Хочешь, покажу тебе, где прячется моя любовь?

      Когда Коля поднимает глаза на Фёдора, тот уже не с ним.       Он выглядит словно статуя — вылепленный из воска, замеревший на грани с каким-то нечеловеческим уродством: стоит, вжав в себя плечи и вперившись взглядом в невидимую точку где-то на мокрой земле; расщепился, впитав в себя густые краски Ноябрьского вечера. Глаза у него точно дешёвые игральные шарики — даже не стеклянные, не блестят совсем за этой въевшейся желтизной, на которой расплылись пятна какого-то внеземного цвета: не то бурого, не то вообще давно пожухшего багряного. Кожа неестественная, ненастоящая, будто её сдёрнули с костей, прополоскали в холодной тинистой воде, высушили под ослепительными белыми лампами и насилу натянули обратно — севшую и поблёкшую, неравномерно покрытую откровенно уродливыми, но крайне чарующими живописными разводами. По красивому вздёрнутому носу и скуластым щекам бежит пыльный румянец, на вытянутом узком лице с прикрытым тёмными спутавшимися волосами странной длины высоким лбом, бледными выразительными губами и густыми тонкими бровями нет ни единой читаемой мысли — во всяком случае, не на том языке, который был бы понятен Гоголю.       Холодный колючий ветер сдувает с сутулых плеч подвивающиеся к синеющей шее чёрные пряди и гонит их на это самое лицо, вынуждая Фёдора забавно сморщить нос. Он нехотя пробуждается, снова очаровательно-надменный в своём непоколебимом спокойствии, раздражённо моргает несколько раз, заправляет волосы за ухо, хотя несколько смоляных прядей, коротких и мягких, снова лёгким движением падают на усталые глаза. Они всегда купаются в смутных туманных тенях — посажены слишком глубоко, закатились в широкие ямочки-глазницы, прячутся под тяжёлыми тонкими веками, снизу придавленные тёмными сливовыми полумесяцами — признаками какой-то будто бы врождённой бессонницы.       Насмотревшись злым сварливым прищуром на тёмное небо, Достоевский находит взглядом Колин. Гоголь вопросительно дёргает подбородком в сторону двери, улыбается, получив короткий кивок, потом аккуратно снимает с коленок лапки ластящегося к нему щенка и выпрямляется.       — Доброго вечера! — прощается он с пожилыми дамами, напоследок подмигивая обеим. — Жду вас завтра утром на пятничное чаепитие!       Они в один голос заверяют его в том, что обязательно будут, наказывают одеваться теплее и Фёдору бросают осторожные, но радушные прощальные кивки перед тем, как удалиться, сопровождаемые радостно и довольно виляющим мохнатым рыжим задом псом.       Заходя обратно в кофейню, Коля думает о том, что сегодняшний вечер, должно быть, один из самых счастливых за последние месяцы.       Счастливый он очень по-человечески, очень…буднично-счастливый, без крайностей или намеренных сокрытий. На смене он один, орудует машинкой без лишней суеты и выдаёт всем подогретые плюшки и свежие пироги, а людей немного — достаточно, чтобы выручка считалась хорошей, а зал казался уютным, в самую меру наполненным гостями. Помимо Фёдора с Сигмой, в дальнем углу у уборных сидит явно паникующий коренастый студент в огромных наушниках, обложенный со всех сторон конспектами и задачниками, на которые уселся толстый старенький ноутбук, украшенный стёртыми яркими наклейками. Перед ним в паре метров друг от друга расположились две пары: за первым столиком сидят почтенного вида пожилые женщина с мужчиной, видимо, случайно набредшие это место. Они открыли стеклянную дверь с час назад, недоверчиво и немного надменно окидывая взглядом помещение, но потом расслабились, выпив целых два чайника чабреца. У дамы, тёмные с красивой проседью волосы которой закручены в тугой жгут на маленькой голове, вымокли миниатюрные туфельки на низком каблуке, Гоголь ясно это заметил, потому что сидит она очень грациозно, как-то изогнувшись и косо положив ногу на ногу. Её спутник же со смуглым морщинистым лицом и строгим тёмным взглядом остаётся в шарфе и не выпускает из больших рук утопающую в них маленькую белую чашку — греется. За вторым же столиком сидят совсем молодые девушка с юношей в коротких толстых пуховиках: мальчишка лет семнадцати не затыкается ни на секунду, о чём-то очень увлечённо рассказывая, а девочка смотрит на него с таким же увлечением, периодически что-то спрашивая и кивая головою: при малейшем движении каскад её длинных прямых волос трогает рябь. Столик у входа занимают два важничающих школьника, которым от силы лет тринадцать, а за барной стойкой наспех перекусывают шпинатным пирогом две деловые дамы и такой же деловой мужчина, все с портфельчиками и ни на минуту не погасающими экранами телефонов.       Сигма же… Сигма сидит за маленьким квадратным столиком, милее и прелестнее любого доброго сна — потерянно хмурится, наматывает на указательный палец прядь длинных серебристых волос, с поджатой нижней губой и морщинкой меж светлых бровей играя в гляделки со своей тетрадью.       Весь слепленный из мягких топлёных линий, закутанный в слои тёплой светлой одежды: в большой бежевый свитер и серую водолазку в рубчик — настолько очаровательный, что можно посадить его на праздничный торт вместо марципановой фигурки. На часть его вытянутого треугольного лица падает яркий свет от лампочек, украшающих большое окно с улицы, и свет этот — как белое золото, купает в млечной неге аккуратный профиль с прямым длинным носом, пухлыми розовыми губами и выпирающим подбородком, который провожает покатая гладкая челюсть. Когда мимо проезжает очередная задевающая всю улицу голубоватыми фарами машина, светлая янтарная кожа вспыхивает нежно, и мешанина этих безликих сгустков огней преображает его совсем по-другому, делает его похожим на пространственное видение, на игру света, если не разума.       Коля не сдерживает улыбки, думая о том, как счастлив он испытывать все эти чувства при одном лишь виде этого человека — ранее казавшегося каким-то недостижимым. Он привык любоваться издалека, не утруждаясь даже грезить о чём-то большем, привык довольствоваться далёким присутствием, находя уже тот факт, что всё его существо будто бы изнутри окутывает приятное волнение и томное очарование от простого образа, от простого присутствия Сигмы — даже не рядом с ним, а где-то там, в ближайшей условности. Он знает, насколько ценны чувства, знает, как дорогого они стоят, поэтому навек отучил себя жадничать.       Жадничать, вообще, всем людям присуще, и как бы сильно Коля не принимал эту данность во всех, как бы сильно не сочувствовал, понимая эту тяготу к тому, чем хочется владеть, в себе он это ненавидел. Слишком чётко он до сих пор видит в зеркале самого себя — помладше, пониже, с ещё более пухлыми щеками, с разбитым обиженным взглядом в глазах, взглядом разочарованного подростка, который всё никак не может понять, что не всегда в жизни складывается так, как хочется. Слишком долго он тешил себя несбыточными надеждами, злился на всех вокруг, слишком поздно понял, что мог бы избавить себя от самых неприятных своих юношеских воспоминаний одной лишь благодарностью за то, что у него и так было. Ему невероятно повезло — в жизни он мало чего лишался, и, наконец поняв, что имеет гораздо больше, чем кто-либо, Коля Гоголь наконец перестал убиваться о недостижимом.       Вместо всех вокруг, правда, он начал винить во всём только себя, и он пока не понял, достойная ли это плата за пожизненное отречение от душевной своей алчности, но…но глаза его в зеркале теперь светятся, а не режут, и пальцы стали бережнее — больше никогда не сжимают со всей силы, не душат что его самого, что людей вокруг.       Ему уже достаточно, что, например, Сигма просто есть и есть эта немного наивная и глуповатая Колина влюблённость, от которой, тем не менее, день мягче, а ночь нежнее.       И, конечно, просто есть Фёдор.       Как бы сильно ни радовало присутствие в кофейне Сигмы, как бы ни мерцали весёлым золотым светом фонарики, как бы ароматно ни пахла на редкость отменно настоявшаяся заготовка-эспрессо сегодняшнего дня, Коля бы никогда не был настолько преисполнен спокойствием и счастливым воодушевлением, не стой Достоевский рядом с ним.       