
— Я... редкий гость.
— Жаль. Многие вас знают и часто вспоминают.
— Меня-то?
То, как она смеется с вопроса — показавшегося ей глупым? — как прикрывает рот кулачком... Господь, это невозможное зрелище.
Колени подрагивают. Я отхожу к стволу дерева, опираясь на него спиной, и снова курю без передышки, не моргая.
— Ваши игрушки нравятся детям. И старым, и новым. И цветы ваши на памятнике почему-то держатся дольше всех. Некоторые мы даже высадили вокруг мемориала.
Я не отвечаю. Ответить нечего. И пусть в груди теплится малая радость, — страшно видеть перед собой мертвого человека.
— Вы мне кое-кого напоминаете.
— То-то вы так испуганно смотрите. Сацуко моя сестра, — ее невозмутимость меня удивляет, как и само открытие — у Сацуко-самы есть сестра, похожая на нее, как две капли воды.
Она
была вашей сестрой.
Нет же, Хару. Она навсегда ей останется.
— Вы, вероятно, уехали незадолго до трагедии?
Нужно что-то сказать. Отреагировать спокойно и правдоподобно, как бы сердце из груди ни рвалось ей навстречу и прочь от нее одновременно.
— Именно так. Незадолго до трагедии.
В самый ее эпицентр, если быть точной.
— Искренне рада тому, что вы помните о приюте.
Она затягивается в последний раз. Сигарета тлеет до фильтра и летит в пустую урну, напоминая последними перьями дыма, что под дубом несколько минут творилось нечто запрещенное.
— Это место многое для меня значило, — отчего-то меня распирает на слова. Она, наконец, поворачивается лицом, глазами-бабочками рассматривая меня с ног до головы, готовая слушать. С внимательностью, присущей самой Сацуко. — Наставница научила меня… многому.
Доброте? Любви? Состраданию? Всему тому, чем я не имела возможности пользоваться восемь лет. Все это было уничтожено в день ее смерти. Их смерти.
Меня знобит по новой. Пальцы не слушаются, я не могу достать из кармана платочек, и
она протягивает мне чистый из своего фартука.
— Я вас понимаю. Сацуко была настоящей иконой. В нашей семье буквально молились на неё, пока я в свои девятнадцать прожигала жизнь и не могла найти своё место в этом мире.
Видимо, это единственное, чем вас можно было вообще друг от друга отличить.
— Простите, но по вам и не скажешь. Не считая… — я указываю мизинцем на ее портсигар, из которого она уже тянет вторую порцию смерти. — Не считая этого.
— Воспитатели тоже люди, — я бы попросила ее не улыбаться, если бы могла. Это слишком. Невыносимо. Ужасающе. Сацуко. — Все мы чем-то грешим — каждый по-своему.
Мне просто ее понять. Слабым кивком я поддерживаю разговор, не имея понятия, что еще можно сказать.
— В любом случае, вы верно подметили. После случившегося я… Можно сказать, переосмыслила свою жизнь. Помогала с реставрацией и после пришла сюда работать в качестве… дани уважения ей?
— И остались?
— Осталась. Оказалось, я корила сестру за ее благостность и недальновидность зря. Здесь не очень большие зарплаты и работать с детьми и опекунами нередко сложно. Но я чувствую… Наверное, то же самое, что и она. Я на своём месте. Я люблю этих спиногрызов. И делаю это не ради денег. И даже не ради неё — как минимум, сейчас, после стольких лет в приюте.
Пора бы идти. Пора бы схватить Чифую под руку и укатить в Йокогаму. Занять мысли чем-то другим, но я не двигаюсь, приросшая к корням растения. Еще немного. Еще чуть-чуть посмотреть на нее и окончательно принять: наставница оставила свой неизгладимый след в этом мире и вернулась в приют своей точной копией, чтобы память о ней всегда была жива.
— Вас терзает какая-то вина, — ее замечание между делом дает мне пощечину. — Что вы, не удивляйтесь! Дети смотрят так же, когда разбивают посуду в столовой или рвут во время игр постельное белье, прикидываясь привидениями.
В этом доме и без того немало призраков.
И все же она права. Ее сестра погибла из-за... Ее сестра погибла, и я имела к этому особую причастность. Как мне совести вообще хватает смотреть ей в глаза — такие знакомые и бесконечно теплые.
— Что бы там ни было, таков злой рок судьбы. Люди умирают. Иногда очень неожиданно. Иногда в ужасающих событиях, о которых говорить страшно.
Ее прокуренный сиплый голос давит на виски проговоренными смыслами. Я снова перебарываю себя и подхожу ближе на свой страх и риск быть унесенной в который раз воспоминаниями.
— Все это очень несправедливо. И безмерно больно. Но я фаталист, знаете. Все, что происходит, не просто так.
— Произошедшее было для чего-то? — мне нужно было спросить. Мне нужен ее ответ прямо сейчас.
— Прискорбно, но… — ее дым окутывает мой парик священным запахом. Я буду до вечера убеждать Чифую, что стояла рядом с курильщиком и не притронулась к сигарете (в ее классическом виде) сама. — Этот случай сильно повлиял на всю округу. Мы усилили меры безопасности. Внимательнее относимся к инструктажу детей в случае ЧП. Учим их хранить память о прошлом и храним ее сами. Люди в посёлках рядом стали внимательнее друг к другу. Они даже ценят жизнь сейчас как-то иначе.