От него веет холодом, он в принципе успел сильно замёрзнуть, но всё равно разматывает длинный тёмно-серый шарф и выуживает из недр чёрного пальто телефон, чтобы переложить его в карман такой же чёрной толстовки перед тем, как повесить всё на вешалку. По худым тонким плечам сразу же пробегает холодок, всё тело его содрогается, но на это никто, кроме Коли, не обращает внимания уже давно. Фёдор только по привычке сжимает в кулаках ткань рукавов, натянув её до самых костяшек, отбрасывает со лба волосы, шмыгает успевшим забиться носом и скрещивает руки на груди.       — Сделать чай? — предлагает Коля.       — Да, пожалуйста. Тот, с ананасом.       — Хорошо! Иди, я принесу.       Фёдор кивает, снова тихо проговаривая ещё одно короткое «спасибо» и разворачивается, чтобы двинуться к столику.       Худой и длинный, он тёмной своей фигурой будто бы разрезает густой из-за мощных ламп под потолком воздух — как нож в подтаявшем сливочном масле: походка у него скорая, зачастую даже излишне стремительная, изнуряющая. Но, лишь только Фёдор садится, отчуждённый его взгляд сразу становится собраннее, будто бы обретает за глазами высокую крепкую стену, спасающую от какой-то пустоты, слой за слоем затягивающей в себя его мысли грозным неуправляемым водоворотом. Он выглядит сосредоточенно, тихим голосом что-то объясняя серьёзно слушающему Сигме, водит по листам бумаги обратной стороною карандаша, даже мягко касается воздуха пальцами, плавно жестикулируя. Конечно, Достоевский всё ещё выглядит ужасно уставшим и бледным, конечно, ему скорее всего хочется домой, закрыться в своей комнате и сидеть там в скупой тишине, но Гоголь думает, что сегодняшний вечер точно удачный не только для него самого. А закроется — так он, Коля, всё равно туда рано или поздно вплывёт со своим ноутбуком, начнёт показывать что-то по мерцающему экрану; или же просто разложится на Достоевской кровати, будет пытаться выбить хоть какого-нибудь пятизвёздочного персонажа в своей игре, жалуясь на неудачные попытки, ноя и периодически бесясь.       Достоевского нужно отвлекать, хоть и кажется это опасным для жизни. Слава Богу, в этом Гоголь мастак.       Чай он готовит быстро. Новых посетителей пока не видно, поэтому Коля выкладывает-таки на тарелку кокосовое и шоколадное печенье, хватает Достоевский стаканчик и вновь выходит из-за стойки.       — Держи, — он кладёт чай перед Фёдором, чувствуя, как словно по щелчку начинают накаляться собственные щёки, когда Сигма удивлённо смотрит вверх, на него. — Это вам, — Коля добавляет, ставя в центр их столика печенье, аккуратничая, чтобы не задеть тетради.       — О, не стоило! — Сигма начинает улыбаться, вгоняя Гоголя в ещё бóльшее волнение. У него ресницы светлые, а глаза большие-большие, тёплые грязно-голубые, с тёмными вкраплениями под цвет широких бровей.       Лишь бы не спиздануть что-то дебильное.       — Да ладно, угощайтесь, это всё равно просрочка, — как на иголках быстро начинает объяснять Коля и понимает, что всё-таки ступил, когда лицо Сигмы ошарашено вытягивается. — Блять, нет, в плане, нет, это не просроченное печенье, я бы не—       — Оно не испорчено, — учтиво вмешивается в его бессвязную речь Фёдор, спокойно придвигая к себе чай. — Им каждый день поставляют новое, это просто вчерашнее. Спасибо.       — А-а, — глубокомысленно тянет Сигма и складывает брови домиком. — Каждый день? Кошмар! Вы, наверное, так много выкидываете.., — и тянется к кокосовому. На среднем и безымянном пальцах у него красивые серебряные кольца: одно с маленьким полумесяцем, другое — тонкий беспрерывный зигзаг.       — Он половину домой приносит, — говорит Фёдор, отпивая чай. — И после девяти они раздают печенье в подарок при покупке чего-то из основного меню. А, и по студенческому круассан в подарок целый день.       — Ну выкидывать все равно приходится, потому что Фёдор ничего не ест, — зачем-то добавляет Гоголь, на что Достоевский прикрывает глаза и едва заметно качает головой. Гоголь проклинает свою защитную реакцию на стресс — несёт хуйню он редко, но портить ему жизнь у этой черты получается весьма неплохо. Хочется ударить себя по лицу.       На удивление, Сигма смеётся и глядит на него по-доброму. Гоголь, пусть и нервно, пусть и с бушующей в ушах кровью, не может не улыбнуться в ответ, зачарованно наблюдая за тем, как он откусывает чуть ли не половину печенья, держа его между указательным и большим пальцем, и с удовольствием жуёт.       — Очень зря, — выносит свой вердикт Сигма. — Вкусно!       — Супер, — выдыхает Гоголь, не заметивший, как перестал дышать. Достоевский кладёт локти на стол и опускает подбородок на сцепленные пальцы. — Сегодня тогда без мусора.       Блять. Какой позор.       Фёдор поджимает губы, скрывая усмешку, в то время как Сигма, к большой радости обоих, тоже находит это издевательство над гоголевской психикой забавным. Щёки у него очаровательно разрозовелись.       — Рад быть полезным, — он говорит, кладя в рот остаток печенья. — Не пропадать же добру.       — Заходи чаще, — выпаливает Гоголь, к счастью, на этот раз вполне уместно. — В будние дни печенья всегда остаётся много.       — Хорошо! Договорились, — Сигма кивает, отряхивая пальцы.       То ли к разочарованию, то ли к счастью Коли, серебряный колокольчик над входной дверью приветственно звенит, осведомляя о новом посетителе.       — Я ещё подойду, — быстро лепечет он и несётся к стойке, параллельно вытирая о фартук вспотевшие ладони.       Что год назад, что сейчас, он робеет перед Сигмой, совершенно не понимая, что же служит такой его реакции. Все люди разные, конечно, и Гоголь переобщался в своей жизни с уймой уникальных личностей — что тут, что дома, однако есть в Сигме что-то, что подталкивает его мозг стопориться, а мысли — перемешиваться в стеклянной коробке, словно шарики для пинг-понга. И не то чтобы Гоголю некомфортно с самим собою, просто… просто Сигма добр и учтив по отношению ко всем, по его лицу считать можно многое, но он никогда не перестаёт держать его открытым и дружелюбным, даже если перед ним ведут себя по-скотски — это Гоголь помнит, имевший честь присутствовать в такие минуты, ещё когда они работали вместе в студсовете. Сигме хочется нравиться взаправду, возможно, поэтому голова посылает разуму истошные сигналы вести себя как-то по-другому, более разумно, хотя Фёдор всегда ему говорит, что его непринужденность и искренность в манере обхождения с людьми способна купить абсолютно любого.       Возможно, Сигма просто не любой. Не «любым» был и Фёдор, шарахавшийся от него в первое время — тогда, в самом начале их знакомства, и, хоть между Фёдором и Сигмой нет ничего общего, как и нет ничего общего между их реакциями на нового человека, может быть, именно из-за того, что когда-то Гоголь почувствовал, что завоевание Фёдора потребует от него недюжинных усилий и самоконтроля, он и сейчас так стопорится и робеет как пятиклассник.       Взбивая молоко для латте новоприбывший гостьи, Коля с увлечением пытается анализировать ситуацию, хотя получается у него не очень. Нужно будет спросить у Фёдора попозже. Он, в свою очередь, людей абсолютно не чувствует, у него с этим проблемы, но, видимо, именно из-за этого пришлось научить себя считывать всё логически, по непонятному никому шифру-кавычке.       Он снова поднимает на него глаза. Достоевский молчит, скукожившись на своём стуле, и держит горячую чашку меж ладоней, пока Сигма что-то рассказывает. Моргает часто-часто, и у Гоголя невольно создаётся впечатление, что это он так пытается действительно вслушиваться, не убрести куда-то, куда не надо. Когда Фёдор не говорит, он думает, а говорит он сравнительно мало, вот и привык, всё думать-думать-думать.       Коля отдаёт посетительнице её заказ, желает ей приятного дня и выключает в кофейне кондиционер.

***

      Третьего бариста в их кофейне зовут Акутагава Рюноске, и он самый пунктуальный человек на свете.       Распахивает двери за двадцать минут до начала их с Колей общей вечерней пятничной смены, тощий, невысокий, бледный и грозный, с самым по-сучьи отпетым на свете выражением лица. Сканирует пространство взглядом своих глубоких серых глаз, точно внезапно разразившийся шторм над тихим волнующимся морем, кивает заранее Коле, и в тот момент, когда он начинает снимать с себя пальто, откуда-то из-за угла выкатывается утренняя компания Гоголя — тот самый паренёк с какой-то мышиной аурой, как раз принимавший партию сэндвичей. Завидев Акутагаву, он заметно вздрагивает.       — Свободен, — кидает ему тоном чернее чёрного Рюноске, резко режущей походкой сокращая между ними дистанцию, чтобы пройти за стойку.       — Но…       — Я сказал, ты можешь идти, — цедит ещё раз этот юный тиран, даже не смотря в его сторону. — Привет, Коля.       — Привет, — хмыкает Гоголь, протягивая ему фартук и с интересом наблюдая за тем, как разобиженно начинает кукситься мальчуган.       На прошлой неделе мальчишка говорил с владельцем и начал как-то слишком лихо критиковать их кокосовое молоко. По итогу владелец , попробовав его, согласился с тем, что оно не такое качественное, как овсяное или миндальное, и после этого устроил скандал Акутагаве, который ответственен за организацию поставок, хотя никакого отношения к самой продукции и её выбору он не имеет: на нём лишь заказы партий по недостаче, что, впрочем, никого по итогу не интересовало. Зачем надо было приплетать тут Рюноске — никому не ясно до сих пор, как и не понятно, почему он не мог обсудить это со всеми, вместо этого принявшись ставить под сомнение Акутагавский профессионализм.       Коле бы даже было его жалко, если б не крайне занимательное зрелище, в центре которого Акутагава самыми филигранными способами опускает и так невысокую самооценку невезучего и так сильно не нравящегося ему паренька. На самом деле, Акутагава замечательный, если его не бесить, спокойный и очень ответственный, и разговаривает безумно красиво — язык у него подвешен крайне удачно. А непонравившиеся ему люди и его на них крайне агрессивная реакция… Коля всегда к ней относился как к весьма комичной, всё же, Акутагава ещё совсем ребёнок, до ужаса эмоциональный и впечатлительный. Это неправильно, это не совсем доблестно, если Коля думает об этом про себя и вне ситуации; но условность на то и условность. Стараться тщетно — даже самые чуткие не смогут вспомнить или даже представить всю полноту момента. А в момент — Гоголю весело, Акутагава вроде бы тоже не страдает, ну и никто не ревёт. В этом вся и данность.       — Ты.., — запинается мальчишка, и Гоголь думает, что пора бы уже запомнить его имя, — т-ты вообще почему так со мной разговариваешь? Ты кто вообще такой!? — силится он, правда, с истерическими нотками, так некстати ознаменовывающими его заранее обусловленное поражение. Не повезло: мальчик остро реагирует, видимо, абсолютно на всё, начиная от нехватки крышек для маленьких стаканчиков и заканчивая внезапным полуобмороком посетителей. Сохранять спокойствие он попросту не знает кáк.       Акутагава закатывает глаза, а Гоголь прикусывает нижнюю губу.       — Через пять секунд я пошлю тебя нахуй, — огрызается он, завязывая аккуратный узелок сзади на пояснице. Холодное воспалённое раздражение в его голосе сменяется на не менее морозящее злорадство, в тёмных блестящих глазах блестит нездоровое наслаждение. Коля насилу скрывает свой смех за сдавленным кашлем, когда Акутагава забирает у него из-под носа картонную коробку с поставкой, весь прямой, вытянутый, с идеальной осанкой и высокомерно сведёнными на переносице короткими, едва заметными на гладкой светлой коже бровями. — Иди нахуй.       Коля всё-таки нечаянно прыскает, параллельно отталкиваясь от тумбы, на которую успешно опирался последние минут десять, чтобы встать спиною к Акутагаве и милостиво вмешаться.       — Слушай, тебе пятнадцать минут от силы осталось, мы тут и без тебя разберёмся, — говорит он, про себя интересуясь, сколько он ещё выдержит.       — А ещё грубее нельзя было мне об этом сказать!?       — Ну конечно можно, конченое ты чмо, — сразу кивает Акутагава, в следующий момент по-кошачьи суживая глаза. — Ты посмотри на него, неужели расплачешься? Или сразу побежишь жаловаться?       — Э́то-вообщé-то-оскорблéние! И—       — И хамское поведение, — холодно дополняет Рюноске, никак не меняясь в лице. — Ты докладную ещё напиши на моё имя, чтобы я не придумывал там себе, что у тебя гордость есть.       Ничего себе, Акутагава, это что, комплимент?       Хотя нет, быстро передумывает Коля. Это чтобы он точно никуда не пошёл.       — Меня от тебя тошнит, слышишь? — добавляет он, пользуясь замешательством своей жертвы. — Ты и так рано или поздно уйдёшь, так что сделай мне одолжение. Навыёбывался уже, нам достаточно. Или ещё остались вопросы к молоку?       Мальчишка шумно вдыхает в себя воздух, глазами ища поддержку в Гоголе, но тщетно: даже если бы он не считал Акутагаву своим хорошим товарищем, в такой ситуации дело уже в чести. Коля смотрит на него в ответ, не моргая и не позволяя ничему отобразиться на своём лице, смотрит прохладно-любопытно, оставляя себя полностью вне конфликта, пока он, наконец, не сдаётся. Кидает оскорблённые взгляды на спокойно заваривающего себе его фильтр на шести шотах эспрессо Акутагаву, снимает с себя фартук, озлобленно фыркнув напоследок, и идёт к выходу, параллельно натягивая на себя светло-бежевую, какого-то неудачного гнойного цвета парку.       — Я так смотрю, настроение у тебя сегодня превосходное, — замечает Коля, присаживаясь на табуретку.       Акутагава и правда выглядит каким-то воодушевлённым, в противном случае его обычно не остановить. А тут пришёл с корабля прямо на бал — точнее на бой, обошёлся почти без личностей и особенно отбитых оскорблений, быстро и лаконично выполнил цель оградить себя от нежелательной компании и стоит себе делает свою ежедневную кофеиновую бомбу, которая, на самом-то деле, должна быть запрещена по закону во всём мире.       Это всё из-за Достоевского. Это Фёдор как-то в кофейне на Кузнецком мосту заявил, что обычного фильтра ему недостаточно и хочется «чего-то покрепче». Скучающий бариста прямо перед ошалевшим Колей Гоголем предложил ему влить в кипяток вместо четырёх шотов шесть, и пошло-поехало с тех пор. А Акутагава понабрался… хотя, Акутагава тоже припизднутый в этом плане, что неудивительно. Он школьные годы под негласным покровительством Дазая провёл. Это как среда обитания по определению токсичнее самóй ядерной бомбы.       — Да отличное у меня настроение, — пожимает плечами Рюноске. — Просто портить не хочу.       Он выуживает свою личную чашку с полки из-под стойки — большую, прямо-таки по-славянски огромную, с той самой Мисой Амане во всю ширину, и сливает туда свою безбожную смесь, дымящуюся и ароматную до скрежета зубов. Присаживается рядом с Колей и делает глоток.       — Мне Чуя Итто выбил, прикол.       Гоголь громко стукает по столу кулаком.       — Блят-т-ть.       