Мне становится мерзко. Подташнивает. Для этого и правда нужно было в муках умереть стольким людям? Детям? Звучит неубедительно, и меня это начинает злить.
— Я чувствовала вину за то, что отпустила ее на работу. За то, что сама не пришла сюда раньше, когда она ещё звала в помощницы, и не была рядом. Но все в прошлом. Содеянного не исправить. Время вспять не повернуть. Остаётся учиться на ошибках. Помнить. И жить. Никто бы из них не хотел, чтобы мы травили себе душу.
В этом мне с ней хочется согласиться. Хочется. Но виноваты мы с ней в разном. Она хотя бы не принимала непосредственного участия в вершившемся наяву «суде».
— Вы были с кем-то из них знакомы?
— Со всеми. Почти, — добавляю с опаской. Доверять ей не стоит даже при таком сходстве с Сацуко. — Я была старшей.
— Уверена, вы их сильно любили. Восемь лет прошло. А вы все так же здесь.
«А я все так же здесь». Эхом сквозь ребра. Спазмами вдоль позвоночника.
— Отпустите их.
Я уже попыталась, верите? И попытка была сродни пытке.
— Что?
— Перестаньте себя в чем-то корить.
— Это по мне тоже видно?
— Самым невооружённым взглядом.
Второй фильтр отправляется в урну. Она отряхивает руки, буравя меня серьезным взглядом, и подходит почти вплотную, скатываясь на шепот.
— По-честному, я совсем не эмпат. И не ясновидящая. А лучше бы так.
Наставница касается моей щеки, осторожно задевая волосы парика. Ее движения напрягают, но не больше, чем последующие отчеканенные слова.
— Вы были бедным ребенком. Девочкой, которая никогда не смогла бы управлять толпой неотесанных ублюдков. Их руками творился ад. Во имя самого сатаны и его желаний.
Резким взмахом я одергиваю ее от себя. Делаю два шага назад, огибая дерево так, чтобы не быть зажатой в ловушке.
Успокойся, Хару, ты всего лишь связываешь ее слова с известной тебе истиной. Но разве эти слова не настолько точно описывают зашторенную тайну восьмилетней давности?
— Объяснитесь.
— Я читаю новости несколько дней. Ямада, кажется, да? И теперь я связываю все, о чем говорил
он. Точнее, все, что мне удалось подслушать.
Он? Он? Он?
— Полагаю, вы были лишь приятным бонусом. Заполучить миллионы за сбыт органов и вернуть сбежавшую девочку.
Холодная рукоять ножа оказывается в моей ладони за миллисекунды. Я выставляю обе руки в стойке вперед и кручу головой по сторонам, ожидая чего угодно.
Все, что раньше виделось страшным, оказалось пустым звуком. Страх находит меня сейчас, бросая в пот и выбивая грунт из-под ног. Еще шаг назад. Еще раз осмотреться — и валить наугад, не забыв Мацуно.
— Здесь никого нет. Сейчас нет, — она хочет подойти, но острие ножа отражается опасностью в ее зрачках. — И вы ни в чем не виноваты,
Харука. Но вам все ещё стоит быть осторожнее. Держите этот нож ближе к сердцу. Потому что с недавних пор Синахара ведет личные усиленные поис-
В два прыжка я достигаю ее и тяну на себя за плечи, резко припечатывая спиной к дереву, обездвиживая ногой, и приставляю лезвие к самой шее.
В ней больше не осталось ничего от Сацуко-самы. Она опасна и знает больше, чем следует кому угодно.
— Что у вас на него есть? На чьей вы стороне? — шиплю, все так же мониторя территорию, прислушиваясь диким животным к каждому шелесту листочка.
Но вместо этого в самую ушную раковину получаю ее серьезное послание.
— Бегите. Он был здесь еще вчера, и я, к сожалению, ничем не могу вам помочь. Уносите свои ноги. Вас здесь не было. Как и этого разговора.
Мне не нужно объяснять дважды. Я мчу со всех ног, укутывая лицо в платок наполовину. Так, чтобы только глаза видели, куда я несусь, но даже их заволокло дымкой. Хватаю опешившего Чифую под локоть и, ни с кем не прощаясь, сквозь грязь бегу лесными непротоптанными путями.
Чифую задает вопросы, но стремительно огибает многовековые деревья наравне со мной. На чистом доверии. На сраном адреналине. Нет времени объясняться.
Времени вообще больше нет. Теперь точно. Наш таймер исчерпан и сиреной сообщает о начале конца. Бьет по мозгам. Выворачивает наизнанку. Меня тошнит, но я сглатываю. Давлюсь. Кричать не могу. Нужно быть тихой. Быстрой. Нужно быть в себе — а это сейчас непозволительная роскошь. Кроссовки тонут в мокрой земле, как в дерьме. Мы в нем по макушку.
Потому что страшнее дьявола может быть только дьявол на охоте.
Страшнее дьявола на охоте может быть только дьявол, знающий свою жертву в лицо и ищущий встречи только с ней.
«Синахара ведет личные усиленные поиски».
Это предупреждение о ядерной войне.
И нам осталось три...
Два...
Один.