Акутагава улыбается, выдыхая в кружку, и вокруг его лица сразу образуется облако густого пара. Они с Гоголем почти сразу по-странному сошлись на рабочем месте, когда Коля внезапно заметил, что в один из перерывов его напарник с телефона выполняет ежедневный квест в игре, в которую он сам уже долгое время вливает по вечерам все свои силы.       — Это нечестно! Сука-а, — Коля воет, пряча лицо в ладони. — Ты его даже не хотел, блять, отдай…       — Да забирай, кто против-то, — Рюноске пожимает плечами, вставая, чтобы обслужить вошедшего мужчину лет тридцати. — Нечестно вот, что у меня до сих пор нет Сяо ебаного. Добрый день, определились с заказом? Я могу вам подсказать?       Этот юный террорист уже четвёртый год проводит стримы по самым разнообразным компьютерным играм, в сети достаточно популярные, потому что, хоть и кажется, что Акутагава скуп на слова и эмоции, за игрой его наблюдать почти так же интересно, как и за его садистскими выбросами. Бесится и негодует он роскошно, почти так же возбуждённо, как и атакует виртуальных врагов самыми кровавыми и изощренными способами.       Есть в нём что-то по-живодёрски жестокое, беспощадное, сразу бросающееся в глаза при первом взгляде на изгиб губ по краям небольшого рта, на резкий, чёткий разрез глаз, сидящих на овальном лице слишком близко друг от друга; на будто бы по палке выпрямленную спину и узкие плечи, которые он никогда не втягивает: ходит, опустив их и едва заметно подаваясь назад, отчего шея кажется длинной-длинной, как раз чтобы на ней рассыпались родинки, не поместившиеся на лице. Коля знает, что Акутагава критически мало спит, но в отличии от Фёдора, чьи глаза вечно затуманенные, по-плохому мечтательные, витающие где-то на периферии разрушающегося разума, свóй взгляд Рюноске будто бы каждое утро затачивает как нож на камне: чтобы он был пронзительный, чистый, резкий, словно он по щелчку готов кинуться на любого и выдрать трахею зубами.       — Я короче это говно копил две недели, ну, как инфу про реран слили, — мирно продолжает рассказывать Акутагава, набирая в рожок молотый кофе, — а у меня на обычный баннер были молитвы, и я ему разрешил крутануть лишний раз, типа мало ли, ему ведь нравится крутить, но, блять, конечно же он случайно зашёл не туда, прикол? Ну и за Итто спасибо, естественно, но сука, я ради Сяо ещё тогда давно создал три аккаунта, крутил-крутил, не выбил, потому что, видимо, иди нахуй Акутагава, они меня реально ненавидят, — он заливает в стаканчик взбитое молоко и берёт его в руки, чтобы нарисовать аккуратного лебедя. — Два Дилюка и Цици, ни на одном не выкрутил. Надо было донатить. Вот дождусь ререна и солью все деньги. Думаешь, мне не похуй? Мне похуй.       — Полностью солидарен, — кивает Гоголь, протягивая ему крышечку.       — Спасибо. Ещё и Бездну закрыл, пока он рядом сидел-пиздел о чём-то, я просто к нему приехал вчера, и я тебе говорю, это точно из-за Чуи. Меня просят всё Генш застримить, а я как им расскажу, что без него меня взъебут как нуба?       — Сажай его к себе коленки, в чём проблема, — смеётся Гоголь, вспоминая их давнишнего постоянника и по совместительству близкого друга Акутагавы, который ни разу ни в какую игру не играл, да вот только удачу по легенде приносит одним своим присутствием.       Щёки Акутагавы, на которых созвездия из тех самых родинок можно выводить, будто бы становятся на пол тона розовее какого-то иссиня-белого.       — Он тяжёлый, — тихо говорит он, кладя на стойку приготовленный напиток.       — Тогда ты на него, — легко решает эту сложнейшую проблему Гоголь, улыбаясь гостю и желая ему хорошего дня.       Акутагава поджимает губы, усиленно ополаскивая питчер. Его узловатые пальцы с длинными пластинами ногтей быстро становятся красными под холодной водой.       — Резонно, — изрекает наконец он и раскрадывает посуду на место. — Но ладно. Вообще, нахуя проводить стримы по Геншу. Все и так всё видели.       — Ну по Майнкрафту же проводят.       В ответ ему непонятно хрюкают, в следующую секунду прикрывая рот из-за приступа кашля.       Коля смотрит на Акутагаву обеспокоено, но ничего не говорит.       Акутагава Рюноске крайне агрессивно относится к любым проявлением заботы в свою сторону, к тому же и сам всё прекрасно знает и «прекрасно может о себе позаботиться»; и Гоголь, хоть ему и тоскливо, но уважает это и не лезет лишний раз — натасканный уже.       Поэтому, скрепя сердце, Коля только молча отворачивается, играет нехарактерный скепсис и в целом просто оставляет все дела о присмотре над юным стойким оловянным солдатиком кому-то, кто как-то более профессионально справляется с истериками температурой ниже антарктических и испепеляющими взглядами тысячи бушующих ветров-буревестников с севера.       Чуя, впрочем, не заставляет себя долго ждать.       Своей привычной размашистой и вроде бы неторопливой, но очень скорой походкой, он входит в кофейню спустя минут сорок после Акутагавы, вальяжно снимая с себя на ходу перчатки и поправляя накинутое на плечи пальто. Коля больше привык видеть его, конечно, в кожаной куртке, которая никогда не застёгивается и из-под которой торчат ужасно узкие и ужасно разодранные джинсы, но он, видимо, собирается «по делам»: в таком облачении сразу понятно, что человек деловой, крайне презентабельный и ответственный, никаких тебе признаков целых семи… нет, восьми проколов на оба уха.       — О-о-о, Накахара-сан, добрый день! — с триумфом восклицает Коля Гоголь, снимая перед ним воображаемую шляпу. — Какой сюрприз!       — Ну что вы, к вам как на праздник, — фыркает он и цокает языком. От резкой смены температур Чуя весь успел раскраснеться, нос у него теперь по насыщенности под стать вьющимся волосам, собранным в хвост и перевязанным широкой чёрной лентой. Они у него какого-то удивительного цвета — недостаточно яркие, чтобы быть рыжими, недостаточно тёмные, чтобы делать из него полноценного шатена — скорее что-то совсем другое, богатое, древесное, как мокрая кора ароматного красного дерева. Из-за постоянных отрывистых и резких телодвижений, характерных только ему одному, тугие и толстые кольца кудрей так и прыгают по чёрной ткани, рассыпанные по широким плечам. — Я к вам на секунду, мне потом к сестрице в галерею, так что.., — он разворачивается и нетерпеливым взглядом светлых карих глаз окидывает всё ближнедоступное пространство. — А где шкет? И сделаешь пуровер, пожалуйста?       — Шкет сейчас будет, он в уборной салфетки расставляет; какая-то тварь снова там всё рассыпала. Я всего пару часов назад убрался, ну бывают же люди, — вздыхает Гоголь, доставая воронку.       — И правда, — с сочувствием кивает Чуя. — Вам слишком мало платят, чтобы и с этим ещё морочиться. Ебать, так сложно просто выкинуть всё за собою?       Есть у Чуи такая характерная черта: он как слышит о какой-то кривой несправедливости — сразу завóдится, можно сказать, принимает всё максимально близко к сердцу, словно это прямиком касается и его тоже. Делу это, конечно, мало как помогает, но зато становится приятно от такого искреннего участия. Сразу возникает ощущение, что слова твои не пропускают мимо ушей. А от такого и терпится как-то легче, пускай это и своеобразная иллюзия.       — Ну ладно, не страшно, Акутагава предложил просто автоматическую держалку установить, чтобы уж точно всё контролировать. Мы поговорим с владельцем, не заводись — усмехается Коля. — А у тебя чего? Важная встреча?       — Ну это конечно выход, но… ну хотя да, в противном случае остаётся только перевоспитанием населения заниматься, — с отвращением фыркает Чуя и усаживается на высокий стул за барной стойкой. — А у меня — да, мне нужно встретить гостей из Таллина.       — Из Тáллина? — Коля удивлённо выгибает брови.       — У нас в следующем месяце Прибалтийская выставка, но авторы все в основном эстонцы. Приходите, кстати, пожалуйста, я вам выпишу пригласительные.       — Придём конечно, — важно кивает Гоголь, не в первый раз приглашаемый на открытие выставок в галерее Чуиной сестры. Вином там угощают отменно. — Ты только заранее предупреди, чтобы смены передвинуть.       — Договорились, — Чуя лихо щёлкает пальцами и криво ухмыляется, склонив голову набок. Густые локоны падают на лоб и целуют виски, приглушая заговорщический блеск в глазах. — Мне понравилась наша команда в прошлый раз, Фёдор ваш пусть дальше с Акутагавой на чмошных искусствоведов собачится, а мы с тобою выпьем нормально.       Коля хохочет, приложив свободную руку к животу.       — Для меня честь быть вашим собутыльником, — он в привычной своей манере общения с Чуей кокетливо хлопает ресницами, чтобы Чуя в ответ настолько же жеманно заправил прядь волос за ухо и коснулся кончиками пальцев своей груди.       — Ваша компания в данных делах попросту неоценима, — он ещё сильнее притупляет свой от природы низкий голос с хрипотцой, но его взгляд внезапно ускользает куда-то в сторону прилавка со съестным и из шутливого становится обличительно-голодным. — Ох-ох, а это что? Это пирог с лососем? Ты его наконец сделал…       — Всё для гостей!       — Бариста года, — признаётся Чуя, качая головою с благоговением в глазах. — Два кусочка, пожалуйста.       — Подогреть? Или ты с собой?       Накахара задумчиво прикусывает пухлую нижнюю губу.       — Ай ладно, я тут поем. Мне, кажется, нужно будет с ними пообедать… но с твоим пирогом ничего не сравнится, так и знай. Кстати, у одного эстонца жена русская.       — Правда? — Коля аккуратно вытаскивает два куска пирога, с удовольствием подмечая, что они ещё тёплые. Свежее всегда вкуснее. — Приводи её сюда, будешь нам выручку делать.       Он поднимает глаза, когда Чуино молчание затягивается на пару секунд, и обнаруживает, что его маленький веснушчатый нос забавно сморщен.       — Ты чего? — удивлённо фыркает Гоголь, замерев с угощением в руке.       — Я с ней не пойду никуда. Она странная.       Коля хрюкает.       — В смысле странная?       — Ну… странная. Не знаю. Мы с ней один раз только виделись, но я больше не хочу, — жестикулирует руками Накахара, не изменяя своей учтивой тактичности в сторону женщин — феноменальное воспитание его сестрицы.       — Что она успела сделать? — Коля прищуривается, готовясь разразиться смехом.       Чуя досадливо поджимает губы и смотрит куда-то в сторону, его пальцы замирают в воздухе, пытаясь выцепить подходящий по деликатности ответ.       — Она его клеит, — раздаётся внезапно тихий голос Акутагавы, который обращает на себя две пары глаз. Через секунду он сам будто бы материализуется в воздухе за Гоголевской спиной, с насмешливо выгнутыми редкими бровями на белом лбу и развесёлыми бесенятами в серых глазах.       Чуя скорбно выдыхает, тем не менее не сводя засиявших глаз с появившегося.       — Ну нам так показалось, — галантно объясняет он.       — В смысле показа—       — Она ему сказала, что они с мужем любят секс втроём, — перебивает Гоголя Акутагава, победно-глумливо улыбаясь.       Чуя качает головой, пока Гоголь прикрывает рот ладонью.       — Никакого уважения к женщинам, — наносит он завершающий штрих к своей браваде, втайне радуясь, что ему не пришлось всё объяснять. — Но да. Это странно.       — Слушай, ну богемная тусовка эстонцев и русских…       — Да она в открытую катит, — цокает Чуя с едва заметным отвращением. — Хотя я ей несколько раз очень жирно намекал, что мне не интересно.       — А она просто хотела убедиться, что ты в курсе, что предложение открыто, — сварливо хмыкает Рюноске, аккуратно прикрывая стаканчик с пуровером крышкой и скручивая держалку, чтобы не ошпарился.       — Так, а ты чего радостный такой? — Чуя начинает строго возмущаться, отряхивая руки. — Я, вообще-то, к тебе приехал, — он тянется во внутренний карман пальто, и Гоголь мгновенно понимает, что режим курицы-наседки активирован. — Ты таблетки забыл.       Рюноске хмурится, когда на стойку выкладывается аптечный свёрток.       — Не стоило—       Чуя закатывает глаза.       — Ты вчера вечером тоже не принимал, перестань кукситься.       — Я не куксюсь, — теперь настаёт очередь Акутагавы закатывать глаза и беситься, что, впрочем, остаётся совершенно проигнорированным. Коля может только дивиться самоотверженности Накахары. — Тебе не—       — Ладно, считай, это предлог, чтобы приехать за Колиными пирогами, — спокойно пресекает попытку вооружённой атаки Чуя.       Он так же спокойно продолжает разрезать свой пирог на кусочки, пока его несколько долгих моментов сверлят леденящим душу взглядом.       А потом Акутагава сдаётся.       Берёт свёрток и кладёт под стойку, прислоняется к тумбе, скрестив руки на груди, и, упрямо поджав губы напоследок, выдыхает тихое «спасибо».       — Не за что, — вскидывает голову и невозмутимо улыбается ему Чуя, словно ничего и не произошло. Он не позволяет себе смотреть на Акутагаву долго, сразу поворачивается к Гоголю и клятвенно сообщает ему: — Пирог просто восхитительный, готов его есть всю жизнь. Но ладно, мне на самом деле пора, — он заглатывает последний кусок непонятно каким образом настолько быстро исчезнувшего угощения и встаёт со стула.       — Приятного, — в один голос желают ему двое, и Рюноске тянется за опустевшей тарелкой.       Чуя опирается локтем на стойку и склоняет голову набок, немного наклоняясь вперёд.       — Я вечером заеду?       — Мы с Гин в кино идём, — отвечает Акутагава, отмахиваясь от протянутой кредитной карточки. Он аккуратно откладывает приборы в сторону, сдвигая брови на переносице. Коля мельком вспоминает младшую сестрёнку Рюноске, совсем ненамного менее устрашающую, чем брат, и в четыре раза более милую, и с интересом наблюдает за Акутагавской робостью, замаскированной под борьбой. — Ты… может, ты хочешь с нами?       Улыбка Чуи, хоть и чуть ли не сотая за последние минут двадцать, не похожа ни на одну из прежде украшавших его лицо.       — Хочу.       — Я напишу во сколько, — кивает Акутагава, вертя в пальцах длинную ложку для заготовок. — Пока.       — Хорошей встречи! — добавляет Коля, придвигая к Чуе его кофе.       — Ой, да. Спасибо. Вам хорошей смены! — он сгребает кофе и перчатки в одну ладонь и удаляется, оставляя за собою уже привычный запах свежести.       Акутагава уплывшим взглядом смотрит на дверь, затем резко о чём-то вспоминает, вздрагивает, моргает, снова хмурится и фыркает, переходя к раковине.       — Таблетки прими, — не сдерживается Коля и оборонительно выставляет ладони перед собою, когда к нему разворачиваются с угрожающе направленной в его сторону мыльной губкой для мытья посуды.       Акутагава краснеет.

***

      — Какой кошмар, — без единой эмоции на лице роняет Достоевский, когда Гоголь восторженно заканчивает пересказывать события минувшего дня на манер вечернего отчёта. — Не происходит либо ничего, либо всё сразу, — как-то разочарованно подмечает он, откидывая голову на спинку кресла, и устремляет глаза в потолок. — Раздражает.       — А что-то ещё случилось? — Коля поудобнее устраивается на постели Достоевского, удивлённо расширив глаза.       — Я в целом про неделю, — отвечают ему скучающе. Фёдор кладёт кружку с чаем на стол за своей спиною и с хрустом начинает разминать пальцы. — У всех что-то продолжает случаться…       Коля хмыкает, зачарованно наблюдая за тем, как в обратную сторону поочерёдно выгибаются тонкие запястья.       По ним почти от локтя бегут-бегут-торопятся синие-синие вены, то резко качаясь в сторону, то плавно струясь вразноряд. Где-то темнее, где-то почти цвета морской волны — ослабевают. На внешней стороне ладони, на удивление, они совсем слабые, едва ли видны, хоть и о костяшки его можно пораниться. Пальцы у него длинные и ровные, почти как у куклы: как и черты лица, как тембр голоса, как нескладная, долговязая фигура едва ли не девочки-подростка — разве что вытянутая до невозможности да сплющенная спереди и сзади. В свете одной только лампы на тумбочке между ними все силуэты ещё пуще расщепляют свои грани, и эта его призрачность только сильнее бросается в глаза.       Только это кукольность не краснощёких венецианских барочных мальчиков, это кукольность ренессансных мучеников с пятью дюжинами стрел по всему телу.       Фёдор облизывает губы и вздыхает.       — Мне ещё сегодня Сигма написал—       — О-о, что говорит?       — … говорит, моё свидание с Мори назначено на послезавтра.       — А. Ой. Господи прости.       — Не говори.       Сочувственно поджав губы, Гоголь озадаченно переводит взгляд на простыни.       — Понедельник — день тяжёлый…       — Просто отвратительный.       — А на пары пойдёшь?       — Ну да. Схожу. Ещё нужно будет договориться с занятием… ты как расписание на неделю узнаешь — напиши.       Коля рьяно кивает, доставая телефон, чтобы написать Акутагаве. Фёдор встаёт, чтобы снова поставить кипятиться чайник.       Он весь вечер кутается в одеяло, едва помещаясь таким коконом в кресле, даже надел свои тёплые «январские» штаны — весьма преждевременно. К еде почти не притронулся, зато проглотил за час три чашки чёрного чая с уймой сахара и щедро намазал сливочное масло на толстый кусок поджаренного хлеба — его коронное сочетание, что зимой, что летом.       — На каток хочу, — Гоголь потягивается и плюхается обратно на подушки, раскинув руки в стороны. Ему, напротив, совсем не холодно, он объелся кацудоном — в животе по-тёплому тянет, а усталость мягкая, ничуть не обременяющая; такая, которая заранее обещает добрый сон.       — Пошли, — отвечают ему, затем в комнате раздаётся тихий звон ложки, бьющейся о стенки чашки. — Пошли, когда откроются на свежем воздухе. Я не хочу на закрытый.       — Интересно, а Сигма умеет кататься на коньках?..       — Ты сам не очень катаешься.       Коля смеётся, вспомнив, как Фёдор учил его этому, когда им было от силы лет пятнадцать.       — Но можем позвать его, если захочешь.       — Конечно же захочу, ты что.       Сердце начинает биться чуть скорее, когда он представляет себе улыбающегося и раскрасневшегося от холода Сигму на коньках. Может быть, он очень хорошо катается, разъезжал бы вокруг неуклюже скользящего по белому льду Гоголя, давая бесполезные советы и спрашивая, не сильно ли он ушибся после очередного падения. Может быть, он не катался в жизни вообщé, и Достоевскому бы пришлось терпеливо стоять вокруг них обоих, нелепо скрюченных в полуприсяде, едва ли удерживающихся на трясущихся ногах. Может быть, они бы смеялись. Может быть, Достоевский бы даже улыбался.       В следующую минуту, на него находит тоска, а вместе с ней — уже привычная робость и какое-то смущение за самого себя.       — А вот захочет ли он…       Немного боясь того, что увидит, Гоголь всё равно поворачивает голову и смотрит на Фёдора. Тот вздыхает.       — Я думаю да.       — Почему? — Коля отдаёт себе отчёт в том, что его голос звучит жалобно, а в глазах застыла просьба, но не может никак сдержаться.       — Почему нет?       — Я… я не знаю. Он…       — У него, кажется, совсем нет друзей, — говорит вдруг Фёдор, смотря в чашку, а потом поднимает глаза и сталкивается со взглядом Коли. — И его это сильно печалит. Так что, я думаю, он точно согласится.       Гоголь может лишь грустно улыбнуться.       — Не потому что мы с тобой пиздатые?       — Нет, пока что не потому что мы с тобой пиздатые, — Достоевский тоже слабо усмехается, предельно честный, как и всегда, но с той странной опекающей плавностью, которая находит себя на его лице только когда он разговаривает с Гоголем.       У него есть неповторимая способность давать Коле то, чего он хочет, при этом не увиливая и без вранья. Он будто бы в сто раз лучше знает, что ему нужно и какими путями до него всё донести, и в итоге получается, что Гоголь совсем не чувствует боли или обиды даже в самой грустной правде. Он знает, каким безжалостным может быть Достоевский, он и на себе это примерял, он этого боится; но из раза в раз к нему относятся с благосклонностью и какой-то стерильной гладкостью, от которой и грустно, и приятно одновременно. Да, именно так. Гоголь для него стерилен. Но и представлять чего-то другого не хочется.       Веки совсем уже отяжелели. Пахнет чаем, пахнет домом. Коля переворачивается набок и смотрит на то, как Фёдор — это безумно печальное и мечтательное создание — ищет приюта в другой своей параллельной реальности. Он ни в какую не соглашается принимать тот факт, что он принадлежит этому миру, что он есть часть чего-то большего.       — У тебя синяк под локтем огромный, не больно?       Достоевский удивлённо смотрит на руку.       — Я даже не заметил. Стукнулся, наверное.       Ну конечно. Ты как обычно. Ничего не замечаешь.       Коля понимает, что через пару минут крепко заснёт.       — У меня завтра выходной, — делится он. — Пойду пить пиво.       Фёдор улыбается.       — Хорошо.       — Не пойдёшь с нами?       Он мотает головой. Коля окончательно отключается.

***

      За высокими окнами ярко светит солнце, и до того наточены его лучи, что под ними частицы пыли не только сверкают в воздухе, как идущие на дно звёзды; их словно разрубает ровно посередине непобедимым клинком, чтобы незаметно для человеческого глаза их становилось всё больше и больше. В такую погоду даже сердечно скучающим по солнцу выходить на улицу не хочется: глаза болят, здания, с лёгкостью читаемые, кажутся особенно уродливыми на пару с покрытым затвердевшей слякотью асфальтом; деревья кажутся маленькими, а люди — лишними. Негде спрятаться, и какая-то странная тревожность, дискомфорт от первозданного алмазного воздуха преследуют от двери до двери.       Идя по полупустому коридору и вполуха отсчитывая скрип половиц под подошвами, Гоголь едва успевает дорассказать последние сплетни с попойки с Гончаровым и компанией, когда они в полдень понедельника доходят до кабинета Мори вместе с Достоевским.       Который сразу меняется в лице, когда дверь не поддаётся — заперта. Раздражение овладевает его чертами быстрее каких-либо других эмоций.       Они даже выйти покурить после пары не успели, от этого Фёдор сварливо смотрит сначала на экран своего телефона, потом презрительно оглядывает закрытую дверь и надменно откидывает чёлку со лба.       Его чёрные волосы кажутся чуть ли не фиолетовыми на той стороне, где луч-смельчак падает на круглую макушку. Фиолетовыми — каким кажется небо в те ночи, когда облака бескрайние, но тонкие, всего-то разбавляющие мглу на пару тонов. И глаза сияют как у колдуньи — два полых шарика, вырезанные из тёмного полупрозрачного аметиста, в центр которых помещена маленькая свечка. Злые-презлые, даже взбешённые.       — Фёдор! Николай!       На голос Сигмы оба поворачиваются в унисон. Гоголь сразу начинает улыбаться, глядя на то, как тот широкими шагами торопится по коридору к ним: высокий, длинный, с книгами и гигантской бутылкой воды в руках. Без верхней одежды, в одной из своих жилеток на трёх пуговицах — сегодня в небесно-голубой, и белой рубашке с широкими рукавами.       — Привет! — весело здоровается он, увы, радостный ровно до того момента, как он видит лицо Фёдора. — О Боже. Закрыто?       — Как видишь, — цедит он, но отворачивается, чтобы Сигма не подумал, что он злится из-за него. — Я не понимаю, он видеться со мной не хочет?       Сигма нервно усмехается и лезет в карман тёмно-коричневых брюк за ключом.       — Я утром заходил, чтобы вещи оставить, и он был на месте, сказал, что будет до трёх. Ну ничего, спокойно, я ему сейчас сразу позвоню…       За дверью горит свет, а комнатка настолько маленькая, что Гоголь сильно удивляется тому, что в ней помещается стол с двумя ящиками и пара огромных книжных шкафов, набитых какими-то папками и бумагами. Лампа под потолком кажется донельзя мощной, а может, это из-за солнца, которое в свою очередь обрушивает нескончаемый поток своих лучей через квадратное низкое окно с широким подоконником. На столе очень аккуратно расставлены стаканчики с письменными принадлежностями, в углу — принтер без единой пылинки, экран компьютера с разноцветными бумажными стикерами, на которых что-то написано. Рабочее место казалось бы совсем безликим, если бы не два детских рисунка в рамочках: на одном пёстрые разноцветные цветы и большая салатовая кошка с розовыми глазами, а на втором Гоголь сразу признаёт Сигму в забавных детских каракулях — у почти палочного человечка волосы двух цветов, рядом с ним — большое бордовое платье с розовым бантом и висящая в воздухе улыбающаяся голова с длинными жёлтыми волосами       — Проходите, я поставлю чайник, и куртки можете повесить в шкаф, я только… ой, — он дёргает на себя дверь, которая занимает дальнюю стену, и она поддаётся. Сигма сразу просовывает внутрь голову. — Вы тут? Я думал—       Коля смотрит на Фёдора и едва сдерживает внезапный смех. На Достоевском лице отражается сразу весь диапазон чувств, которые тот испытывает к Огаю Мори — не самых приятных, но зато искренних.       — Он психопат, — тихо сообщает ему Достоевский. — Совсем конченый.       — Пиздец, — шепчет Коля в ответ. — Просто— нахуя?       — И зачем, — вторит ему Фёдор и скрещивает руки на груди. Он осуждающе поджимает свою пухлую нижнюю губу, и ему ногой не хватает лишь топнуть, чтобы тòчно выглядеть как недовольная русская принцесса.       — Проходи, — Сигма разворачивается и открывает дверь шире, отступая, чтобы дать ему спокойно пройти. — Удачи, — безумно мило шепнув напоследок, он закрывает за Фёдором кабинет и облегчённо выдыхает.       — Уф-ф, — круглые щёки его медленно сдуваются. — Какой стресс.       Коля, вдруг полностью осознав, что с уходом Фёдора он остался наедине с Сигмой, начинает ошалевать. Он, конечно, улыбается подтверждающе, но выпрямляется сухой палкой и сжимает в обеих ладонях лямки рюкзака, судорожно пытаясь придумать лаконичное прощание.       — Ну что, на этот раз буду угощать тебя, — деловито произносит вдруг Сигма, отталкиваясь от стены, на которую опирался, и кладёт руки на пояс. — Чай или кофе? Ой, или тебе пора? Я думал, ты ждать его будешь, — поясняет он.       — Да, нет, я… я и в коридоре подожду, не стоит—       — Оставишь меня тут одного на целый день? — он по-доброму поддразнивает Колю, склонив голову набок, отчего Гоголь чуть совсем не теряет голову.       — Ну я просто не хотел навязываться…       Сигма смеётся и подходит к чайнику с большой бутылкой воды.       — Так чай или кофе? Фёдор говорил, что ты поносишь растворимый кофе, а из чая есть зелёный, чёрный… и с ягодами, но он невкусный. Жутко кислый какой-то. Хочешь попробовать?       Гоголю тяжело. Он будто бы костями чувствует, насколько сильно бьётся сердце, сотрясающее его грудную клетку, ладони совсем вспотели от жуткого нервоза, в животе тянет, а из головы высосали мысли, а потом выпустили обратно тяжёлой кашицей-водоворотом. Ему думается, что он впервые с ним наедине, вот так вот разговаривает, и в эти минуты неудивительно, но так сумбурно осознавать, что влюбляется он будто бы ещё сильнее. Простота и дружелюбие Сигмы не может не очаровывать, но с каждым словом с ног словно ударом молота сбивают, коленки давно обе трясутся от трещин — вот такое вот очарование. Его изумительные глаза отнимают способность говорить, с их-то мелкими весёлыми морщинками в уголках, а природное обаяние и очень своеобразная, ни с чем не сравнимая красота захватывают дух.       Код красный, Коля, краснее некуда.       — Хочу, — не своим словно голосом выдавливает из себя он, что не остаётся незамеченным.       — Ты в порядке? Ты заболел? — он спрашивает обеспокоено, но точно в меру, как и полагается людям при их уровне знакомства.       — Да, да, всё хорошо, просто не выспался, — мысленно Коля благодарит Бога за то, что какие-то аварийные щиты в его сознании активировались без его ведома и помогают не выставить себя полнейшим придурком. — Вчера поздно заснул.       — Работа? — оживлённо спрашивает Сигма, раскрывая шкаф.       — Нет, у меня был выходной, ходил с друзьями в бар…       А если он плохо относится к алкоголю? А если его раздражает запах пива? А если он—       — Ой, здóрово! Куда ходили? Ты не стой, садись вот сюда, и куртку снимай, тут жарко. Или ты мерзлявый как Фёдор?       Гоголь смеётся.       — Нет, как Фёдор нету никого, — он кладёт рюкзак на стул и начинает раздеваться. — Да наш друг нашёл какой-то бар тут рядом, мне, на самом деле, не понравилось, так что даже вспоминать название не буду. А ты любишь пиво?       Он знатно удивляется самому себе за смелость.       — Люблю, — кивают ему в ответ, на что душа начинает ликовать. — Но больше фруктовое.       — В плане сидр?       — Нет, сидр слишком сладкий. Мне нравится кислое, оно вроде и называется кисляком. Мало где есть.       — Боже, я знаю, о чём ты говоришь. Фёдор это любит.       — Да? — он сразу воодушевляется.       — Ну Его Величество с нами никогда не ходит, — не заметив, как расслабился, делится с Сигмой Коля, — но да, в Петербурге много кисляка, целая уйма. Он ещё стауты любит пробовать, но ему редко что-то нравится. Он жутко придирчивый, — почти шёпотом сообщает Коля, снова зарабатывая себе насмешливый смех.       — Я не удивлён, — говорит Сигма и кладёт чашки на стол. — Видимо, ко всему, кроме кофе.       — Ты тоже это заметил! — разводит руками Гоголь. — Нет, я не осуждаю, но человек с удовольствием покупает пакетики три в одном и намешивает себе по два или по три за раз в одну чашку! А этот ваш Нескафе — это у него не кофе, а яд получается, кошмар! Я, конечно, и вот это вот с удовольствием засру, — краснея, показывает Гоголь на половину чайной ложки рассыпчатого кофе на дне одной из чашек, — но тебя всё-таки можно понять.       Сигма вовсю хохочет, прикрывая ладонью рот. Улыбка у него ослепит весь спящий мегаполис.       — Согласен, оно же жутко концентрированное… я один раз ради интереса попробовал это дома, чуть не умер. Горько ужасно.       Из чайника льётся вода, ему в лицо бьёт пар от горячей воды, в микроскопической комнате сразу начинает пахнуть — как он и сказал: кислыми ягодами и кофе. Сигма дёргает пару раз пакетик в чайной чашке, чтобы заварка рассеялась красноватым клубнем.       — А я тебя от работы не отвлекаю?       Сигма усмехается.       — Это работой-то и не назовёшь. Мне платят за то, что я тут сижу четыре часа в день и иногда звоню кому-то что-то спросить. И иногда студенческие работы по канве проверяю, — он пожимает плечами и размешивает молоко в своём кофе. — Мне просто повезло, — добавляет Сигма шёпотом. — Звучит скучно, но зато несложно. Я ничего больше не умею.       — Ты чего, совсем что ли? У вас один из самых сложных факультетов в мире, вы—       — Работу не найдём, пока не выпустимся, и это в лучшем случае, — Колю обрывают на полуслове, — впрочем, неважно. Таких как я куча.       «Ему не нравится говорить о будущем, его это пугает» как-то раз сообщил Гоголю Фёдор. Коля сам не особо в состоянии представить то, что будет после выпуска, его вроде бы волнует дальнейшее развитие событий, а вроде бы и проще как-то игнорировать тот факт, что когда-то придётся перестать учиться и прикрывать абсолютную безответственность и страх неизведанности «временной» работой в кофейне. Становиться взрослее всё ещё боязно, хотя в детстве тот возраст, в котором они сейчас, казался таким, когда всё уже устоялось и решено: чуть ли не с собственной полноценной семьёй, хорошей работой и готовностью бесстрашно встречать каждый день — остаток советского менталитета, не иначе.       — Да не стоит об этом пока даже думать, у нас ещё куча времени, — немного грязно играет Коля, что моментально срабатывает: лицо Сигмы заметно светлеет. Недолго думая, он решает окончательно уйти от темы. — Заварился, как думаешь?       — Хм-м, — Сигма вдумчиво смотрит в чашку и сводит брови. — Ты попробуй так, если что ещё постоит.       Гоголь аккуратно берёт чай и, подув, делает пробный глоток. Напиток оказывается крайне пластиковым и гадким, о чём он сразу сообщает Сигме.       — Ну я же говорил, — тот кивает с победной улыбкой протягивает руку, чтобы забрать у Коли чашку. — Давай другой заварю.       — Да все они одинаково всратые, не стóит. Плюс, наш главный чайный эксперт, думаю, скоро выйдет.       Сигма поворачивает голову и смотрит на закрытую дверь. Гоголь впервые думает о том, какая у этих стен слышимость.       — Я всё понять не могу: зачем он сюда раз за разом приходит, — едва слышно откровенничают с ним. — С ним же бесполезно разговаривать.       — Это как недельный босс в играх, знаешь? Проходишь его время от времени, чтобы выбить какие-нибудь артефакты или самоутвердиться, — немного ближе наклоняется Коля, чтобы их точно никто не услышал.       — Фёдор, кажется, единственный, для которого предназначен такой «босс», — отмечает Сигма. — А Мори просто делать нечего.       — Ну может он тоже пытается утвердить свой авторитет, — вздёргивает Коля уголком губ.       — С сомнительным успехом, конечно, у него получается…       У Сигмы тёмные вкрапления толпятся вокруг зрачков, по ним рассеивается едва заметный грязный жёлтый цвет, немного напоминающий Гоголю его собственные глаза. На носу почти неприметная горбинка, а чёлка немного пушится ближе к розовым ушам. Пробор на макушке ровно по цвету, ни одной заходящей извилины, а вот на лбу серебряные локоны кое-где залезают на сиреневый, словно у него седина. Нет, не читали Гоголю такой сказки, со страниц которой Сигма мог бы сойти, но только сказочным его и получается назвать.       За дверью раздаётся скрип прямо в тот момент, когда молчание начинает становиться пустым; а за ним знакомый ритм шагов. Фёдор выходит быстро, бесшумно прикрывая за собою, и смотря на присутствующих в комнате абсолютно нечитаемым взглядом.       — Всё хорошо? — Коля спрашивает осторожно, не понимая, молчать ему или нет, в то время как Сигма одними губами интересуется «Ну как?»       — Как обычно, всё нормально, — пожимает Достоевский плечами и смотрит на стол: сначала на чашку Сигмы, потом на Гоголевскую.       Многозначительно выгнув брови и моргнув, он кладёт руки в карманы пальто.       — Ну мы пойдём, — кидает Сигме Коля, вскакивая с места, потому что придумать причину остаться он с таким уровнем интеллекта за такое короткое время просто не в состоянии. — Спасибо большое за чай! Где мне вымыть чашку?       — Да оставляй, не за что, — отвечают ему наспех, тоже вставая. — Точно всё нормально? Он сегодня был немного не настроении…       — Ну теперь он точно в настроении сдирижировать третью мировую, — криво ухмыляется Фёдор. — Всё просто прекрасно, пошли курить.       Коля забрасывает рюкзак на плечи. Он, видимо, выглядит очень расстроенным, потому что Достоевский, изучая его глазами, едва заметно вздыхает.       — Не пойдешь? — обращается он к Сигме.       — Курить?       — И обедать, — подхватывает Гоголь пока не поздно. — У вас же закончились пары на сегодня?       Мучительно долгих две секунды сверяясь с часами, Сигма задумчиво вытягивает губы, но потом кивает.       — Я супер-голодный, — информирует всех Коля, радуясь всему-всему на свете в данную секунду. Фёдор выглядит смирившимся.       — А куда вы обычно ходите?       Пока Сигма одевается, они обсуждают все близлежащие заведения, умудряясь даже насоветовать друг другу пару мест. За эту минуту Фёдор успевает четырежды перенести вес с одной ноги на другую, посмотреть в телефон, на стол, на шкаф, на пол и в окно, хмуро разглядывая голубое безоблачное небо. Когда Сигма, наконец, завязывает на шее шарф и приглаживает волосы, всё ещё выпытывая у Гоголя местонахождение кафе с «роскошной бобой», он подходит к двери и кладёт на ручку пальцы.       Потянуть он её вниз не успевает.       Она открывается будто бы сама, резко дёргаясь вперёд и попадая прямо по его лицу. Гоголь вздрагивает, Сигма охает, но Фёдор стоит как вкопанный, не двигается совсем, уставившись в проём и будто бы совершенно не чувствуя, как из носа струится яркая алая кровь.       Гоголю не нужно гадать, когó Фёдор там увидел. По его ошарашенному и безвозвратно покорённому взгляду понятно, что за дверью стоит Дазай.